Василий Мельниченко – омский художник, фотограф, режиссер документального кино, журналист, педагог. На его счету десятки персональных фотовыставок в России и за рубежом. Он руководил в Омске «Школой фотографии и мультимедиа «Событие», был куратором фестивалей паблик-арта «Пространство множественности». После того как Мельниченко открыто выступил против аннексии Крыма, он подвергся преследованиям. Работы художника были разрушены, выставки подверглись актам вандализма, Мельниченко стал персоной нон грата в родном Омске. После года борьбы художник с семьей покинул Россию и переехал в Берлин.
– Аннексия Крыма отразилась на судьбах многих жителей полуострова и Украины. Как повлияла она на вас, коренного омича?
– Крым стал поворотным моментом в моей жизни. Мне стало мучительно стыдно говорить на русском языке, я потерял надежду и уважение к россиянам. Больше мы не могли быть вместе.
– Вспомним события февраля-марта 2014 года, когда появились первые сообщения о «зеленых человечках». Какую информацию об этом получали люди внутри России?
– Российское телевидение преподносило все, как освободительную борьбу жителей Крыма. Народ в России словно рехнулся. Я ехал в поезде и слышал разговоры о том, что после того как Путин забрал Крым – никто не верил, что это были отряды «самообороны» Крыма, – теперь начнется восстановление сельского хозяйства. Для меня стала удивительной тотальная глупость народных масс и то, что старые советские партработники, которых я встречал в те дни в городе, хватались за голову: для них было ясно, что последует за аннексией, учитывая положение дел в российской экономике и уровень продовольственной безопасности России.
В первые же дни для меня решилась загадка: «Подлецы у власти в России или дураки?». Дураки, воспитанные в подворотне: у них нет никакой стратегии, они не представляют себе последствий поступков, связь со сложной политической, экономической, социальной реальностью у них стремится к нулю.
– О чем говорили россияне, когда стало ясно, что Россия забрала Крым? Что они чувствовали тогда?
– Об этом преступлении с восторгом говорили едва ли не все вокруг. В это же время начали рушиться дружеские связи. Люди, которые казались разумными, вдруг как спятили: для них стало важным ощущение силы, причастности к «великой истории», пространству, вождю. Повторю, это люди с высшим образованием, занимающие какое-то важные положения в обществе. Как сказал мой друг, финский джазовый музыкант, родившийся в Луганске, Андрей Соломко, «Ельцин разделил Союз по административным границам, Путин же режет культурные связи по человеческим сердцам».
«Озверин» для русских уже был опробован на грузинской войне. Масштабы были меньше, но опыт был удачным. Ненависть русских легко переключать, они настолько несчастны, что готовы убивать, кого им скажет их фюрер. Русские вдруг стали говорить о том, что для того, чтобы освободить Украину от фашистов, нужно убить всех украинцев.
Что касается Крыма, то я был шокирован. За переход полуострова к России в Крыму ратовали те, кто приехал туда из России и Казахстана пять, десять, пятнадцать лет назад. Они даже не подумали, что это, как минимум, странно. Сейчас в Берлине я вижу русских, которые собирают подписи под обращением к Путину с просьбой освободить Германию от фашистского правительства. Эти люди когда-то приехали в Германию, получили от государства квартиру, социальное пособие, отличную медицину, но они не потрудились выучить язык и теперь хотят жить в России, но со всем, что им дала Германия. Как относиться к этому народу?
– Когда вы высказали свое отношение к аннексии Крыма, что произошло?
– В первые дни после аннексии мы с друзьями стали выходить на пикеты с требованием отказаться от агрессии в отношении Украины. Нас только что не били, оскорбляли разными словами. По мере роста моей протестной активности росла агрессия и в отношении меня. Я в очередной раз получил запрет на профессию. Раньше мне было негласно запрещено работать журналистом – всем региональным СМИ было рекомендовано властями не сотрудничать со мной. Теперь же прежние партнеры закрыли передо мной дверь, новые мягко «сливались». Только две компании имели смелость сохранить деловые отношения со мной. У меня появилась репутация человека с «плохой репутацией». Город закрыли баннерами «Крым, с возвращением домой!», а в СМИ началась травля в отношении меня.
