Три жизни Дианы Берг

О первой жизни Дианы Берг свидетельствует ее сайт, сделанный за два года до войны. В 2012 году Диана, дизайнер из Донецка, выпустила серию футболок к проходившим в городе матчам футбольного чемпионата: "Now I fear nothing – I've been to Donetsk".

Вторая жизнь Дианы Берг началась в марте 2014 года, когда была провозглашена ДНР. Корреспондент The Washington Post писал о Диане и ее подруге Кате Костровой: "Они выросли в русскоязычных семьях, но за последние недели в них проснулись патриотические чувства к Украине. Они видели Украину единой страной с "европейскими ценностями". Ни у одной из них не было намерения заниматься политикой до того момента, как вооруженные повстанцы захватили их город и провозгласили его столицей Донецкой народной республики. Кострова и Берг не смогли молчать".​

Почти два месяца просуществовало вдохновленное Дианой и ее подругой движение "Донецк – это Украина", но было жестоко подавлено пророссийскими боевиками. В конце апреля 2014 года Диана уехала в Одессу и стала свидетельницей трагедии у Дома профсоюзов. После нескольких месяцев, проведенных во Львове, она вернулась в Донбасс и сейчас живет в Мариуполе.

Третья жизнь Дианы Берг началась 12 июня 2016 года, когда она, накинув на плечи радужный флаг ЛГБТ-сообщества, к которому как подкладка был пришит украинский флаг, вышла в центр Мариуполя, где военным парадом отмечали вторую годовщину освобождения города от боевиков ДНР. Одиночная акция в поддержку проходившего в Киеве "Марша равенства" вызвала замешательство в Мариуполе, особенно среди друзей Дианы из батальона "Азов".

Диана Берг рассказала Радио Свобода обо всем, что произошло с ней за эти два года:

– До начала Майдана 2014 года мне было на все плевать. Ни политикой, ни общественной жизнью никогда не интересовалась, я была опытный пассивист, если сравнивать с нынешним моим активизмом. Киевским событиям я, разумеется, сочувствовала. Смотрела, отслеживала, но поднять задницу и поехать на Майдан не решалась. Даже на немногочисленный Евромайдан, который был в Донецке параллельно с киевским, я тоже не выходила. То есть я вообще не активист Майдана.

– И когда вы заинтересовались политикой?

– 1 марта, когда Паша Губарев захватил нашу Донецкую обладминистрацию. В мой дом пришел чувак и начал топтать грязными сапогами. Меня не сильно это все касалось, пока это происходило в соседних комнатах в квартире, но когда в мою комнату пришел этот чувак и начал топтаться, трогать мои вещи и говорить "сейчас все будет по-моему", меня это очень торкнуло, проснулось самосознание, и стало понятно, что нельзя просто так сидеть и дальше на это смотреть.

– Когда Губарев захватил администрацию, вам показалось, что он пришел к вам в дом и это уже слишком?

– Это совсем слишком! В Донецке было спокойно в то время, когда Киев штормило. А потом, когда уже все вроде бы закончилось, пришел чувак ко мне, лично ко мне. Тогда началась моя эра активизма, началась с нуля. Я вообще не знала, что такое общественная жизнь. Может быть, поэтому у меня вышло то, что вышло. За мной пошли несколько тысяч человек, увидев, что я не под лозунгами партий, без организаций и символов: просто мы с моей девушкой Катей Костровой создали группу в "ВКонтакте", как бы это смешно ни звучало, дескать, давайте просто выйдем против сепаратизма – то есть против Губарева с товарищами. Создали ивент, давайте завтра, 4 марта, выйдем, пусть 10-20 человек. Позвали друзей, и началось: за ночь несколько тысяч людей в этом ивенте оказалось. На следующий день, когда мы пошли на локацию – это возле собора, там уже была пара тысяч с украинскими флагами. Искра такая, видимо, появилась. Очевидно вопрос был в Донецке: каким-то образом противостоять тому, что происходит. Идея целостности страны, идея выйти против сепаратизма очень отозвалась. Так и получилось, что все донецкие митинги весны 2014 года – наших рук дело.

– Вам противостояли губаревцы, пытались разогнать?

