Молва, которой теперь называется Интернет, часто приписывает нам с Вайлем авторство термина «совок». Могу с полной ответственностью заявить, что это не так. Впервые это слово я услышал на Брайтон-Бич, где так называли приехавших из СССР родственников. Изголодавшиеся по товарам народного, как, впрочем, и любого другого потребления, они всё сметали с прилавков, за что местные и прозвали их «пылесосами», сокращенными в «совки».
Другое дело, что несколько лет спустя я написал очерк «Совки», где описывал выращенных советской властью богемных чудаков, ведущих странный образ жизни на обочине общества. В интересной полемике со мной тезис о «метафизическом аспекте совковости» подхватил и развил Виктор Пелевин. «Совок, – писал он, – влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствие которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи».
Со временем, однако, термин эволюционировал и оброс ностальгическими аллюзиями, во всяком случае у тех, кто не считает его безусловно оскорбительным. Я бы сказал, что на нынешнем этапе своего развития, совок – это добрый человек в застиранной майке, который одолжит соседу десятку, даже если для этого придется сдать пустые бутылки. Условно говоря, совок напоминает героев артиста Евгения Леонова и воспринимается с добродушной усмешкой.
В метафорическом ватнике важен не фасон, а материал: вата тут не только на спине, а и в ушах, ибо ватники слышат только себя и, что еще хуже, себе же верят
Оно и понятно. Из трудного XXI века еще более свирепое советское прошлое выглядит простым, бедным, но честным: раннее христианство позднего социализма. В такой трактовке совок превращается из национальной карикатуры в дружеский шарж, облегчающий жизнь фельетонистам. Как и другие лишь изначально пежоративные образы, вроде толстобрюхого англичанина Джона Буля или долговязого янки Дяди Сэма, совок в глазах многих стал приемлемой персонификацией особой русской истории.
Таким же амбивалентным кажется новый термин «ватник». С одной стороны, это одежда, которая символизирует жертвенное прошлое и напоминает о ГУЛАГе. Не зря Солженицын собирался надеть лагерный ватник на церемонию вручения Нобелевской премии. С другой стороны, ватники носили не только те, кто сидел, но и те, кто их сторожил. Более того, ватником можно гордиться. Так, как я узнал из того же Интернета, Виталий Третьяков, в чьей «Независимой газете» я с гордостью печатался в самые горячие дни перестройки, теперь предложил устроить «Марш ватников». В этом чисто русском наряде он видит универсальную магическую одежду, защищающую от дождя, мороза, пуль и санкций.
Мне, однако, кажется, что в метафорическом ватнике важен не фасон, а материал. Вата тут не только на спине, а и в ушах, ибо ватники слышат только себя и, что еще хуже, себе же верят. Впрочем, ватники отнюдь не эндемическое явление, ибо сегодня они встречаются и за границей. Я это выяснил в Нью-Йорке на примере моего старинного товарища, в прошлом диссидента, распространявшего в СССР того же Солженицына. Когда этой зимой он написал в Facebook, что на Майдане ЦРУ раздает киевлянам сводящие с ума психотропные вещества, придающие силу демонстрантам воевать с Януковичем, я пытался остудить его фантазию. «Распространяя такие бредни, – написал я ему по-дружески, – ты можешь и сам сойти с ума, и тогда тебе будут мерещиться зеленые человечки».
Ну и кто был прав? – мог бы ответить мне после Крыма мой бывший товарищ, но к этому времени мы уже перестали разговаривать.
Александр Генис, нью-йоркский писатель и публицист, автор и ведущий программы «Американский час «Поверх барьеров»
Взгляды, высказанные в рубрике «Мнение», передают точку зрения самих авторов и не обязательно отражают позицию редакции
