Поздравляя с днем рождения, евреи желают виновнику торжества дожить до 120 лет. Такое случилось с прозой Бабеля. Она сегодня кажется если не самой живой, то самой универсальной. Из всей блестящей плеяды (их имена лестно даже повторять: Булгаков, Платонов, Олеша, Ильф и Петров) именно Бабель надежнее других, за исключением, пожалуй, того же Булгакова, вошел в состав мировой литературы. В Америке, во всяком случае, его знают все серьезные читатели и, что еще важнее, все хорошие писатели. Когда я спросил об этом одного нью-йоркского прозаика, он ответил сразу и категорично.
«Бабель, – сказал мой знакомый эксцентрик, предпочитающий Довлатова Толстому, – создал предельно концентрированную литературу, которая и привела вашу словесность в ХХ век».
На первый взгляд признание у чужеземцев кажется странным. Ведь Бабель писал на не существовавшем до него языке. Его нужно переводить не только на иностранный язык, но и на родной. Бабелевская фраза – острая, вкусная и уникальная – требует переводчика не менее изобретательного, чем автор. Однако именно азарт этого благородного состязания часто позволяет добиться успеха. Плюс, конечно, трагическая экзотика. Это как с Маркесом, шедевр которого на всех языках стал бестселлером. Труднее всего переводить не сложное и чужое, а простое и общечеловеческое – Пушкина.
Впрочем, лучше всех о переводе написал сам Бабель, показавший своим будущим переводчикам, как это делается. Я, конечно, говорю о знаменитом рассказе «Гюи де Мопассан». Эта дивная новелла повествует о том, как его герой провел сверку с подлинником, о том, как он перевел не столько опус, сколько автора, и не на бумагу, а в жизнь, и получил гонорар, не отходя от кассы.
Проблема стиля по Бабелю тотальна, и филология исправляет ошибки реальности. Поэтому сюжет располагается между двумя переводами – ложным и адекватным. На первый, помимо «безжизненного и развязного» Мопассана в исполнении героини рассказа Раисы Бендерской, указывает ее дом: «фальшиво величавый» замок нувориша, где «иконы древнего письма» соседствовали со стилизациями Рериха.
Настоящий перевод начинается уроком чтения, который ведет юный автор. Взяв рассказ Мопассана «Признание», повествующий о незадачливой девице, путавшейся с извозчиком, чтобы сэкономить 10 су, Бабель нашел в нем не обычную для французов смесь скабрезности и скаредности, а щедрое – на зависть – солнце. Его «расправленные капли, – пересказывает, а не цитирует автор, – упав на Селесту, превратились в веснушки». Этот желтый жар противостоит «промерзшей, желтой, зловонной улице» зимнего Петрограда как литература – жизни.
Секрет Бабеля восходит к Киплингу, приводит к Хемингуэю и заключался в том, чтобы совместить деловитую наглядность письма с внезапным разрядом красоты и пафоса. Мопассан в названном его именем рассказе служит катализатором этой алхимической реакции. Но результат ее – не переведенный текст Мопассана, а вдохновенный им любовный акт. Хотя он и спровоцирован цитатой «А не позабавиться ли нам сегодня, ma belle», герои не пародируют Мопассана, а претворяют дух – в плоть, написанное – в случившееся. И лишь убедившись в безусловном успехе перевода, автор триумфально заключает, что его коснулось «преддверие истины». Она, эта загадочная истина, сделала рассказ Мопассана персонажем прозрения, перевод – путем к нему, а самого Бабеля – одним из самых любимых прозаиков ужасного и величественного ХХ века.