– В первый раз – нет, потому что это было очень неожиданно как для нас, так и для оппонентов. Несмотря на то что мы были в трехстах метрах от захваченной областной госадминистрации, никто не противостоял. Какие-то люди пророссийской направленности что-то пытались кричать, но все прошло абсолютно мирно, никто никого не трогал. Абсолютно низовая штука, без сцены, без микрофона, просто народ собрался, попел гимн, в мегафон что-то покричали. Мы все были в шоке, что нас так много. Но когда мы собрались на следующий митинг, нам уже противостояли: закидывали яйцами, зеленкой, какими-то самодельными взрывпакетами.

– И сколько раз вы собирались?

– 4 и 5 марта мы собрались, на второй день тысяч 10 нас было. И был у нас сорванный митинг 9-го. Я эти даты помню лучше, чем дни рождения моих друзей и родных. 9 марта была неудачная попытка, потому что прибежали оппоненты. Мы тогда их называли "оппоненты", потому что к диалогу были готовы, призывали – давайте поговорим. С тех пор у меня профдеформация, называю их все еще оппонентами, а не козлами и уродами, хотя они таковыми являлись. Нам не дали митинг провести, снесли сцену. Но тогда еще не было погибших. А 13 марта был самый трагичный митинг, когда нашу самооборону атаковали после мероприятия, погиб Дима Чернявский, было много раненых, покалеченных – это было самое жесткое сопротивление с той стороны. То есть они специально собрали митинг в том же месте, подали уведомление в горсовет так же, как и мы, это было в ста метрах от нас, заранее спланировано и закончилось трагично. Но и это был не последний проукраинский митинг.

​– А сколько раз вы еще собирались?

– Еще была парочка небольших патриотических флешмобов, и в апреле было два митинга, 17-го и 28-го. 28-го последний раз Донецк был под украинскими флагами, на следующий день пришлось уехать мне и многим моим друзьям, с тех пор мы не вернулись. 28 апреля был марш, когда на нас напали, несмотря на огромное количество милиции, которая якобы нас охраняла, несмотря на большое количество ребят из ультрас "Шахтера", несмотря на оборону нашу. Мы все еще были готовы к диалогу, хотя это была наивная детская мечта, что дончане между собой смогут договориться, что мы им сможем на пальцах объяснить, что федерализация – это не то, что они думают, что мы тоже за лучшее будущее для наших детей. В каких-то личных диалогах мы пытались донести, кто-то даже нас слушал, но когда огромная толпа нам противостоит, она превращается в зверей. Плюс когда им дали оружие – захватили уже УВД, оружейные склады, – то, конечно, диалог стал все менее и менее возможен. У нас было очень много пострадавших, на нас напали, нас догнали несколько тысяч человек, окружили, с милицией вместе, милиция пассивно помогала, отдавала свои щиты, добивала ногами наших ребят.

– А вы не пострадали?

– Я серьезно не пострадала. У меня карма такая, в последний момент меня кто-то выуживал оттуда. 13 марта я, наглотавшись газа, вжалась между двумя автобусами, куда ребят наших сажали. Потом меня кто-то выудил в последний момент. И тут тоже в последний момент меня в подъезд затащили. Пострадали другие наши ребята, мы по больницам ездили, пытались помощь оказать, последние деньги возили что-то купить. Одному парню, Артуру, он потом пошел в "Днепр" воевать, выбили брусчаткой пол-лица, целую скулу, кость абсолютно раздробили, делали операцию сложную. На следующее утро после операции за ним пришли ополченцы, хотели его взять в плен прямо в больнице, его эвакуировали черным ходом. Куча жутких историй была.

– Когда вы уезжали, вы думали, что это на короткий срок, или все уже понимали?

– Конечно, на короткий срок, сейчас все закончится, неделя-две, перебесятся. Уехать нужно было, потому что нас уже разыскивали, на нас охотились, везде по соцсетям штормили имена, адреса, данные, нужно было быть очень осторожными. После 28 апреля совсем сильно активизировалось. На следующий день в разы увеличилось количество информации. На тот момент у нас сидели ребята, радио использовали типа рации, когда можно было настроиться на канал и слушать, о чем говорят партизаны с той стороны, какие-то группировки. Уже там начали охоту на нас. Около обладминистрации развешивали портреты врагов ДНР, особенно после марша, со всеми данными, я даже не знаю, откуда они их извлекли. Мама приехала ко мне, говорит: "Слушай, я сейчас еду через Одессу на машине, я без тебя не уеду. Поехали, съездишь в Одессу с Катей на недельку. Я тебя довезу, просто побудешь там". Я не хотела, конечно, была куча дел, как обычно. Думаю, ну ладно. Собрала рюкзак, кеды, кошелек, паспорт. Ничего, перебесятся за неделю и все. Неделя до сих пор идет.

