Как понимать Надежду Савченко?

Когда Надежда Савченко вернулась домой из российской тюрьмы, многие ждали, что она будет "ястребом", а она высказалась за прямые переговоры с лидерами самопровозглашенных республик на востоке Украины.

И у многих это вызвало разочарование и гнев. Савченко же настаивает, что она "готова говорить с каждым, с врагом и с другом, чтобы матери вернули своих детей домой", и предупреждает о возможности новой "очень жестокой войны" на Донбассе.

Илья Новиков, бывший теперь адвокат Савченко, вступился за нее, критикуя тех, кто обрушился на Савченко, не разобравшись даже в ее словах:

"Ладно, раз даже некоторые друзья спрашивают, почему я вдруг стал за Путина, значит, придется все-таки подробней объяснить, что имелось в виду. Речь не про Надежду и ее слова, речь про вас. Про нас. Последние два года я отдал работе по делам Савченко и других украинцев в РФ. Этим нельзя заниматься отстраненно, приходится выбирать сторону в этой войне и так, что твой выбор становится виден всем. Я выбрал сторону украинцев. Это не диванные войска, я живу и работаю в России. Парашют волочится за спиной Штирлица, цепляясь за развороченные московские бордюры. Именно поэтому мне так досадно видеть, как люди по мою сторону окопов ведут себя как вата. Дело не в цвете ленточки, дело в том, как ты взаимодействуешь с миром. Не надо кричать про измену, не разобравшись".

В интервью Радио Свобода Илья Новиков объясняет, почему высказывается так эмоционально, вне рамок традиционной адвокатской сдержанности:​

– Я здесь не в качестве адвоката выступаю. Мое адвокатство по отношению к Надежде закончилось. Я ее друг. Два года я с ней общался больше, чем кто бы то ни было. Меня очень огорчила реакция в Украине, как это стали обсуждать. Надежда – очень честный человек. Из нее сделали икону, – нельзя сказать, что из нее сделали героя, она сама по себе герой, – но из нее сделали символ. Она может ошибаться, может не ошибаться, это другое дело, но ее слова заслуживают того, чтобы их хотя бы дослушивали до конца. Но когда это кидаются комментировать люди, которые не прочли дальше заголовка, и комментировать в том ключе, что вот, измена, ее перевербовали в российской тюрьме, она агент Путина, – это уравнивает, к сожалению, этих людей с тем, что происходит по ту сторону границы, понижая тем самым общий градус адекватности общества.

Давайте я вам скажу, как человек, который знает Надежду, общался с ней и обсуждал эти вещи, как я ее понимаю. Она помнит войну, которая была в начале, в июне 2014 года. И в рамках той войны не было ничего экстраординарного, что люди стреляют из автоматов друг в друга, а потом полевые командиры объявляют перемирие. Для войны, которая была тогда, это, может быть, не рядовая ситуация, но вполне допустимая. И то, что говорила она, я так понимаю, это два тезиса. Первый тезис – надо пробовать вытаскивать своих и не забывать, что свои – это не только те, кто сидят в России в СИЗО, и за кого, по крайней мере, отвечают охранники, их кормят, за их сохранность расписываются, а те, кто сидят в подвалах, в том числе в Донецке и Луганске. Там есть пленные до сих пор. Этих людей как нужно вытаскивать? Через Москву? Да, наверное, тоже. А напрямую их можно или нельзя вытаскивать? Как в этом случае быть? Я не знаю, допустимы или нет такие переговоры, но табуировать разговоры о них, что даже говорить об этом немыслимо, мне это кажется очень сомнительным. Да, может быть, это сейчас не ко времени, но тогда пусть кто-то встанет и скажет: не ко времени потому-то и потому-то. Это нормально. Если пытаться тащить на костер, как еретика, всякого, кто об этом вообще заговорит, – можно пропустить момент, когда это станет нужно и выгодно, вдруг такое будет. В 21-м веке жить, руководствуясь табу, нельзя. Это первое – что касается пленных, заложников.

И второе, что касается людей, которые воюют. Как я понимаю, руководствуясь тем, что Надежда видела в июне 2014-го, люди, которые пришли из-за границы, наемники, добровольцы или просто кадровые военные, – это одна история, а местные люди, которые по разным причинам, – кто-то потому, что просто прирожденный негодяй и садист, кто-то потому, что он дурак, кто-то еще почему-то, – те, кто сейчас составляет то, что у них называется ополчение "ЛНР" и "ДНР", с ними что-то надо делать. Открытый вопрос – что? Их нужно судить, убить их всех нужно, посадить всех нужно, выгнать в Россию? Что с ними делать? Надежда предлагает свой подход как человек, который участвовал в этой войне: с кем можно помириться, нужно с ними попробовать помириться, с кем нельзя, с теми другой разговор. Но мне ни одна из этих вещей не кажется принципиально табуированной. Опять же целесообразно и выгодно ли сейчас это, вообще морально ли это, эффективно ли это сейчас – это другой разговор. То, что на нее накинулись за то, что она вообще подняла эту тему, этого лучше было не делать.

​– Мне кажется, Надежда Савченко имеет право сказать все, что она думает обо всем этом. Но когда она сделала эти заявления, вы удивились?

– Нет, я совершенно не удивился. Я очень хорошо помню, как они с Плотницким (лидер так называемой "ЛНР". – Прим.) общались, когда он давал показания в суде в ноябре прошлого года. Плотницкий был в такой политической эйфории, и он между делом как бы дал показания, а потом они беседовали, и суд сидел и смотрел на это все молча. И он сказал: "Надежда, ваш вопрос решится, вы поедете в Киев, мы с вами будем еще вести переговоры..." Он на это смотрел так вот всерьез. Она на него смотрит, и я вижу, что она его по-человечески не ненавидит. И у нее такой ослепляющей ненависти, что на этом человеке сошлось все, что было в Луганске, нет. И мне кажется, это здоровое восприятие. Как обращаться с преступником, который схвачен, что с ним потом делать, как его судить – это другой вопрос. Не давать личной ненависти, обоснованной, конечно, не на пустом месте возникшей, не давать личным эмоциям перехлестывать и мешать достижению важного результата...

Ответственный человек, я не говорю сейчас даже о политике, а я могу примерить это даже на себя, я не политик, но в силу того, что я адвокат, на мне лежала и лежит до сих пор жесткая ответственность за заложника. Я понимаю, что есть мои сантименты, симпатии и антипатии, но есть заложник, за которого я отвечаю, и человек, который не готов абстрагироваться от ненависти, от того, что было, на мой взгляд, не готов нести ответственность даже за одного заложника, не говоря уже о том, чтобы нести ответственность за сложную ситуацию, которая есть в стране в целом, с разными людьми в целом. У Надежды свойство ее характера, души – она отделяет понятие врага от человека, который стоит перед ней сейчас. И если вдруг украинское руководство действительно посчитает нужным вести какие-то переговоры, она может для этого быть не худшим вариантом. Если вдруг такие переговоры случатся, как раз такого характера человек, каким является Надежда, на них был бы очень полезен. Именно потому, что она все прекрасно знает и понимает и тем не менее готова в рамках конкретной задачи решать эту задачу и не думать о возмездии, о каких-то отвлеченных потерях, которые здесь и сейчас нужно отодвинуть на второй план. Я очень надеюсь, что ничто из того, что я сказал, никто не поймет в том смысле, что здесь и сейчас нужно начинать переговоры. Но к ним нужно быть готовым всегда. Может быть, их и не нужно будет начинать в итоге, но знать, что ты можешь и будешь делать, для себя по крайней мере, мне кажется, полезно. Я, как адвокат, даже находясь в жесткой конфронтации со следователем или еще с каким-то обличенным властью лицом, всегда это держу в уме. Потому что если я не буду держать это в уме, а ситуация повернется так, что это будет нужно, это будет моя вина.

​– Вы в фейсбуке пишете, что вы на стороне украинцев, "и парашют волочится по московским улицам". Насколько возможно работать адвокатом в таких описанных вами реалиях?

– Ну, работаю же как-то. Это, конечно, не та работа, которую показывают в кино про Перри Мейсона: ты стоишь, присяжные смотрят тебе в рот, ты говоришь красивые фразы, и они отпускают твоего подзащитного. В тех условиях, в которые поставлены... Я не буду сейчас говорить про всю ситуацию в России, она очень разная. Дадину дали три года за пикет, а Павленскому за поджог двери ФСБ дали штраф, и объяснить в рамках человеческого здравого смысла, почему здесь так, а здесь так, невозможно. И конечно, у нас куча проблем, с этим связанных. Но в рамках тех условий, в которые поставлены находящиеся в России в заключении украинцы, которых Украина считает политзаключенными, – я не знаю ситуации всех, но по большей части представляю себе. Первое, что должен обеспечить адвокат, – это связь. Потому что человек, который думает, что про него забыли, помещен в условия изоляции, как было с Николаем Карпюком, который практически полтора года не знал, что о нем в Украине вообще кто-то помнит и что семья знает, что он жив. К нему не пускали ни консулов, абсолютно незаконно, ни адвокатов, приглашенных семьей, только разовых по назначению – пришел и ушел, а следующий раз приходит следующий адвокат. Это первая обязанность адвоката – поддерживать связь с родиной.

Второе – постараться обеспечить поддержку. Это может быть международной поддержкой, как в случае с Надеждой, когда мы аккумулировали все, что только можно, включая президента Обаму. Она может быть более тихой, как, например, в случае с Алексеем Чернием, это четвертый член группы Сенцова, помимо Кольченко и Афанасьева. И ему дали 7 лет, он сейчас поехал отбывать их в Магадан, и я не мог никак повлиять на его ситуацию, потому что он заключил сделку по следствием, сказал: "Я боюсь, что если я эту сделку сломаю, будет хуже. Поэтому я показаний менять не буду, останусь на том, что было". Подначивать человека: давай, будь героем, откажись от показаний и посмотри, что с тобой сделают, невозможно! Все, что я мог для него сделать, я постарался убедить МИД Украины, который изначально был склонен рассматривать его как предателя, потому что есть Сенцов, Кольченко, которые свою вину отрицают, а он признает свою вину и дает на них показания. И мне удалось донести до них, по крайней мере, я их к этому склонял, что он, вообще-то, жертва, и что невозможен такой подход, чтобы защищать только героев. Защищать нужно тех, кто нуждается в защите. И то, что мне удалось сделать для него, то что его включили в этот список. Сейчас, возможно, будет какой-то широкий обмен, и Алексей в него попадет.

Третье – это моральная поддержка, потому что зачастую, кроме как адвоката, ни одного человека со своей стороны, кто бы был однозначно на его стороне, политзаключенный так может и не увидеть. Например, Николаю Карпюку с самого начала угрожали, что его семью похитят, если он не будет давать показания, и после этого, конечно, ни его жена, ни его сын приехать в Россию, чтобы просто повидаться с ним за два года, не могли. Все, что у меня получилось сделать, – я контрабандой дал им возможность поговорить по телефону, когда была пауза в суде, перерыв, отошел старший конвоя, я, что называется, "по нахалке" включил телефон на громкую связь, и Николай впервые за два года поговорил со своей женой. Вот из таких мелочей составляется то, что в этих условиях может сделать адвокат. Если, кроме этого, адвокат еще ухитряется что-то доказать по делу, хотя бы для кейса, для Европейского суда, чтобы это осталось в бумагах, это вообще можно считать перевыполнением плана. Вот так мы и работаем.

​– Вы говорите о своих подзащитных, а я – о вас, о перспективах адвокатской практики в России, за пределами украинской темы?

– Пока нет. Пока вроде бы такого, чтобы меня не пускали за дверь Следственного комитета или в суды, не было. Будет – тогда будем говорить. Вообще, адвокатская профессия предполагает разные риски, в том числе и риск потери этой профессии. Вот по чеченскому делу, где были Карпюк и Клых, на двух моих коллег – Марину Дубровину и Доку Услаева – судья подал представление о лишении адвокатского статуса, потому что судье показалось, что они как-то не так себя вели, не так защищали своих подзащитных. Но это те условия, в которых мы существуем. Других нам не дано, и мечтать о том, что могло быть как-то иначе, по-моему, занятие бесполезное.