– Творческим людям всегда есть что сказать, искусство для них – возможность самовыражения, некий манифест. Что вы, как художник, чувствовали в те дни? Как вообще аннексия Крыма отразилась на вашем творчестве?
– Крым показал, насколько беспомощным становится искусство в такие моменты. Искусством становится политическая позиция, смелость говорить о ней и спорить, несмотря на угрозы. Крым показал мне, что единственным подлинным произведением искусства является жизнь человека. Жизнь, которую он любит, ценит, создает сам, готов ради этой жизни сражаться с нежитью до смерти. Всякое искусство становится неважным, когда с народа сдувают тонкий налет культурности. Мы видим уже не человека, а обезьяну. Чтобы в такие моменты оставаться человеком, необходимо в спокойное время быть сверхчеловеком. Вот что показал мне Крым, вот главная художественная идея: нужно преодолевать в себе человека с его слабостью идентифицировать себя через толпу, через власть. Это самая важная культурная работа и подлинное искусство, на мой взгляд.
Позже, когда я сделал проект «Братва», посвященный конфликту на Донбассе (там была большая часть, посвященная аннексии Крыма), мне стало очевидно, что Путин готовился украсть Крым задолго до Майдана, Майдан лишь ускорил процесс. Эту выставку не дали показать сотрудники ФСБ, заблокировавшие вход в музей, которым я тогда руководил. «Братву» мы показали и еще будем показывать в Германии. Сейчас готовим с Викторией Ивлевой (фотохудожник, военный корреспондент из России – КР) художественно-документальный проект, посвященный рождению свободной Украины, и Крым будет в этом проекте как часть Украины, без всякого намека на присутствие там путинских камикадзе. Для небольшого количества россиян Крым стал страшным стыдом, а Украина – надеждой на свободное будущее.
– Расскажите о своих наиболее любимых проектах в России. Что вы своим искусством хотели донести до сограждан?
– Я думаю, что успешным был феминистский проект «Гусеницы». Я называю себя первой сибирской феминисткой. Проект показывали в разных городах, и он теперь хранится в Новосибирском художественном музее. «Гусеницы» были посвящены новому типу женщины – независимой, волевой, – и конфликту с общественными представлениями о роли женщины. Мне очень дорог проект «Тесно», который мы сделали с группой кураторов и большим количеством художников. «Тесно» – это исследование темы несвободы. Мы его сделали, чтобы определить, что сегодня в России еще считается свободой – то, что осталось за пределами предложенных тем. Думаю, что моя инсталляция «Все, что было между нами» была очень актуальна и поэтому уже малозаметна. Основное послание там было такое: между нами только пространства, которые существуют и без нас, все, что мы определяем для себя как связи, существует только в наших головах, значит, «между нами» – ничего.
Я очень доволен своей медиа-акцией с просьбой к Следственному комитету России найти Бога и узнать у него, на каком основании Русская православная церковь представляет его интересы в России, и выяснить порядок взаиморасчетов между владельцем бренда и его ритейлерами. Вообще, считаю, работа с медиапространством, как с пространством художественным – мое открытие. Проект «Новейшая история искусств» показала удивительную актуальность этого метода. Сегодня каждый может формировать новостную повестку дня. «Новейшая история» обнажила чудовищную глупость наших журналистов и чиновников от искусства, когда город несколько ней кормился фейковой сенсацией о присутствии в Омске шедевров Ротко, Климта, Мунка. Очередь из зрителей так и не выстроилась, а вот чиновники из областного министерства культуры прибежали в мою маленькую галерею смотреть на полотна стоимостью в сотни миллионов долларов. Россия, как «страна дураков», – это верный образ.
– Вы почти год жили в Омске в атмосфере травли и продолжали, несмотря на это, делать художественные проекты. Что стало последней каплей? Когда вы со всей ясностью осознали, что «пора валить»?