– Все ваши вещи остались там?

– Конечно. Со временем они тем или иным образом ко мне попали, но не все. Например, кошки были в итоге вывезены. Самое интересное, что мы же попали в Одессу 1 мая и решили пойти с Катей, раз уж мы в Одессе, погуляем, хотя бы за украинский флаг нас никто не убьет. Пойдем-ка мы на марш ультрас. Хотели попеть гимн и не получить брусчаткой по лицу. Спели "Путин х**ло", засветились на нескольких фотографиях, и после этого нам вообще путь домой стал заказан, потому что фотографии быстро разлетелись. Там все стримилось, сразу же выливалось в сети. Мы еще с ядром киевского автомайдана пересеклись. Мы их туда потянули: идемте, ребята, пройдемся, попоем. Так и вышло, что в Донецке, помимо того, что укропы и правосеки, мы еще и виновники "одесской Хатыни".

– А вы были у Дома профсоюзов?

– Были. На самом деле на Куликово поле ультрас решили идти, на мой взгляд, спонтанно. Типа мы их отжали, мы их оттеснили, они разбежались, а пойдемте-ка к ним в этот лагерь дурацкий на Куликово поле и его разгромим. Вот такая у них была идея. Пошли на Куликово поле, чтобы разгромить лагерь коммунистов-сепаров. Они испугались, побежали в Дом профсоюзов, наши кинулись. Мы там ходили вокруг, вообще не было предпосылок, что сейчас люди сгорят заживо. Мы решили, что прошел Майдан в Одессе за один день, как круто. Пошли праздновать, и тут же смотрим сводку новостей, что 40 сожжено. Это какая-то фантасмагория была, потому что горело только внизу. Как люди с третьего этажа, которых эвакуировали, могли сгореть – это абсолютно нереальная история…

– Итак вы, абсолютно аполитичный человек, стали активистом всего за два месяца...

– Будет ли корректным назвать меня политическим активистом? Дело в том, что я в политику так и не лезла с тех пор и не желаю особенно, хотя некоторые друзья, которые стояли у истоков нашего донецкого протестного движения, уже депутаты Верховной Рады, обл- и горсоветов, потому что им за гражданскую позицию были предложения. Я эти предложения никогда не принимала и пока не собираюсь. Я не политический активист, себя в политике не очень вижу, мне в ней некомфортно.

– Ладно, просто активист, без прилагательного.

– Активист определенно, хотя мне не нравится слово – это примерно как "эксперт". Смотришь спикеров: если не эксперт, то активист. Ну и политолог, конечно.

– Хотите вернуться в Донецк? Многие уехавшие говорят, что не хотят возвращаться ни при каких условиях.

– Очень хочу вернуться, но на моих условиях. По крайней мере, мне нужно чувствовать себя более-менее безопасно. Если Донецк станет украинским, то я, конечно, хочу вернуться. Потому что понимаю, что я могла больше сделать для города. У меня жуткая ностальгия.

– А ваш дом цел?

– Не все мои дома целы. Тот, который мама любовно строила последний год перед всей этой историей между Песками и аэропортом, – нет. Не самое удачное было выбрано место. Между Песками и аэропортом дома вам строить не рекомендую. А квартира в Донецке цела.

– Кто виноват во всем? Путин? Губарев? Янукович?

– Эта дискуссия – уже позавчерашний день. Два года назад собирались по субботам на кухнях: кто виноват? Виноват, конечно, совок в первую очередь. Виновата инертность и патернализм индустриальной провинции. Парадигма такая: пока на западе митингуют, Донбасс работает. Вы там ходите на свои протесты, а у нас нет на это времени. Надо было выходить на протесты, высказывать свое мнение.

– Это вы себя сейчас ругаете?

– В том числе, конечно. Наверное, собирательную себя. Потому что я виню тех, кто не вышел тогда на стотысячный митинг в Донецке, а вышли на десятитысячный. По телевизору смотрели, душой с нами, а могли бы выйти. Количество было решающим. На самом деле за пару месяцев до этого я была такой же. Я точно так же пассивно сидела и думала: чего выходить? Холодно, в конце концов, а так – душой с вами. Я себя ругаю.

