В марте есть день, который все заметнее отодвигает в сторону традиционный женский праздник, как бы мы к этому последнему ни относились. И поляризует он русскоязычный сектор человечества куда сильнее, чем все эти ни к чему не обязывающие букеты и поздравления от одной половины популяции к другой – девятого марта мы уже обо всем забудем, а вот шестое проблемы не снимает. Накануне одна радикализованная часть населения поминает добрым словом неведомых Джона Чейна и Уильяма Стокса, английских врачей начала XIX века, а другая несет сакраментальные гвоздики к сохранившимся или даже заново сооруженным мемориалам. Болезнь, давно переведенная из острой фазы в хроническую, дает о себе знать ежегодными рецидивами.
Традиционно пятое марта было для меня предметом зависти. Как показала жизнь, у подавляющего большинства моих друзей был в семье какой-нибудь закоренелый дед с белогвардейскими или эсеровскими пережитками, который в день смерти тирана не удержался и сказал ребенку, что он думает о покойном. А у иных даже вся семья с трудом скрывала ликование, и с этого дня, по словам рассказчика, начиналось его прозрение. У меня прозрению неоткуда было взяться, потому что не было в тот год не только крамольного деда, но и семьи как таковой. Я в те времена лежал в детском костно-туберкулезном санатории в Евпатории, с родными виделся редко и был окружен казенным персоналом. Нет, это не жалоба на тяжелое детство: санаторий был вполне приличный, персонал отзывчивый, а сравнивать можно было только с книжками, которые реальности, на мой тогдашний взгляд, не отражали. Основную часть сведений об окружающем мире я получал от санаторного персонала и радиоточки, которая в те времена не умолкала от подъема до отбоя.
Радиоточка без устали рассказывала о товарище Сталине, о его подвигах и неустанной заботе о детях, и о нем же ежедневно напоминали воспитатели
Радиоточка без устали рассказывала о товарище Сталине, о его подвигах и неустанной заботе о детях, и о нем же ежедневно напоминали воспитатели. Каждый день, когда нам раздавали карандаши и бумагу, я упорно рисовал одно и то же: корявый Кремль с зубчатыми стенами, человечков у этих стен, долженствовавших изображать демонстрацию, но самого вождя народов не решался – по моей мысли, он присутствовал там незримо, доброй улыбкой из воображаемого спасского окошка. Эти рисунки были предметом моей гордости перед большинством остальных детей, в отличие от которых я видел Кремль воочию в раннем детстве.
Пятого марта реальность обрушилась у нас на глазах. Когда мы проснулись, взрослые первым делом сообщили нам дрожащими от скорби голосами, что товарищ Сталин умер. Взрослые в такого рода учреждении были обязаны вести себя друг перед другом определенным образом, и поэтому среди них стихийным образом возникло что-то вроде состязания по количеству пролитых слез – если кто видел сцены скорби в Северной Корее по поводу смерти очередного вождя, то вот это оно и было. Они в слезах подавали нам кашу и чай, утку и судно, в слезах читали вслух уже не помню какие книжки, а затем укладывали нас спать. Мы, пяти-шестилетние, естественно ревели в унисон, ничуть не сомневаясь, что наступил конец света. Портрет товарища Сталина висел прямо над моей койкой, с его строгим и добрым взглядом, и я замирал от отчаяния, что не встречусь с ним в жизни, и он уже не возьмет меня на руки, как брал других детей на картинках.
Как у софокловской Антигоны, у России есть проблема – непогребенный труп
На следующий день слезы обсохли и жизнь продолжилась, а через несколько лет меня выписали, и я, даже в отсутствие белогвардейского деда, стал складывать реальность из кусочков и постепенно понял, что к чему. Но, судя по неизгладившимся воспоминаниям, этот день оказался, быть может, одним из самых кризисных и травматических в моей жизни – я уверен, что если бы объявили о начале мировой войны, эта новость показалась бы вполне оптимистичной в таком возрасте, совсем не то что кончина автора и подателя всей жизни.
Как у софокловской Антигоны, у России есть проблема – непогребенный труп. И труп этот, оказывается, вовсе не тот, что лежит в Мавзолее, как мы полагали в далекие годы перестройки, а другой, давно, казалось бы, оттуда вынесенный и погребенный у кремлевской стены. Нацистская Германия пережила нечто похожее, но эту параллель далеко не проведешь: там кончина тирана совпала с реальным концом света, и у немцев, даже если убрать за скобки американскую программу денацификации, было что и с чем сравнить. Трудно себе представить, что в нынешней Германии кому-то придет в голову сооружать мемориалы фюреру и возлагать к ним алые гвоздики. Но параллель с античным мифом может завести слишком далеко, потому что Софокл не даст забыть, какая судьба постигла саму Антигону после погребения.
Все мы, ставшие свидетелями и современниками этого чейн-стоксова дыхания, были в ту пору в таком возрасте, когда память еще недостаточно наведена на резкость, а сегодня она поневоле расфокусировалась, и ударяться в мемуары длиннее одной страницы бессмысленно. Но однажды, сравнительно недавно, я попытался собрать уцелевшую память в небольшое стихотворение, которое и привожу в заключение.
то не ветер
мы маленькие мы каждый лежим в постели
стрижены под ноль на висках синие жилки
мне дали книжку и я читаю про степи
и леса которых в глаза не видел в жизни
люся спящая слева помнит что ходила
в ясли но смысл воспоминания неясен
как ни описывает все темна картина
не могу себе представить никаких ясель
мы больны но ничего не знаем об этом
потому что болели всегда сколько были
многие взрослые добры кормят обедом
взрослые для того чтобы детей кормили
после тихого часа делают уколы
приходит важный завотделения в маске
справа дурно пахнет оказалось у коли
открылись пролежни и он на перевязке
коля когда ходячий важничал и дулся
видел жука и лошадь говорит большая
как слон но после операции вернулся
в гипсе и как мы с люсей молчит не мешая
в книжке пишут про партизана уверяют
что сражен фашистской пулей книжка похожа
на правду одно хорошо что умирают
взрослые а дети знай себе живут лежа
в день когда умер сталин нас носили мыться
плачут а все же моют банный день в палате
люся на топчане как на тарелке птица
ни косы никогда не носила ни платья
пока мы так лежим с ней рядом в голом виде
нас намыливают а санитарка верка
поет про то не ветер ветку поднимите
руку кто не забыл на языке вкус ветра
помню играли резиновыми ежами
почему именно ежами этот день я
запомнил поскольку сталин и мы лежали
Алексей Цветков, нью-йоркский поэт, публицист и политический комментатор
Мнения, высказанные в рубрике «Блоги», передают взгляды самих авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Оригинал публикации – на сайте Радио Свобода
