В 20-м округе Парижа, в маленьком переулке со смешным названием Куриный тупик, за ажурной металлической калиткой скрывается в просторном саду мастерская Бориса Заборова.
Фасад дома цвета тосканской терракоты, высокие окна, потолки с верхним светом. С первого взгляда, по еще не завершенным холстам, узнаешь автора. Спутать Заборова с другим художником невозможно.
Его творчество, построенное на живописной интерпретации старых студийных фотографий, как отмечают многие критики и историки искусства, уникально в своем роде. Оно тесно привязано к веку, ибо до появления фотографии было бы невозможно. "Сегодня искусство потеряло человека, – заметил в нашей беседе художник. – Как у Чехова – "…а человека забыли". Именно человек находится в центре внимания в живописи Заборова.
В Москве, в театре-мастерской Петра Фоменко, сейчас проходит выставка эстампов Бориса Заборова. Он был на ее открытии, хотя долго не мог решиться поехать – слишком сложные у него отношения с прошлым, с Россией, такой, как она была, и такой, как стала. Но поехав, понял, что поступил правильно. И данное другу обещание выполнил.
"Сама по себе выставка не является большим событием в моей профессиональной жизни, потому что она очень ограничена как профессиональными, так и техническими проблемами. И она бы никогда не состоялась именно в театре. Потому что, как вы понимаете, театр не является профессиональным пространством, в котором можно выставлять живопись, скульптуру. С руководителем этого театра Петром Фоменко меня связывали многолетние отношения, и когда у его театра появилась возможность приезжать в Париж, он всегда бывал у меня, здесь, в этой мастерской. В одном из разговоров, вспомнить который уже невозможно, в саду, за столом, Петр Фоменко задает мне вопрос: "А почему бы тебе не сделать выставку в моем театре?" Я тогда ему объяснил, почему это невозможно, и он согласился с моими доводами. "Да, – говорит, – конечно, живопись мы не можем выставлять, для этого нет условий, скульптуру тем более. Но почему бы тебе не сделать выставку рисунков, графики?" И на это я ответил согласием. Вот таким образом и связал себя обещанием. Потом события разворачивались трагически. Петр ушел из жизни. Но дирекция театра данного им обещания не забыла, и год назад они появились в Париже, у меня в мастерской, напомнили мне об этом – хотя я и не забывал, и с этого момента началась работа.
В периоды реакции в России всегда люди хорошие начинают почковаться, собираться, единиться
Я долго сомневался, ехать мне в Москву или нет, – в связи со всеми событиями, которые там происходят. Я не был там около пяти лет. Но за эти пять лет изменилось очень многое. Я все же не мог не поехать, меня ждали, не только дирекция, но и весь актерский состав театра, просили приехать на вернисаж. И вот что интересно: вернулся я из Москвы с полным убеждением, что поступил правильно. Впечатления, которые я получил в Москве, для меня очень важны сегодня. Потому что в пространстве театра, на вернисаже, я встретился с таким количеством людей замечательных, с хорошими лицами, разумных людей, единомышленников можно сказать. Я не помню, когда оказывался в среде такого замечательного сообщества. Были чудесные разговоры. И, естественно, я не увидел той Москвы, о которой до меня доходят какие-то отрывочные сведения, потому как я давно отказался от всех средств массовой информации, у меня дома нет ни телевизора, ни газет, ничего. Даже не обращая пристального внимания на все, что происходит вокруг, эта информация так или иначе входит в сознание и разрушает его. Поэтому впечатление, о котором я говорю, особенно мне дорого. Я там как-то отчетливо очень понял – и это вообще очень характерно для истории России, но тут я с этим столкнулся в частности, воочию, вплотную – я убедился в том, что в периоды реакции в России всегда люди хорошие начинают почковаться, собираться, единиться. Я бы не хотел приводить известные слова о том, что русская интеллигенция всегда объединяется только на эшафоте, но в этом, безусловно, есть какая-то историческая правда".
