Декабрь в советской истории – знаковый месяц. 30 декабря 1922 года был создан СССР путем заключения сомнительного по легитимности договора, а спустя 69 лет, опять в декабре уже 1991 года, начались процессы его развала: 8 декабря в Вискулях было принято принципиальное решение республик-учредителей, 10 декабря оно уже было ратифицировано парламентами, 13 декабря такое же решение приняли все среднеазиатские республики, а 21 декабря 1991 года в Алма-Ате главами 11 государств, кроме Прибалтийских стран, которые вышли из СССР раньше и без каких-либо консультаций, принято окончательное решение о прекращении существования СССР и создании СНГ. Так что в нынешнем декабре исполнилось 93 года со дня создания, и 24 года со дня смерти СССР.
Михаилу Юрченко сейчас исполнилось уже 83 года. Для него, как и для многих и многих людей, эти годы памятны тем, что они коренным образом определяли их судьбы, ибо никто в СССР не был хозяином собственной жизни. В них каждую секунду могли вторгнуться непреодолимые высшие силы государства и все поломать.
Судьба Михаила Юрченко – яркое тому подтверждение. Он живет сейчас на юге Украины и до сих пор не желает указывать свой адрес. И жизнь его типична для миллионов и миллионов людей, над которыми довлел государственный монстр СССР, который совершенно нелогично, необъяснимо, без какой-либо надобности ломал судьбы тех людей, которые в нормальных обстоятельствах могли бы сделать для страны, для народа очень много полезного, могли бы совершить миллионы открытий, двинуть вперед науку и промышленность, аграрный сектор и искусства. Но то государство сознательно превращало людей в страдальцев, миллионы без какой-либо причины и цели были убиты, погублены голодом и дикими беспричинными репрессиями. Михаил Юрченко, биография которого растянулась от Крыма до Воркуты и от Прибалтики до Баку, выжил вопреки всем стремлениям государства преследовать его. И его рассказ – это аргумент для тех, кто сегодня пытается восстановить некое подобие СССР.
– Михаил Петрович, расскажите о семье ваших родителей.
– Мы жили тогда в Запорожской области. У отца и матери было три сына. Я родился в 1936 году, один мой брат – в 1929-м, а второй – в 1938-м. Мой отец закончил курсы младших командиров и служил в воинской части. Он любил службу, отдавал всего себя военному делу. Но в 1937 году его разоблачили как врага народа. Оказалось, что, поступая учиться, он не заявил, что является сыном раскулаченного крестьянина. Его обвинили в том, что он «обманул советскую власть», «затаившийся враг народа» и уволили со службы.
Дело непременно закончилось бы судом и расстрелом, как обычно в 1937 году, но отец еще до суда решил уехать. Он скрывался в Новосибирской области, и это оттянуло расправу. Но и там НКВД его уже нащупало, и тогда весной, видимо, в мае 1941 года, он возвращается назад. Его уже ждали. Но опять не успели судить – 23 июня, на другой день войны, ночью пришли из военкомата и забрали его в армию. Он прошел всю войну, сумел не погибнуть, весной 1946 года вернулся инвалидом, вражеской миной ему порвало кисть руки. Наша мама была очень больна, и всю войну мы перебивались с хлеба на воду, часто голодали, но ждали отца. Когда он пришел, к тому времени наша хата развалилась, мы жили у соседей. С отцом всей семьей мы выкопали землянку, сделали в ней печь, укрыли ее ветками деревьев и камышом. Так семья ветерана той войны, как и миллионы других солдат, переживала зиму 1946-47 годов.
– Как сложилась в юности ваша судьба?
