"Умрут лишь те, кто готов", – однажды написал Сергей. Четверть века назад, в августе 1990 года, он не был готов, чтобы потом ни писали все, кто его не знал. В свое последнее лето Довлатов казался счастливым, и если им не был, то отнюдь не потому, что этому мешало что-либо, кроме обычной жизни. Сергей очень не хотел умирать – тем более, как писали тем августом в советских некрологах, от тоски по родине. Жизнь на родине – опаснее, чем ностальгия, которая не смогла до глубокой старости добить Бунина и Набокова.
Тем летом в Нью-Йорке, как всегда в августе, стояла дикая жара. Но это ничему не мешало. У Довлатова жизнь стремительно шла вверх. Начиналась слава. Впервые появился приличный заработок. А главное – после томительного для каждого автора перерыва наконец пошли новые рассказы, из которых Сергей хотел составить сборник “Холодильник”. Он думал построить его на манер отлично получившегося “Чемодана”, который напоминает эмигрантскую сказку, в которой каждая вынутая из него вещь рассказывает свою витиеватую историю. В “Холодильнике”, из которого, кстати сказать, автор намеренно изъял все спиртное, Сергей пошел намного дальше. Хотя он работал на материале, казалось, уже отработанном, тут Довлатов ввел новый поворот сюжета. Это видно по двум его последним рассказам – “Виноград” и “Старый петух, запеченный в глине”. Суть эксперимента заключалась в том, что Довлатов брал своих русских персонажей, помещал их в Америку и смотрел, что из этого получится. Получалось интересно, свежо и неожиданно глубокомысленно. “Петух”, например, развивал на блатной фене мотив из “Короля Лира”: “Сведи к необходимостям всю жизнь – и человек сравняется с животным”. Не зря рассказ “Лишний” Сергей ценил у себя больше других.
Еще важнее, что как раз в эти летние дни в России начал складываться довлатовский канон, который требовал скрупулезного внимания автора. Радостно переживая ответственность уже не перед читателями, а литературой, он внимательно дирижировал своими сочинениями, дорвавшимися наконец до отечества.
Так получилось, что те дни мы проводили вместе. Он еще продолжал работать, но по ночам. Постепенно отдаляясь от остальных, Сергей цеплялся за свои обязанности. Скоро, однако, стало хуже. Сергей исчез, потом стал звонить, как делал всегда, возвращаясь к нормальной жизни. Поэтому я не поверил, когда он умер. От известия хотелось отмахнуться, как от неумной сплетни. Оно казалось преувеличенным или перевранным.
По своей природе Довлатов – не революционер, а хранитель. Ему всегда казалось главным вписаться в нашу классику. Что он и сделал
Похороны с ним не вязались. Слишком короткий гроб. Галстук, которых он никогда не носил. Смуглое армянское лицо. А потом пошел дождь. Такого я не видел никогда – будто наклонили небо. В одну секунду промокла одежда – до трусов, до денег в кармане. До тех пор я никогда не нес гроба и не знал, что он такой тяжелый. Уже перед самой могилой туча ушла, но стало скользко. Ступая по узкой доске, уложенной в вязкую глину, я чуть не угодил раньше него в размокшую яму. Она была такой большой, что гроб в ней казался почти незаметным.
Прошло 25 лет, но ничего не изменилось. Довлатова по-прежнему любят все – от водопроводчика до академика, от левых до правых, от незатейливых поклонников до изощренных книжников. Сегодня тайну непреходящего успеха Довлатова ищут многие. Снимают фильмы, пишут статьи, устраивают конференции и фестивали (лучший из них – в Таллине). Но секрет его письма лежит на поверхности, где, как в хорошем детективе, его труднее заметить. Как мастер прозы Сергей создал благородно сдержанную манеру, изысканно контрастирующую с безалаберным, ущербным, но отчаянно обаятельным авторским персонажем.
Сергей всегда защищал здравый смысл, правду банального и силу штучного, к которому он относил простых людей, зная, впрочем, что ничего простого в них не было. Отметая школы и направления, Довлатов ценил в литературе не замысел и сюжет, а черту портрета и тон диалога, не путь к финалу, а момент истины, не красоту, а точность, не вширь, не вглубь, а ненароком, по касательной, скрытно, как подножка, и непоправимо, как пощечина.
С этим набором инструментов Довлатов вошел в отечественную словесность, избегая, как многие его питерские соратники, авангардного скандала. Сергей ведь никогда не хотел изменить русскую литературу, ему было достаточно оставить в ней след. По своей природе Довлатов – не революционер, а хранитель. Ему всегда казалось главным вписаться в нашу классику. Что он и сделал.
Александр Генис, нью-йоркский писатель и публицист, автор и ведущий программы Радио Свобода "Американский час – Поверх барьеров"
Мнения, высказанные в рубрике «Блоги», передают взгляды самих авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Оригинал публикации на сайте – Радио Свобода