Борис Заборов в этот свой приезд Москвы как таковой не видел. Он признается, что ему не хотелось выходить из автомобиля – боялся испортить то впечатление, которое получил от общения с пришедшими на вернисаж людьми, с театром. "За неделю пребывания там я прошел метров четыреста по Гоголевскому бульвару, – улыбается Заборов. – Я сторонился негативных впечатлений, потому что знал, что непременно с ними встречусь".
Выставка в театре Фоменко будет продолжаться до июня, и сожалений по поводу места у мастера нет никаких. Будь она в каком-нибудь крупном московском музее – а его выставки проходили уже во всех крупнейших российских музеях, – такой теплой атмосферы, доброжелательности, щедрости, веселья там никогда бы не было, говорит он.
Функционер мне говорит: вы знаете, мы чувствуем перед вами историческую вину
Москву Борису Заборову доводилось видеть разной. "Я видел ее глазами молодого человека, студента. Я учился в Москве и прекрасно помню эйфорию 60-х годов, когда Москва бурлила активной литературной, художественной, общественной жизнью. Это была Москва, которая внушала большие надежды на будущее. Потом, когда все это начало рушиться, я видел Москву. Страшную Москву 1995 года. Когда приехал с первой своей выставкой в Пушкинский музей. Это была первая выставка художника – эмигранта третьей волны, в Пушкинском музее. Однажды раздался телефонный звонок, человек представился. Это был советский функционер, который занимался экономическими связями Франции и СССР. Он попросил о встрече. Я принял его здесь, в этом саду. Он пришел с еще одним человеком, который не проронил ни слова. Я смотрел на него, совершенно не понимая, какую роль он исполняет в нашем маленьком собрании. А функционер мне говорит: вы знаете, мы чувствуем перед вами историческую вину. Я глаза вытаращил. И поспешил его успокоить, что никакой вины передо мной у него нет, и у России тем более. И что я освобождаю его от этого тяжелого чувства".
Чиновник предложил Заборову организовать выставку в особняке Постпредства России в Париже. Его ответ был категорическим: нет. В этом пространстве он не может экспонировать свои работы. Тогда его собеседник предложил устроить выставку в мэрии 16-го округа Парижа, на что Заборов тоже сказал нет. "Это было совсем не мое пространство. К тому времени я уже работал с серьезными парижскими галереями, у меня уже прошли большие выставки, и даже ретроспективы, во многих европейских музеях. И, кроме того, я отчетливо видел, что передо мной человек, который ничего в искусстве не понимает", – рассказывает художник. Но как раз в момент, когда он решил, что беседа себя исчерпала, в разговор вступил второй гость.
"А не согласились бы вы провести выставку в Пушкинском музее в Москве?" – говорит он мне. Я смотрю на него и не могу понять, шутит ли он, он даже не представился, и я не знал, кто он. Да, говорю я, в Пушкинском музее я бы с большой радостью провел выставку. Это большая честь для меня. На что он ответил: "В общем-то, это практически решено, если вы согласны". И он представился. Оказалось, что это – один из кураторов Пушкинского музея".
Молчаливый человек рассказал, что у него был разговор с директором Пушкинского музея Ириной Антоновой по поводу необходимости возвратить в российскую культурную жизнь художников, уехавших из СССР с третьей волной иммиграции. Начать было решено именно с Заборова. Для художника это стало первым серьезным сотрудничеством с постсоветской Россией, за которым уже последовала Третьяковская галерея, Манеж, Русский музей.
"После пятнадцати лет эмиграции, в 1995 году, когда выставка состоялась и я приехал в Москву, я был потрясен переменами, которые там произошли. Это был страшный город. Я опасался выходить на улицу. Подавленность моя была абсолютно неизлечимой. Это был даже не физический, а какой-то духовный страх. Я вернулся в Москву, где в молодости исходил все переулки, где начинался один из лучших периодов моей молодости, и я увидел мертвую пустыню. Выходя на улицу Горького вечером, я в перспективе не видел ни одного человека".