– Мы жили очень бедно. Вступили в колхоз, но после войны государство забирало весь урожай, платили мизер, на который нельзя было прожить, да и то часто забирали в виде оплаты за облигации восстановления народного хозяйства. Отец слыл среди людей мастером. Как-то в войну на поле возле села сбили немецкий самолет, его со временем растянули на железки, а куски алюминия из обшивки так и валялись. Отец взял кусок этой жести, согнул его в виде ведра, прибил снизу деревянное дно, и получилось неплохое ведро. В один день поздней осенью голодного 1946 года, когда мне было всего 10 лет, я взял это ведро и пошел в поле, чтобы собрать припаханные в землю колоски. Мать хотела испечь хлеб. Я перерывал вспашку, выковыривал оставшиеся зерна, складывал в ведро. Успел собрать где-то с полведра.
Вдруг вижу – по полю скачет наездник. Это был Степан Коринченко, из нашего же села, почти сосед. Он работал объездчиком. С матерной руганью он набросился на меня, бил кнутом, пинал в спину, и так, не слезая с коня, толкал меня в спину и ругался до самого райцентра, где меня закрыли на ночь в милиции. Утром привели на суд. Взвесили ведро. Там оказалось шесть килограмм с ведром, но записали десять. Судей было трое. Я плохо понимал, что происходит. Они о чем-то меня спросили, я сказал, что семья голодает, нечего есть. Один из судей сказал «я даю два года», второй – «я даю пять», и главный подытожил – «ну всего будет десять лет». Оказывается, был такой указ Сталина о расхитителях колхозно-кооперативной собственности, который касался даже несовершеннолетних. Десять лет неволи, мне, 14-летнему, и за что?! За то, что я хотел принести матери на хлеб зерна, которые бы все равно сгнили в земле! – это не укладывалось у меня в голове.
– Вам приходилось потом встречаться с кем-нибудь из ваших обидчиков?
– Вначале я думал, что когда-нибудь расправлюсь со Степаном. У меня было столько обиды, что я сначала планировал его убить, обдумывал способы. Значительно позже, когда уже все превратности судьбы завершились, я встретил Степана в селе. Он был старый, горбатый, беззубый, пьяный, и я спросил его – ты помнишь, как ты пинками гнал меня в райцентр, как ты меня посадил на 10 лет за полведра колосков? Он сказал: «Помню. Но ты пойми, такое время было, если бы я тебя не посадил – меня бы посадили за то, что я никого не посадил, и плохо борюсь с врагами народа!». Я спросил: «Но разве я был враг народа?» Он отвернулся и ответил: «Нет. Но тогда они бы сделали врагом народа меня». Я подумал, что это вряд ли служит ему оправданием, ведь честные люди предпочитали сами страдать, но не выдавать других, невинных. Но он был такой жалкий, мне все стало как-то безразлично, что я тут же простил его. Тогда я понял, что я жертва режима, но и Степан, и мой отец, и мать, и братья, и те судьи, которые меня судили, и те тюремщики, которые меня содержали в тюрьме – все мы были жертвами того режима, и что теперь делать, я не понимал.
– Жаль было загубленной жизни? Ведь тюрьма не сахар?
– Впрочем, суть-то в том, что я не считаю свою жизнь загубленной, да и в тюрьму я попал не сразу. Когда меня вывели из суда, там нужно было пройти мимо рынка. Энкаведист зазевался, и я тут же, сам не понимая, что делаю, стал бежать – юркнул под рыночные прилавки, перебежал на другую сторону рынка, выбежал на окраину, потом в посадку. Перевел дух. Мне стало страшно. Я не мог возвращаться домой, и не знал что делать. Потом сообразил, не заходя домой и не прощаясь с родными, несколько дней шагал вдоль железной дороги и на какой-то станции незаметно сел в товарный поезд, на котором доехал до Белгородской области. Сильно хотелось есть. Я сошел с поезда, отошел от железной дороги подальше в глушь. Добрые люди накормили. Я сочинил легенду, мол, дома голод, ушел, может, найду работу и пропитание. Кстати, я потом заметил, что так делал не только я. Значит, многие и многие люди так спасали свои молодые жизни. Подрабатывал по разным колхозам, то пастухом, то дрова колол, то нанимался к людям на разные работы.
– И удалось обмануть НКВД?