– И только лишь физиономия Губарева вас превратила в активиста...

– Губарев – понятно, что это была кукла. Но сам факт, что во время заседания облсовета пришел левый чувак и сказал, что я теперь народный губернатор... Это, конечно, торкнуло меня. Потом все просто завертелось как снежный ком. Думать, рассуждать, рефлексировать вообще времени не было. Покуда мы не уехали, мы не могли сесть и подумать: а кто виноват в этом? Нет, нам нужно было что-то делать. Потом, когда мы уехали из Одессы во Львов, потому что в Одессе тоже оказалось опасно после 2 мая, зависли во Львове на несколько месяцев, уже пошло какое-то осмысление всей этой истории.

– Вы говорите, что вопрос "Кто виноват?" устарел. А какой вопрос самый важный, что вы обсуждаете?

– Как это ни банально звучит, но – "Что делать?".

– И что же делать?

– Нужно не зацикливаться, слезть с иглы патриотизма – а это очень мощный наркотик, перестать бездумно махать флагами. У многих, кто сейчас себя действительно считает активистом, была лакуна где-то в сознании, пустое пятно, которое не было заполнено, и вдруг раз, и вот же – любовь к стране, патриотизм, волонтерство. И на этом все залипли, на два года зациклились, из этого цикла выскочить не могут. Нужно думать о том, как жить дальше, не тормозиться. Человек – это не объект, это процесс, нам нужно трансформироваться, нужно делать то, что мы можем на нашем уровне, – человеческом, не на уровне олигархии или каких-то элит.

– И вот вы вышли 12 июня с двумя флагами, украинский был с изнанки, а сверху –​ радужный флаг...

– Я это сделала на всякий случай, если совсем какая-то безумная беда, чтобы флаг не сожгли, как это делали с украинским флагом в Донецке. Я попросила маму, которая ко мне приехала на один день, чтобы она их мне сшила по контуру. С изнанки был украинский, а снаружи радужный. К чести неоязычников из полка "Азов" и других граждан, которые мне встречались, меня никто не побил и не кидался, физических не было угроз, и мне не пришлось эти флаги переворачивать.

– Это потому, что вы женщина.

​– Безусловно. Намного опаснее было бы на моем месте мужчине. Хотя не могу сказать, что это стопроцентно закончилось бы плохо. Потому что там было очень много полиции, много патрулей, на этом параде был Аваков. Вполне возможно, что с мужчиной на моем месте не случилось бы какой-то трагедии, но, безусловно, это было бы воспринято в разы хуже. Можно сказать, я воспользовалась своим положением, своим гендером и своей дружбой с "Азовом". Теперь, может быть, они со мной уже и не захотят дружить. Кроме того, мне никто не может сказать: "Как же ты можешь, не за то Майдан стоял, не за то патриоты за Украину боролись". Извините, это я боролась за Украину. Может быть, я использовала свою репутацию суперпатриота, который боролся за Донецк до конца. И свою дружбу с "Азовом" использовала хотя бы в том, что они меня не покалечат. И свой гендер: на женщину не будут нападать. Пускай так, да.

– В коротком фильме, который я видел, все очень благостно, один человек вас упрекает, но никто не оскорбляет. За кулисами было такое?

​– Да, разумеется. Было от старшего поколения. Конечно, от "азовцев". Говорили: что это за тряпку ты на себя нацепила? В том числе знакомые "азовцы" подходили, не понимали, как это так, больше года мы друг друга знаем, и тут вдруг такое. Кто-то более в резкой, кто-то в более мягкой форме пытался донести: что ты вообще делаешь, как ты можешь? Кто-то говорил, что нашей дружбе конец. Их пытались урезонить однополчане, отводили в сторонку и говорили: вообще не разговаривай, иначе засветишься где-нибудь на фотках, потом тебя пидорасом назовут. Это не смешно, до сих пор мне звонят со словами: убери, пожалуйста, фотографии, где стоим мы и ты в радужном флаге, из всего интернета убери, пожалуйста.

– Как вы подружились с "Азовом" и будете ли огорчены, если они от вас гомофобно отвернутся?