В последующие годы художник неоднократно приезжал в Россию, видел, как она менялась, и надеялся, что – в лучшую сторону, освобождаясь от груза прошлого. "Теперь я вижу, как, сделав шаг вперед, все отступает на два шага назад.
Несмотря на очень тяжелое вживание в новую среду, отмеченное каждодневными беспокойствами, бесчисленным множеством вопросов, на которые я не мог дать себе ответа, мысль о том, чтобы насовсем вернуться в Россию, никогда не посещала. Этот вопрос мне так часто задают журналисты, и я всегда отвечаю очень однозначно: здесь мой дом. Потому что именно во Франции, несмотря на полную изоляцию, я стал тем художником, каким мечтал быть. Как же можно покинуть этот дом? Дом, где у меня есть такое замечательное пространство, где я могу в тишине работать, где у меня замечательная библиотека, ну и, наконец, здесь моя семья, мои дети и внуки. Сюда приходят замечательные люди. Приходят люди без сопровождения, как было в Минске. За тридцать лет здесь, поверьте мне, в новогоднюю ночь у меня ни разу не было обыска, как в Минске".
Карьеру художника Борис Абрамович начинал в Минске, в качестве книжного графика и художника театра. Иллюстрированные им книги неоднократно получали высокие награды, в том числе за рубежом. "Среди моих близких друзей были диссиденты. Но активного участия в диссидентском движении я никогда не принимал", – рассказывает Заборов. Это не помешало властям провести обыск в его мастерской, в новогоднюю ночь 1978 года.
Не знаю, можно ли было больше презирать советскую власть, чем презирал ее я. Она мне была ненавистна, она меня уничтожала
Во Францию он уехал в 1980 году. "Когда я приехал в Париж, на второй день у меня был какой-то французский журналист. Я по-французски – ни слова, был переводчик, и первый вопрос, который задает мне журналист: "Вы уехали, конечно, по политическим соображениям?" И попытался повернуть разговор исключительно в это русло. И я сразу ему сказал тогда – а значит, это было в моем сознании – нет, я не уехал по политическим соображениям. Лицо его потускнело. И я почувствовал, что он полностью потерял интерес ко мне. И тем не менее, живя здесь, я все больше убеждаюсь, что уехал не по политическим соображениям. Хотя я не знаю, можно ли было больше презирать советскую власть, чем презирал ее я. Она мне была ненавистна, она меня уничтожала. Не физически. Не хватало кислорода. А самое главное, как оказалось в конечном счете: я не мог заниматься тем, к чему я себя готовил всю жизнь – заниматься живописью. Там этим заниматься я не мог. И поэтому я полностью ушел в книжную графику. Эта сфера меньше всего контролировалась идеологическими структурами, потому что она, как бы там ни было, определялась литературным содержанием того, что я иллюстрировал".
Мы находимся практически накануне третьей мировой войны
Францию Заборов считает родной страной. "Именно здесь я нашел себя. Что может быть более ценным в жизни художника, чем это ощущение и место, где он может заниматься своим ремеслом? Мне не надо слишком много информации, чтобы почувствовать атмосферу, которая мне представляется сегодня очень опасной. Не только для России и для русского народа, но для мира. Мы находимся практически накануне третьей мировой войны. Я не оптимист и понимаю прекрасно, что может произойти в любой момент".