– Конечно, нет. Дело в том, что в то время даже на селе была широко раскинута сеть негласных осведомителей – учетчики, бригадиры, депутаты сельских советов, учителя – все они доносили обо всем, что было подозрительного. Но вычисляли меня долго. Побегать и попрятаться пришлось основательно. Выловили меня в 1952 году в Алексеевском районе Белгородчины. Установили личность, а на меня там давно был розыск, арестовали, судили за побег и отправили в Ухту, а оттуда – в Воркуту. Замначальника по режиму в нашей тюрьме был зверь. До сих пор помню его искривленное злобой лицо и слова: «Я бы этих бегунов на месте расстреливал без суда и следствия!» Я работал в шахте откатчиком вагонеток, работа тяжелая, но спасало то, что в шахте было тепло, и не дало погибнуть в 50-градусные морозы, а случалось даже и 60 градусов. Так холодно было, например, в марте 1953 года, в день, когда умер Сталин. А в июне вышел указ – освободить всех, кто осужден несовершеннолетним. Позже освободили воров, потом еще какие-то категории, только не оправдалась надежда политических – их так и не освободили.
– И как вам свобода?
– Дело в том, что свобода оказалась хуже тюрьмы. В июне 1953 года мне дали буханку хлеба, 2 селедки и вывели за ворота. Первая мысль – на вокзал. Добрался до вокзала, а там – человеческий муравейник. Из тюрем там выпустили тысячи людей, все кинулись ехать, поездов нет, питаться нечем, у меня хлеб и селедку сразу же украли. Я подумал «была не была» и прокрался в вагон с углем, тогда это был чуть ли не единственный транспорт, добытый зеками уголь везли и на Дальний Восток, и в Китай, и в европейскую часть страны. Ночью было холодно. Я с головой зарылся в уголь, уснул, потом боялся вылезать. Вылез, смотрю – написано «Горький».
Я выбрался из вагона. Решил поискать еду. Не тут-то было – кусочек хлеба продавался за 120 рублей. Меня приютил проводник одного поезда, накормил, все расспросил, а когда уже поехали, сказал, что довезет меня до Сталинграда, почему то посоветовал найти генерала Покрышкина, который там якобы командовал авиационной частью, и попроситься сыном полка. Я так и сделал. Покрышкина лично не нашел, но в одной части летчики снабдили меня всем необходимым – приспособили на меня военную форму, обули в обмотки, но зато снабдили большой сумкой еды и деньгами на дорогу. Сказали – езжай в Харьков, а там доедешь до своего Запорожья.
Сутки я ехал в тамбуре вагона, потому что все было забито. Но когда сошел в Харькове, тут же попал в лапы энкаведистов. Они кричали – дезертир, а когда узнали, что я освободился из тюрьмы, сказали «это урка» и забрали у меня все, что было приличного, все деньги и всю еду. Я еле вырвался и потом еле добрался до Запорожья. Устроился я там на один завод работать, но жил далеко от него, чтобы прийти (никакого транспорта не было) на работу в 8 утра, приходилось вставать в 5 часов утра. Я устал. Самое большее, чего тогда все боялись – это опоздать на работу. За первое опоздание штрафовали, за два – тоже, а за три судили и давали от 6 месяцев до 1 года тюрьмы. Когда я понял, что опаздываю уже третий раз, я снова подался в бега. Работал в Крыму прицепщиком, сторожем, а потом пошел в военкомат и попросился в армию.
– Вы достойно защищали родину?
– Меня призвали во флот, где тогда служили 5 лет. В Пилау (Латвия) я закончил учебку, служил мотористом-дизелистом на корабле Большой Охотник (ныне противолодочный корабль – Прим. авт.) №195. Там уж я отъелся, когда я пришел, меня было 42 килограмма, а тут я быстро набрал вес в 51 килограмм: шутка ли – трехразовое питание: 45 грамм масла, 40 грамм сахару, борщ, каша, чаю сколько хочешь!