– Ясность появилась сразу после того как Путин заступил на очередной срок, появилась идиотская имперская и националистическая риторика. Стало понятно: братки в Кремле будут воровать безбожно под патриотическую дуду, чтобы несчастное русское стадо причину всех бед видело вовне. Когда случился Крым, потом – Донбасс, перспектива пережить опыт евреев или коммунистов в эпоху гитлеровской Германии – не такая уж фантастическая перспектива, во всех смыслах. Когда же начали крушить все, что было сделано в рамках моего второго паблик-арт фестиваля «Пространство множественности», куратором которого я являюсь, когда началось шельмование в СМИ такими выражениями как «иностранный агент», «предатель», а мне на почту стали приходить угрозы физической расправы, перспектива исхода была уже абсолютно ясной. Если бы к этому времени не подоспело решение о том, что нас примут в Германии, мы бы бежали в Украину.
Через пару дней после нашего приезда в Берлин мне позвонил следователь из Омска и пригласил на допрос. «Когда-нибудь в другой раз», – сказал я ему. И облегченно вздохнул. Правда, сейчас давлению в Омске подвергаются те, кто работал вместе со мной, был со мной дружен. Я переживаю за них, но понимаю, что это направлено на меня. Мне посоветовали не реагировать, посмотреть, как в отсутствие моей реакции спадет давление на друзей.
– Возможна ли в России сейчас, на ваш взгляд, свобода в искусстве?
– Искусство – это способ мышления. Мышление – это критика и свобода. У меня складывается впечатление, что Россия уже не способна к самодеятельности, это умирающее государственное образование и умирающая культура. Чем скорее она умрет, тем скорее появится что-то свежее, более умное и свободное на этой территории. Ну… или Китай. Я уверен, что Россию от развала будут спасать только США, которым не нужно расширение Китая на Запад, как мне кажется.
– Должен ли быть художник голодным?
– Если вы хотите художника превратить в проститутку, не давайте ему есть. Художник может сохранять свою свободу, только закрывая все необходимые экономические потребности. Художник должен быть голодным до абсурда, до истины, до игры. Но это не обязанность, это генетическое.
– В Германии к вам отнеслись как к художнику или как к диссиденту? Чем планируете заняться сейчас?
– В Германии ко всем относятся вежливо. Нас встретили и приютили друзья. Друзья помогли оформить все необходимые документы. Друзья участвовали в создании моего первого мультимедийного произведения, первого для меня в Германии. Я уверен, что Берлин – лучший город на свете. Полицейские едят мороженое и с удовольствием позируют ребенку на фотокамеру, к упавшему с велосипеда человеку бросаются все прохожие. Это не значит, что нет проблем, это значит, что общество психически здорово.
Я подал заявку на грант. Если повезет, то скоро буду делать очень масштабный проект. Готовлюсь к длительному перфомансу. Я чувствую себя здесь, как человек на планете Земля – хорошо. Сейчас обсуждаем с галеристами из разных городов возможность показа «Братвы». Украина, Путин – очень актуальные темы для Германии.
– Как восприняли близкие и оппоненты ваш отъезд из России? «Отпустил» ли Омск Василия Мельниченко, и «отпустил» ли Мельниченко свой Омск?
– Оппоненты подняли гвалт на тему «предателя, свалившего к своим хозяевам». Мама, несмотря на боль разлуки, была настроена позитивно. Она у меня мудрая женщина и понимает, что происходит в стране, и чем эта ситуация опасна для меня.
Я сейчас уже отпустил для себя Омск. И если раньше я планировал как-то участвовать в жизни Родины, теперь я хочу обрести новую Родину и быть полезным здесь и еще Украине. Путину спасибо за то, что дал почувствовать мне себя украинцем. Мой дед – переселенец из Украины. Когда началась антиукраинская истерия, я стал заявлять всем, что я украинец. Раньше для меня вопрос национальности не стоял.