Попы норовят поцеловать ручку человеку, который является практически наследником тех организаций, которые их уничтожали
Борис Заборов мрачен в своих прогнозах. "История, которая переписывается под каждого нового временщика, не может воспитать достойного человека. Я родился в годы, когда яростно рушились храмы. Когда уничтожалась всякая церковность. Когда попов вешали на реях их собственных приходов. Когда срывали купола. Когда превращали храмы в хранилища гнилой картошки. И те, кто руководил этим процессом, зачинатели всего этого зла, по так называемым рейтингам, остаются высоко популярными в этой стране. Попы заняли все общественное пространство. Они норовят поцеловать ручку человеку, который является практически наследником тех организаций, которые их уничтожали. Ведь, в конечном счете, что поменялось? Поменялись аббревиатуры. Суть осталась. В Москве стоит саркофаг. Дикость абсолютная. В саркофаге – чучело, набитое соломой, того человека, который разрушил Россию. По прямому приказу которого, вместе с его последышами, были уничтожены миллионы и миллионы людей, собственного народа. Людей простых, талантливых, гениальных. В то же время, в пятистах метрах от этого саркофага возводится это нелепое здание собора Христа Спасителя. Эти церковники, для которых обычай захоронения мертвых является принципиальной христианской традицией, не предали анафеме этого человека и другого, который, по рейтингам, занимает после богочеловека <Сталина> второе место. И все они так мило уживаются. И эти церковные иерархи никогда не делали попытки покаяния, о котором говорили и Солженицын, и Астафьев, и многие другие нормальные люди в России. Как может ориентироваться новое поколение русских людей во всем этом безобразии? Льва Николаевича Толстого попы предали анафеме, а наследники узурпаторов сегодня приходят в храм и осеняют себя крестным знамением. Как все это может совместить сознание человека, не жившего в те времена, но сколько-нибудь мыслящего и знакомого с историей Российского государства?".
Российские СМИ говорят, что на Украине бандеровская власть. Какое же это безобразное шельмование. Какая безобразная подмена фактов!
Борис Заборов понимает, что и западный мир не является идеальным обществом. Тем не менее, говорит он, даже если идеальная демократия невозможна, западноевропейские страны хоть как-то идут к той цели, которую это слово в себе заключает. "Я не политик, я художник и не берусь анализировать ситуацию, в которой и сам не очень хорошо разбираюсь, – отвечает Заборов на вопрос о том, способна ли, по его мнению, Россия жить по принципу западной демократии. – Это больше азиатская, нежели европейская страна, и власть в ней тоже построена больше по азиатскому принципу. Назовите мне хоть один пример, когда бы властители этой страны добровольно уступили власть, в результате свободных выборов. Я лично таких примеров не знаю".
В лице украинского народа, считает Борис Заборов, Россия нажила себе страшного врага, и очень надолго. "Сегодня российские СМИ говорят, что на Украине бандеровская власть. Какое же это безобразное шельмование. Какая безобразная подмена фактов! Это то же самое, как если бы сегодня кто-то сказал, что в России власовская власть. Или власть гапонов, что было бы ближе к истине".
Политика расслоения общества на своих и не своих, на врагов и предателей, патриотов и не патриотов, всегда приводила к беде, считает Борис Заборов, и эта беда, по его мнению, уже пришла. "Обладая сегодняшними техническими возможностями, оболванить сознание молодых людей не составляет никакого труда. Что, собственно, и происходит".
Заборов подчеркивает, что никогда не был движим идеологическими или меркантильными соображениями. "Не художник выбирает стиль. Это стиль выбирает художника. Вы говорите: "Мрачно". Да, может быть, мрачно. Зная худо-бедно мировую историю искусства, я не могу назвать ни одного периода и уж тем более ни одного конкретного художника, который построил бы свое творчество на веселеньких картинках. Художник не может быть эдаким буффоном-оптимистом. Поэтому я отношусь с величайшим презрением к тому, что сегодня происходит в искусстве".
В наше время человек изгнан из искусства, обезличен до полного ничто, считает Борис Заборов. "Я даже не говорю о его психологических признаках в изображении, но о декоративно-пластических формах. Скажем, в египетском искусстве изображаемые люди тоже не имели индивидуальных характеристик, кроме феномена фаюмского портрета. Но какая при этом художественная изысканность, гармония, пластика, композиционное совершенство. И вот, спустя тысячелетия, нынешние "творцы" обратили человека снова в схему. Ничтожную и убогую".
Оригинал публикации – на сайте Радио Свобода