Но тут меня вызывает подполковник Самульцев, начальник особого отдела. Провожали меня сослуживцы с траурными взглядами – все знали, что визит к подполковнику Самульцеву ничего хорошего не сулит. Когда я постучал в дверь и вошел, подполковник набросился на меня с руганью и матами: шкура осужденная, диверсант проклятый, устроился в приграничной зоне, притаился, уже и азбуку Морзе небось учишь, чтобы врагам передавать наши секреты, я тебя загоню туда, где Макар телят пасет!
Когда я вернулся на свой корабль, меня уже не пустили, отправили на береговую базу, где меня тоже встретили как врага народа. Через сутки мне дали пакет с пятью сургучными печатями и сказали ехать в Баку. Там ко мне азербайджанцы отнеслись по-человечески, служил я тоже на секретном гидрографическом судне, несмотря на предписание не подпускать меня к секретам, но никому военной тайны не передавал. А когда отслужил пять лет, меня приглашали на сверхсрочную, обещали приличные деньги, но я поехал в отпуск и не вернулся.
– Романтики захотелось?
– Да нет, больших денег. Увидел я объявление, что идет набор на целину, давали 750 рублей и 1000 рублей по прибытии на место. Прибыл я туда. Тогда это был Акмолинский район Кустанайской области. Я сначала удивился, куда ни пойдешь – везде немцы. Оказалось, что туда еще перед войной депортировали немцев из республики Поволжья и из Крыма. Работал я трактористом на ДТ-54, работать было очень сложно. Погода ужасная, все время ветер, пыльные бури, дефицит воды. Трактор три лемеха плуга тянет только на глубину 10-12 сантиметров, лемеха больше смены не выдерживают. А в итоге такие урожаи, что на многих полях вообще не убирали, нечего было убирать, только солярку жечь.
Познакомился я там с немкой, Софьей Райнгольдовной. Она была врачом. Любили мы друг друга, намеревались пожениться. И решили уехать уже с целины. Выбрали Крым. Приехали в Бахчисарай. Я нашел и работу, и прописку, а ее не прописывают, говорят – немцам не положено в Крыму жить. Более того, дали срок, чтобы выехала, а иначе будут судить за нарушение паспортного режима. Так мы расстались, и даже личную жизнь мне не удалось устроить из-за национальной политики.
Работал я сначала арматурщиком на строительстве Бахчисарайского цементного завода. Работа была тяжелая, мы гнули арматуру толщиной 38-48-50 миллиметров, а платили нам по 110-120 рублей в месяц. Я болеть начал, потому перешел на другую работу. Сначала – мотористом на Бахчисарайском молокозаводе, потом закончил курсы машинистов холодильных установок, получил 5-й разряд, закончил 8 классов вечерней школы, отучился в Симферопольском техникуме мясо-молочной промышленности. А потом уже переехал в Запорожскую область, якобы уже домой, мой жизненный круг завершился.
– Что вы думаете по поводу жизни в СССР?
– Что мне думать? Я не понимаю, вот искренне не понимаю, зачем было нужно этому государству корежить жизни мне и миллионам таких, как я. Я ведь видел, как много нас с поломанными жизнями в Воркуте, а ведь Воркута не одна, таких мест, где тюрем больше, чем воробьев на деревьях, в ГУЛАГе было сотни. Я видел, сколько нас, обездоленных, было на целине. Да, героизм там был, но горя было больше. Я и сейчас помню заплаканные глаза моей Софьи. Ее-то зачем совершенно чужое государство наказывало?
И я еще представляю другое: а если бы эти миллионы людей не были посажены в тюрьмы, если бы они не были убиты в шахтах и на лесоповалах, если бы другие миллионы не умерли от голода и репрессий, не погибли в трудармиях – то сколько бы полезного для страны они сделали бы по своей доброй воле, движимые патриотизмом, любовью к земле, к своей стране, друг к другу! Почему та власть думала, что эти люди обязаны любить свою страну, которая принесла им столько лишений и страданий? Я этого не могу понять и сейчас...