– С "Азовом" подружилась на волне общего тренда любви к ним, в Мариуполе невозможно не любить "Азов". Я попала тут в компанию фанатов полка и прониклась, разумеется. Мы делали совместные проекты на пересечении патриотической и культурной деятельности, помогали друг другу, дружили и поддерживали. Безусловно, я огорчусь, если гомофобия в итоге окажется сильнее личного отношения и здравого смысла.

– Диана, почему вы единственный человек на весь Мариуполь решились на такую акцию?

– Мне этот вопрос тоже не дает покоя. Здесь есть ЛГБТ-сообщество. Я знаю лично некоторых представителей, но, видимо, я самый главный гей тут. Видимо, мне больше всех надо. Мне не страшно защищать права меньшинств. А многим, наверное, страшно. У всех, кто хочет высказать свою гражданскую позицию, гештальт закрыт: все уже рассказали, какие они проукраинские, это было в свое время модно и круто. Теперь интересно, куда пойдет дальше эта дорожка. Нужно защищать права переселенцев, нужно защищать права ветеранов АТО, нужно защищать права огромной кучи социально уязвимых групп. Отношение к ЛГБТ – это такой маркер. В городе 400 тысяч населения, мне тоже интересно, почему никто не проявляет гражданскую позицию, никто не борется за права гомосексуальных мужчин и женщин.

– От страха. В Киеве геев намного больше, чем в Мариуполе, и все равно на Марш равенства вышла тысяча человек.

– Тем не менее, это очень круто, что вышла тысяча. Я в марте была во Львове, когда фашиствующими молодчиками был сорван Фестиваль равенства. Меня это так задело, я от Львова такого не ожидала... Те же самые люди, как в Донецке, лица один в один, которые нападали с российскими флагами на нас за то, что у нас были украинские ленточки. И вот тут я поняла, что это то, что нужно педалировать сейчас, чтобы мы в итоге были более свободны, более цивилизованным обществом, – радужный флаг.

– Можно ли представить, что в отношении прав ЛГБТ Украина в обозримом будущем приблизится к Европе?

– В условно обозримом – возможно. Тогда, когда общество поймет важность борьбы за права меньшинства. Проще говоря, чем больше натуралов будут ЛГБТ-активистами, тем ближе мы подойдем к цивилизованному обществу. А в целом прорыв будет тогда, когда мы избавимся от метастазов совка, от страха перед инаковостью, от рудимента в виде тюремной романтики, табуирующей однополые отношения, от привычки все унифицировать. Ну и от радикального православия само собой, которое вообще в светском государстве неприемлемо.

– Заметен ли в этой сфере прогресс за последние два года, помимо полицейской охраны прайда?

– Прогресс после Майдана безусловно есть. В смысле готовности отстаивать права и противостоять дискриминации мы стали намного активнее. Но это палка о двух концах, конечно. Радикалы и мудаки тоже встали с колен.

– Парадоксально, что злейшие враги Путина, тот же батальон "Азов", солидарны с Кремлем, который сделал ставку на гомофобию. Вот что огорчает в новой Украине.

– Очень огорчает. Раньше ты, знакомясь с человеком, думал: патриот Украины или нет? Патриот – сразу значит хороший человек по умолчанию. То есть для тебя это был маркер: свой – чужой. Ты не смотрел на другие его взгляды. Сейчас уже вопроса нет, свой или чужой, уже по умолчанию все свои. Все, с кем ты общаешься, – за Украину. И уже в этой среде ты понимаешь, что это тоже срез общества, тоже есть мудаки, тоже есть тупые, тоже есть абсолютные фанатики в среде проукраинских патриотов. По сути это вообще никакая не индульгенция: раз ты за Украину, значит ты хороший чувак, свой в доску. Нет, ты можешь быть таким же мудаком, таким же радикальным, как и наши дорогие оппоненты. Не люблю этих терминов, но тем не менее, ватник и вышиватник – это по модулю одно и то же, просто разница в знаке минус и плюс.

– Но надо отдать должное украинской власти, которая Марш равенства поддерживает. Полиция защищает прайд, а не разгоняет, как в Москве.

– Полиция делает свою работу – это главное. Я уверена, что большинство полицейских на стороне противоположной. Но они делают свою работу. Новая полиция в этом плане, мне кажется, это крутой рывок.

– Вы после этой акции, наверное, приобрели немало новых френдов?

