Человек без границ. «Моя Россия осталась со мной»

История Валерия Буслова напоминает захватывающий голливудский приключенческий фильм, в котором главные герои – реальные люди, талантливо написанный сценарий – беспощадная и добрая судьба, а киношные декорации – вся планета Земля. Взрослевший в тюремной камере, главный герой засыпал и просыпался под висевшей над детской кроватью картой мира, которая напоминала ему о том, что за пределами советской «зоны» (в кавычках и без) есть другая жизнь: страны, острова, континенты, моря и океаны, которые непременно нужно увидеть своими глазами. А еще лучше – сделать все это своим домом: без давящих стен, ОВИРа, виз и пограничников с автоматами. Сейчас Валерий Буслов живет в Нью-Йорке. Корреспондент Радио Свобода записал удивительную историю его жизни.

– Валерий, где вы родились?

– Я родился в Киеве в замечательном 37-м году.

– Кем были ваши родители?

– Папа был партийным работником. Он был членом партии с 1918 года и рассказывал мне, как красным курсантом стоял на съезде Интернационала в Петрограде и видел Ленина. К счастью, отец никогда не занимал никаких административных партийных должностей, иначе при его партийном стаже он бы 37-й год точно не пережил. Папа работал в пропаганде, занимался оболваниванием, ездил на предприятия и читал лекции. Чтобы народ на эти лекции приходил и не засыпал, людям подбрасывали какие-то кусочки информации, которые не попадали в газеты. Вот это и было работой моего отца. Во время войны он был офицером, майором, но работал в военных училищах, где преподавал марксистскую политэкономию.

– У вас случались с отцом разговоры про советскую власть? Он все прекрасно понимал?

– Почти не случались. Дома отец был молчуном. В идеологическом смысле он так и остался для меня загадкой. Я до сих пор не знаю, в какой мере он верил в то, что говорил. После доклада Хрущева на XX съезде он сказал мне: «Вот видишь, все-таки партия нашла в себе силы разоблачить культ личности». Не более того.

– Кем была ваша мама?

– Мама была домохозяйкой. В тридцатые годы она работала в ленинградском НКВД. К счастью, бухгалтером. А потом при папе она была все время домохозяйкой. У нас была большая семья, у меня было еще две сестры. Мама нас растила. Во время войны она ходила на базар и продавала американскую тушенку из отцовского военного пайка, чтобы потом на эти деньги купить нам всем картошку.

– Как долго вы прожили в Киеве?

– Наверное, три с половиной года. Немцы быстро подошли к Киеву.

– И вас эвакуировали?

– Да. Нас-то эвакуировали, а папу оставили работать в подпольной организации. Эту организацию выдали немцам и уничтожили.

– Вместе с папой?

– Нет. Нам повезло. С тех пор я всем всегда говорю: учите иностранные языки! Дело в том, что папа писал в своем вечернем университете марксизма-ленинизма диплом по польскому рабочему движению. Для этого он выучил польский язык. Когда немцы уже почти входили в Киев, на конспиративной квартире раздался звонок из Москвы: моего отца вызвали в распоряжение ЦК – и он буквально последним самолетом успел улететь в Москву.

– ЦК потребовался человек с польским языком?

– Да. Там начали подумывать о том, чтобы сформировать на Волге армию Андерса. Им нужны были пропагандисты, чтобы уговаривать андерсенцев воевать вместе с советскими войсками. Что, как вы знаете, сделать не удалось. Но отец остался жив. Исключительно благодаря польскому языку.

– Куда вас эвакуировали?

– Мы хотели быть ближе к отцу, поэтому и осели в поволжских деревнях. Я уже не помню их названий. Местное население эвакуированных не любило. Да и почему оно должно было их любить? Эвакуированных власти селили в крестьянские дома по разнарядке – насильно. Мы долго не могли найти себе места. Но потом нашли дом выселенного поволжского немца. Его дом был пуст. Хозяина отправили по этапу в Казахстан. Моя сестра теперь живет в Германии. В марте я ездил туда на ее 90-летие и сказал гостям, что как-то так уж вышло, что немцы дважды дали моей сестре дом. В первый раз, не по своей воле, во время войны, и вот теперь – социальное жилье, когда она переехала в Германию. Мы соединились с отцом и ездили с ним по училищам, в которые его направляли – в Ульяновск, Тамбов. Половину дома, где мы жили до войны, взорвали, и по советским законам того времени вернуться в Киев мы не могли. Осели в Сызрани, где я и вырос.

– Я много раз бывал в этом городе. Каждое лето ездил к бабушке, поезд останавливался в Сызрани, где мы успевали купить рыбу у местных жителей.

– Конечно, все ее покупали. Пока эта рыба была. В Сызрани мы поселились на центральной Советской улице – по папиной линии мы всегда получали поблажки. Мы въехали в «красный дом», который был тюрьмой.

– Что такое «красный дом»? И что вы имеете в виду, когда называете его тюрьмой?

– Этот двухэтажный дом на Советской улице был тюрьмой раньше. А красным его называли, потому что он был кирпичный, а не деревянный, как большинство домов в городе. Это была тюрьма – со всеми вытекающими последствиями. Там был центральный лестничный проем на два этажа, чтобы надзиратели, как всегда в тюрьмах, могли видеть все пространство. Были длинные коридоры. Тюрьма стала жилым домом, но камеры остались. Камеры были с одним окном или с двумя. Нам отвели камеру с двумя окнами. И вот в этой камере мы жили. Мое раннее детство прошло в длинных коридорах и в тюремной камере.

– Я прочитал в отрывке вашей будущей книги, что в этой камере у вас над кроватью висела карта мира, которая была для вас и форточкой, и мечтой, и началом большого пути, который вам еще предстояло пройти и проплыть.

– С этой карты все и началось. Она действительно висела над кроватью. Я, как, наверное, почти все советские мальчики моего поколения, хотел быть моряком. Вот я и разглядывал дивные страны на этой карте. Я смотрел на нее двадцать четыре часа в сутки. Я ее всю изучил. Меня могли среди ночи разбудить и спросить, какая столица у Парагвая. Я бы ответил за секунду. Всем моим миром была эта карта с маленькими островами и большими океанами. Другим миром была школа, были заливные луга, которые куйбышевская ГЭС потом благополучно затопила.

– Вы с детства начали грезить морскими путешествиями?

– Конечно. Конечно. И тогда ведь я не понимал, что меня никто и никогда не выпустит из этой страны. До момента полного понимания, что эта страна была для меня наглухо закрытой, прошло много времени. Но детские грезы были прекрасными.

– Как вас судьба и вы сами себя направляли к большой мечте и к большой воде? Что вы делали, чтобы эта карта на стене стала вашей жизнью?

– Каждый момент, когда у меня появлялась возможность приблизить эту карту к моей жизни, я что-нибудь делал.

– Например?

– Например, в Сызрани в седьмом классе я пошел в кружок морского моделизма. Я научился делать модели морских кораблей. Я ездил в Москву на всесоюзные соревнования по морскому моделизму. К десятому классу школы я наверное уже знал программу первого курса кораблестроительного института, в который меня потом не пустили, несмотря на все мои модели и медали.

– Почему не пустили?

– Потому что я еврей. В Советском Союзе почти не строили гражданских кораблей. Их покупали в Польше и в Восточной Германии, если нужно было. Вся огромная советская судостроительная промышленность работала на войну. Поэтому промышленность эта была закрытой. Шансов у меня просто не было. Я по-настоящему хотел поступить в кораблестроительный институт. Мне безумно нравились корабли. Эстетически. Вот архитектурно они мне нравились. Засыпать меня на вступительных экзаменах было нельзя, потому что у меня была медаль. Сказали, что в соответствии с медицинской справкой, которую я послал в Ленинград из Сызрани, у меня недостаточно хорошее зрение, чтобы работать с чертежами. С чертежами я потом работал больше пятидесяти лет.

– Папин блат тогда не помог?

– Никак. Да и как он мог помочь? Мама говорила про папу: «Он последний еврей в горкоме». Вот он последним и остался. Папины партийные связи пригодились чуть позже.

– Куда же вы пошли учиться?

– Я понес документы в первый же попавшийся институт, название которого заканчивалось на «строительный». Этим институтом оказался Ленинградский инженерно-строительный институт (ЛИСИ). В первую сессию я сдал пять экзаменов за десять дней (все на отлично) и помчался с этой зачеткой в кораблестроительный. Только там меня и ждали! В ЛИСИ же начался крутой поворот в моих представлениях о стране, в которой я живу.

– Какой поворот?

– В школе я был председателем пионерской дружины. На первом курсе – комсоргом группы. На втором – комсоргом курса. А в конце второго курса нам прочитали доклад Хрущева.

– И вы поняли, что живете не в той стране, в которой хотите жить?

– Нет-нет. Совсем не так радикально. В такой жесткой формулировке это придет позже. Но тогда я начал по-настоящему, осмысленно, понимать глубокую неправду, неправоту и просто мерзость советской системы.

– Но вы смогли после этого внутреннего переворота закончить ЛИСИ?

– Нет, с четвертого курса меня выгнали.

– За что вас выгнали?

– Я стал говорить не то, что принято говорить. Организованным диссидентом я никогда не был. Но я использовал каждую возможность, чтобы сказать что-то людям вокруг себя. Этого оказалось достаточно.

– Куда вы пошли, когда вас выгнали?

– Вот здесь помогли папины партийные связи. Я поехал в Куйбышев, доучиваться в другом институте. Там политикой никто не интересовался. И это были мои самые счастливые студенческие годы.

– Какую профессию вы получили?

– Я стал обычным инженером-строителем. Меня распределили в Сызрань. А оттуда я вернулся в Ленинград. В самарские годы я нашел своего лучшего и неделимого друга Тишу, именем которого потом назову свою лодку. Мы учились в одной группе и после распределения поехали в Ленинград работать по лимитной прописке прорабами на загородных стройках.

– Это следующий шаг к мечте о большом и бескрайнем мире?

– Оказалось, что да. В Ленинграде я поступил в аспирантуру морского института и стал портовым инженером.

– В чем заключалась ваша работа после окончания аспирантуры?

– Работу я выбрал себе потрясающую. Я обследовал под водой и над водой морские сооружения: причалы и волноломы, которые со временем разрушает морская вода. А потом я рассказывал хозяевам этих сооружений, что нужно сделать, чтобы продлить жизнь конструкций из дерева, стали и бетона в море. За пятьдесят лет я проработал под водой наверное больше тысячи часов.

– У вас тогда появилась мысль уехать из СССР?

– Мысль эта поселилась давно.

– А почему? У вас появилась работа, которую вы любили. У вас был достаток. У вас было образование.

– К тому моменту, когда стало возможно уехать из СССР, не подвергнув свою жизнь смертельной опасности, я немедленно стал делать все, чтобы из этой страны уехать. Немедленно. Роман, я жил в Советском Союзе среди людей, которые говорили мне: «Валерий, мне бы только сойти в Австрии с самолета, я упал бы на землю и умер счастливым человеком». Уровень неприятия советской системы был такой. И у меня он был именно такой. Я не мог бы объяснить себе никогда, почему я остался в Советском Союзе. Я должен был для этого перестать себя уважать. И таких людей было много.

– В каком году вы начали уезжать из страны?

– Я узнал о возможности легально уехать из СССР в начале 1972 года, когда уехала в Израиль семья моего близкого друга – Славы. Я поехал из Ленинграда в Москву помогать им с этим отъездом. В 1972 году людям на отъезд из страны, в которой они прожили всю свою предыдущую жизнь, давали две недели. Я хорошо помню день отъезда Славы. Январский московский мороз. Мы проезжали под каким-то бетонным мостом на перекрестке, и на этом мосту висел огромный плакат «Ленин с нами!». В этот момент наш грузовик подпрыгнул на кочке и Слава, задремавший от смертельной усталости на борту открытого кузова, проснулся, увидел плакат и сказал: «Да, Ленин с вами». Вернувшись в Ленинград, я тут же стал готовиться к своему отъезду. Я принял твердое решение, что Ленин должен остаться с другими. Уволился с должности старшего научного сотрудника, чтобы отвести удар по партийной линии от моих в высшей степени порядочных начальников и пошел работать распространителем театральных билетов в школах. Мои документы приняли, месяца через два вызвали в ОВИР и совершенно издевательским образом дали разрешение на выезд.

– В чем было издевательство?

– Какой у них был главный инструмент по запугиванию? Они давали отказы. А что такое отказ на обращение к советским властям по поводу выезда в капиталистическую страну в 1975 году? Это конец. У тебя никогда не будет никакой работы. Ты враг народа. Люди, которые подавали документы на эмиграцию, никогда не знали, откажут им или нет. Никогда. Это намеренно делалось так, чтобы вычислить было нельзя. Было только известно, что отказы давали по пятницам.

– Вас, разумеется, вызвали в пятницу?

– В пятницу. Я пришел. Мне чиновник в ОВИРе говорит: «Комиссия рассмотрела ваше обращение по эмиграции в Израиль…» И сделал длинную паузу…

– Как в телевизионном шоу.

– Длинную-длинную паузу. А потом продолжил: «И приняла решение разрешить вам отъезд».

– В этот момент та самая карта мира над вашей детской кроватью в тюрьме в Сызрани словно бы засветилась в лунном свете.

– Самолетом «Аэрофлота» я долетел до Вены. Там меня забрала машина с австрийскими автоматчиками и отвезла в замок – перевалочный пункт. До следующего самолета – в Израиль – оставалось три-четыре дня. Из замка нельзя было выходить. Но ко мне почему-то расположился израильский чиновник, который руководил всей этой спецоперацией. Он взял меня покататься по Вене. Чем я его так купил – не знаю. Возможно тем, что я говорил по-английски. Следующий самолет доставил меня в Бен-Гурион, где мне выдали израильский паспорт. Я оказался на свободе. В совершенно другом мире.

– Вы не знали иврита?

– Ну тысячу слов в СССР я выучить успел. Не больше. Но язык я быстро освоил, потому что сразу начал работать.

– Сколько лет вы прожили в Израиле?

– Около шести.

– Что вы успели сделать за это время?

– Многое. Я женился. На горе Кармель у меня родился сын. Я работал во всех трех израильских портах сразу после приезда, потому что я мог говорить по-английски. Своим работодателям я приносил большие деньги. У меня не было никаких классических эмигрантских трудностей. Я вошел как нож в масло в эту новую жизнь.

– Вы оказались как рыба в воде.

– В буквальном смысле. Я проводил сотни часов под водой в израильских портах и напечатал несколько статей в профессиональных журналах в Америке и Европе, которые сегодня входят во все серьезные монографии по строительству морских портов.

– Почему вы прожили в Израиле только шесть лет? Почему переехали в США?

– Главным образом, по профессиональным причинам. Я просто сделал все, что можно было сделать в израильских портах. И еще. Израиль – блестящее государство, имеющее в самой своей концепции нечто в высшей степени достойное. Но там есть серьезные ограничения для определенного рода профессий. Если вы хороший повар, или платья умеете хорошо шить, или здорово чините машины, то большой разницы между Америкой и Израилем нет. Это можно делать и там, и там в широком диапазоне. Если вы, например, поссорились с кем-то в гараже, вы можете переехать в другой гараж и продолжить чинить машины в нем. А с такой узкой профессиональной специализацией как у меня – поменять гараж в Израиле нельзя: он один на всю страну. Ресторанов и парикмахерских – сколько угодно. А управление портов – одно. У меня сложились самые хорошие отношения на работе. Но если бы так случилось, не дай бог, что я по какой-то причине разошелся бы с начальником, мне было бы трудно найти в Израиле достойное применение тому, что я знал и умел.

– В США вы развернулись на полную катушку? Там много портов.

– В США только одно транспортное управление Нью-Йорка и Нью-Джерси имеет бюджет, который больше, чем весь бюджет государства Израиль. А еще есть управление порта Филадельфии. Или Бостона. Или Балтимора. Или Лос-Анджелеса. Или Сан-Франциско. Или Хьюстона. Или Нового Орлеана. Второй момент, с которым связан мой переезд в США, – личный. И связан он, опять же, с той самой картой над кроватью: я хотел посмотреть мир, большой и красивый мир.

– Вы одержимо стали вычеркивать из детской карты мира страны и континенты, которые начали покорять?

– А как же. Приехав в Израиль, я первым делом пошел в школу морских капитанов в Тель-Авиве. Два раза в неделю ездил из Хайфы учиться. Тут же нашлись люди, с которыми мы начали выходить в море: в Турцию, в Грецию…

– Когда вы сами стали капитаном?

– Как только накопил тридцать тысяч долларов, чтобы купить свою первую лодку. Это произошло в 1989 году уже в Америке, конечно. Сегодня в израильских маринах мест для лодок больше нет. Но сорок лет назад накопить денег на собственную лодку с израильской инженерской зарплаты было нельзя.

– Эту первую лодку вы назвали именем своего друга, с которым когда-то приехали в Ленинград?

– Да. Я назвал лодку «Тиша».

– Это была маленькая лодка?

– Это был, как говорится, lower middle class. Ниже среднего.

– Куда вы успели на ней походить?

– Я много ходил на ней. Сначала в Тихом океане из Калифорнии в Мексику. Потом перевез лодку на восточное побережье США на трейлере. А в начале 1993 года нашел в Израиле и России людей, которые согласились пойти со мной в Северную Атлантику.

– Из США в Израиль на небольшой лодке?

– Да.

– Получилось?

– Получилось.

– Сколько длилось это путешествие?

– Шестьдесят пять дней. А потом началось освоение карты мира, которая висела в Сызрани над кроватью, в полный рост. Сначала все Средиземное море. Потом пошли из Тель-Авива в Черное – Одессу и Крым. А после того, как я перестал ходить на работу в Нью-Йорке (консультантом работаю и сейчас), я купил новую лодку и с командой из Израиля, Америки и России обошел на этой новой лодке «Тиша-2» вокруг света. Из-за сомалийских пиратов идти пришлось вокруг Африки, и только Атлантический океан пересекали три раза – это вдобавок к Тихому и Индийскому. После кругосветки снова ходили в Черное море, на сей раз в Грузию. В последние годы «Тиша-2» живет в Венеции, на острове Сан-Джорджо, напротив Сан-Марко. С дороги вокруг света я писал трем десяткам друзей письма. Друзья читали и говорили мне, что им было интересно. Теперь я собрал эти письма в книгу с фотографиями. Сегодня напечатать эту книгу – мой главный проект.

– Надеюсь, что издатель найдется. Скажите, а что чувствует мальчик, уставившийся на карту мира в тюремной камере в Сызрани, который подрос и оказался за собственным штурвалом в открытом океане?

– Мальчик чувствует большое внутреннее удовлетворение. Он чувствует, что в жизни сделал то, что хотел сделать. У несвободы есть много ипостасей. Одним людям нельзя писать то, что они хотят (им приходится писать в стол). Другим людям не разрешают говорить то, что они хотят (и они молчат). Мне не разрешали видеть страны и острова. Эта ипостась советской несвободы была для меня самой болезненной. Мальчик, вырвавшийся из этой несвободы и оказавшийся в океане, одержал глубоко личную победу над тем строем и тем режимом. Абсолютно личную победу.

– В девяностые годы, когда в России случились перемены, вы подумывали вернуться?

– Я никогда не хотел вернуться в Россию. Вернее, хотел, но знал, что никогда не вернусь. Это странное состояние. Другая Россия – она всегда со мной была. Она и сегодня со мной. Как у Цветаевой – куст рябины. А у меня – свой куст. Мой куст – это потрясающие светлые люди, которые были и есть в моей жизни. Такого качества друзей, каких мне посчастливилось знать в России, я никогда не встречал больше нигде. Что это за феномен такой, я не понимаю. Моя Россия осталась со мной. Но в Россию как в страну мне никогда не хотелось возвращаться.

– После эмиграции вы никогда не были в России?

– Был. Много раз. В девяностые годы и до середины двухтысячных я работал по своей основной профессии на американских проектах в России по добыче нефти в море. И я видел эту трансформацию – она вся проходила на моих глазах. В первые приезды нам были рады. Российские коллеги помогали нам. Потом нам сказали, что на технических совещаниях должен присутствовать «представитель отдела по иностранным связям». А потом те же люди, которые нам в середине 90-х помогали, стали избегать встреч со мной. