Крымчане и стокгольмский синдром: прививка от выученной беспомощности

Кто и как навязывает крымчанам состояние выученной беспомощности в условиях оккупации? Как это работает на уровне отдельных людей и групп населения? Что такое стокгольмский синдром и как с этим бороться? Об этом говорим с социальным психологом Ольгой Духнич.

Сколько ни старайся, а все равно без толку – так можно описать состояние, которое психологи называют выученной беспомощностью. Это чувство может появиться у человека из-за пережитой ранее неподконтрольной ему ситуации. Отсутствие мотивации к действию, равнодушие и нежелание менять сложившийся порядок – вот основные признаки явления. Синдром выученной беспомощности впервые описали американские психологи в 1970-х годах. Мартин Селигман и Стивен Майер проводили эксперименты над собаками. В ходе исследования животных подвергали ударам тока под звуки сирены. Спустя время подопытные смирились с ситуацией и под звуки сирены покорно ждали удара, не предпринимая попыток избежать опасности. Таким образом, собаки научились беспомощности.

Человеческий организм способен полюбить и понять даже своего обидчика. Так формируется стокгольмский синдром. Заложники, которым угрожает смертельная опасность, начинают испытывать чувство симпатии и сочувствия по отношению к своим захватчикам. После освобождения бывшие заложники могут защищать террористов, активно интересоваться судьбой своих похитителей, просить о смягчении приговора, посещать их в местах заключения. Термин возник после теракта в Стокгольме в августе 1973 года. Тогда двое мужчин в течение шести дней удерживали в банке четверых заложников – мужчину и трех женщин. В момент освобождения жертвы встали на защиту террористов, а позже бывшие заложники подавали прошение об амнистии для своих обидчиков. Более того, две женщины впоследствии даже обручились с похитителями.

​– Я очень люблю классическую историю о том, как воспитывают выученную беспомощность у слонов в Индии – там это часть процедуры дрессировки. Маленького слоненка сначала привязывают к дереву, он пытается вырваться. Слоненок растет, его регулярно привязывают к чему-то за ту же ногу. В результате взрослого слона можно привязывать обычным шнурком, который он легко мог бы разорвать, но он этого не делает, поскольку с детства выучил, что это невозможно. Возможно ли такое с людьми?

Духнич: Человек – существо сложное, но есть несколько простых правил, которые работают. Например, оптимизация деятельности. Мы никогда не будем делать чего-то, что требует больше ресурсов, чем от нас нужно. Психика и физиология – структуры достаточно экономные. Поэтому, когда мы сталкиваемся с трудностями, которые кажутся непреодолимыми, мы и не стараемся предпринимать особых попыток их преодолеть.

– Человеку свойственно добиваться своего, но он экономит энергию и не берется за то, что кажется невозможным. Где грань и нужно ли, к примеру, воспитывать в детях настойчивость – или они воспользуются этой настойчивостью, чтобы, условно говоря, совать пальцы в розетку?

Духнич: Грань очень тонкая, ведь все это – вопрос мотивации. Изначально человеку интересно познавать мир, он настойчив. Но у родителей есть две модели поведения с ребенком. Первая – так называемая неконструктивная забота. Мама думает: какой же он маленький, я во всем буду ему помогать. Что бы ни делал ребенок, мать это мягко пресекает и делает все за него сама. Это часто встречается, особенно если ребенок единственный, долгожданный. И так воспитывается выученная беспомощность.

– Возможна ли обратная ситуация, когда выученная беспомощность формируется из-за постоянных ограничений и запретов?

Духнич: Да, хотя, конечно, ребенок склонен нарушать запреты, зависимо от возраста. Но постоянные ограничения тоже могут приводить к этому состоянию. Иногда ребенку лучше не запрещать, а дать попробовать и оценить результат своих действий – например, притронуться к горячему чайнику и получить небольшой ожог. Это очень хорошо воспитывает силу воли.

– Можем ли мы говорить о стокгольмском синдроме при попытках встать на защиту тех, кто тебя притесняет? И можно ли говорить о выученной беспомощности применительно к группе людей?

​Духнич: Каждый из нас в ситуации выученной беспомощности ведет себя как индивид. Но она может наступать у людей, которые помещены примерно в одинаковые условия жизни. Например, есть нарастающий пессимизм: что ни делай, все без толку, бороться за свои права не нужно, ведь будет хуже либо ничего не изменится, критиковать небезопасно, развиваться бессмысленно. В такой ситуации многие люди формируют если не выученную беспомощность, то апатию, пессимизм, безысходность.

– Взрослые люди могут дойти до такого состояния?

Духнич: Конечно. Это возможно в любом возрасте. Возьмем пример кастового общества в той же Индии. Каста – ограничение культурного плана, с которым невозможно бороться. Тот же феномен был в Европе: как протестовать против феодала, хозяина, если ты раб?

– Любая власть заинтересована в том, чтобы держать население под контролем, в спокойном состоянии. Сейчас в Крыму запрещаются митинги, есть атаки на социально активных людей. Это формирование выученной беспомощности?

Духнич: У психологов есть такая жесткая поговорка – в дурдоме все то же: чистенькие и красивые. Любая власть, даже в демократических странах, ориентирована на спокойное общество. Вопрос в том, как ты с этим обществом взаимодействуешь: даешь возможности и устанавливаешь договоренности, или строишь диалог с позиции силы, как неконструктивный родитель. Тогда есть не сознательное, а вынужденное согласие с правилами игры.

– Как бы вы описали крымскую ситуацию?

​Духнич: Сложно сказать, потому что я сейчас не в Крыму. Из того, что я вижу, сказала бы, что беспомощность как апатия в последние два года нарастает у тех людей, которые испуганы происходящим – этнические чистки, подавление политической активности. Люди чувствуют: лучше спрятаться и переждать, потому что от нас ничего не зависит. Об этом вся современная Россия: посмотрите на продукты массовой культуры. Возьмем фильм «Левиафан». Все говорили: посмотрите, какой критичный фильм. А он ведь о том, что против власти невозможно протестовать, и даже социально критичный режиссер это показывает: попробуешь протестовать – будет еще хуже. Если жить в таких условиях, рано или поздно возникает апатия. Но даже в таких условиях нужно искать себя там, где можно ежедневной практикой выводить себя из зоны апатии. Например, не наказуем городской активизм, когда ты выходишь и делаешь субботник на своей улице, чистишь переход. Эти акции позволяют быть субъектом, изменять что-то в своем окружении. Это хорошая прививка от выученной беспомощности.

– Возможны ли методы профилактики, которые работают на группах, для любых людей?

Духнич: Может ли хирург помочь группе людей с аппендицитом? Разве что наложением рук, но это уже к Кашпировскому. Должен быть ежедневный выбор отдельного человека. Он должен чувствовать момент, когда его охватывает апатия, ведь это сродни духовной лени. Нужно встать и делать, иначе все становится плохо.

– Даже городской активизм в России иногда наказуем.

Духнич: Нужно понимать, в какую обертку мы заворачиваем свою активность. Если мы говорим, что у нас прекрасный город, вот только тут надо немножко убрать – это, скорее всего, поддержат. Вопрос в том, что прошло два года, и пророссийский политический класс, который пришел к власти в Крыму, становится менее реактивным. Ну не могут они все контролировать. А подобные мирные активности им безразличны. Города они все равно развивать не будут, а тут кто-то делает за них работу.

– Не являются ли активисты, которые занимаются городскими проектами, воплощением стокгольмского синдрома?

​Духнич: Не думаю. Стокгольмский синдром – это когда ты испытываешь симпатию к агрессору. Потому что есть две реакции на агрессора: укусить в ответ или подчиниться. В случае с городским активизмом люди выбирают возможность действовать в имеющихся условиях. Я знаю многих людей, которые говорят: Крым – не ваш и не наш, он – мой. Это забота о своем доме, пусть в нем сейчас захватчики, бред, хаос, кровь, грязь. Люди пытаются что-то делать. Это не стокгольмский синдром. Он диагностируется, когда есть некая операция по угрозе агрессору. Какая угроза сейчас для агрессора в Крыму? Ее нет. Нет повода его и защищать. Так что этого синдрома я в Крыму не наблюдаю.

– Есть ряд лидеров крымскотатарского движения, которые перешли на сторону российской власти. Это проявление стокгольмского синдрома?

Духнич: Аллах им судья. Тут могут быть разные мотивы: нереализованные личные амбиции, инфантильная вера в возможность кого-то защитить, – и это грустно, таких наивных людей съедают первыми.

– Таким примером был Ленур Ислямов: он пошел в руководящие структуры и все равно вынужден был уехать из Крыма, перевезти оттуда телеканал ATR и все потерял.

Духнич: Я говорю скорее о ситуациях, когда люди входят в правительство с добрым намерением, а потом им манипулируют и прикрываются. Это трагедия. Да много других мотивов – жажда наживы, например. Не думаю, что кто-то из крымских татар в рамках агрессии вдруг полюбил Россию. Думаю, банальные человеческие мотивы.

– Вы советовали заниматься бытовыми конструктивными делами. Как еще бороться с выученной беспомощностью?

Духнич: Добавлю важную вещь. Что такое современная Россия? Это трагедия общая – весь СССР был большой системой выученной беспомощности, с ее распределением и формированием привычки не думать. Привычка не думать здорово сыграла в 1990-х: система рухнула, и люди не знали, что им делать. Думаю, и Крым сейчас является подобной системой. Но она не вечна, и важно не оказаться у разбитого корыта, когда она развалится. Важно поддерживать себя в форме и понимать: ты отвечаешь за свою жизнь, ты ее контролируешь, делаешь выбор. Важно заботиться о детях, формировать их. Крым очень изолирован, и важно, чтобы дети смотрели шире. Я помню из опыта работы с крымскими студентами: они не мыслят категориями географической карты за пределами Крыма. Мир заужен, как у рыбок в аквариуме. Это нужно менять. Берите детей за руку, возите куда-нибудь, чтобы они увидели, что мир большой, разный, и в нем есть разные возможности.