– Да, подписчиков прибавилось. Просто мало "азовцев" сидят в "Фейсбуке". А в "ВКонтакте" они у меня удалились.

– Угрозы есть?

– У меня волнами угрозы идут. После парада самое яркое впечатление было от чувака, который написал мне: "Сука, сгори в аду, ответишь за наших хлопчиков в Бутовке". Это как раз в тот день, когда погибли украинские военные. Оказалось, что это священник, святой отец. "Сука, гори в аду" – таких угроз мне еще не поступало от священников, у меня новый уровень уже.

– Мариуполь – для вас временное пристанище?

– Временное, но нет ничего более постоянного, чем временное, как вы понимаете. Я здесь оказалась странным образом. Мы после Одессы поехали во Львов, все лето 2014 года провели с Катей во Львове. В этом прекраснейшем красивом культурном городе, абсолютно украинском, мы просто чахли, несмотря на то что жили в центре с видом на ратушу. В этот момент у нас задница абсолютная на Донбассе происходила. Мы просидели там четыре месяца, потом плюнули, сели в машину и поехали поближе к дому. Самое близкое – это Мариуполь был. Приехали сюда, не зная города, и решили, что надо нам что-то делать. И начали что-то делать. Я здесь занимаюсь культурным активизмом, открываю первую арт-платформу в Мариуполе. Верю, что через творчество, культуру, социокультурный пласт можно что-то изменить.

– Слышал, что это город, оккупированный Партией регионов, то есть "Оппозиционным блоком", и стоит появиться очередному Губареву, как Мариуполь ему сдастся. Это правда или нет?

– Конечно, большинство депутатов в горсовете принадлежит Оппозиционному блоку, 45 из 54. Новый мэр, который сменил прежнего, который был на посту 20 лет, молодой топ-менеджер. Поэтому перемены начались. Безусловно, как в любой индустриальной провинции, здесь есть пласт бюджетников, заводчане и пенсионеры, и их большинство, потому что на заводах работает едва ли не четверть населения. Это прослойка пассивных служителей какого-то хозяина. Патриотичное меньшинство настолько активно, что вообще не видно никаких проявлений любви к ДНР или России. По крайней мере, я не вижу, чтобы хоть кто-то пикнул, что в России может быть лучше. Город два месяца был под оккупацией ДНР. Наверное, многие поняли, что это не совсем то, чего они хотели бы, даже те, кто на референдуме за них голосовал. Я сюда приехала осенью 2014 года и увидела, что Мариуполь – это город профессиональных патриотов и волонтеров. Что ни событие, то митинг украинский. Какая-то трагедия, обстрел – это реквием, но тоже под украинскими флагами. Тут монополия на патриотизм, на проукраинскость, на помощь АТО, все очень на пике.

– Мариуполь совсем недалеко от Донецка. Может ли Донецк образумиться?

– Я смотрю на Приднестровье и представляю, что там будет именно так, – на всякий случай, чтобы лишний раз не тешить себя иллюзиями. Исхожу, на всякий случай, из того, что ничего там не будет, надо вовремя зафиксировать убытки и выходить. Я перерезала пуповину давно, стало жить после этого легче. Когда ты чувствуешь, что тебя что-то тянет, у тебя есть багаж, ты не можешь сорваться и уехать куда-то... А кошки, как же кошек перевозить? Вы знаете, ничего, кошки переехали, и не надо было сильно заморачиваться: жить захочешь – и кошек заберешь, найдешь возможность удаленно все разрулить. Это на самом деле крутая трансформация. Я поняла, что у меня ничего нет, нет квартиры, нет накоплений, но всё впереди.

– А сколько у вас кошек?

– Три кошки.

– И два флага – жовто-блакитный и радужный. Это тоже немало. Не у каждого человека есть два таких флага.

– Да. Радужный флаг я взяла у друзей из киевской организации "Инсайт". Я до этого была в Киеве, разговаривала с девчонками, что 12 июня не попаду на прайд, но буду в Мариуполе, я бы вышла с флагом. "Да мы тебе дадим свой, потому что сложно купить даже в Киеве, не то что в Мариуполе". Я говорю: "Вы же понимаете, что можете просто не получить его назад?" Теперь эти флаги у меня целы и невредимы, я не знаю, как их отпарывать и возвращать, жалко это делать. Но отдам, конечно.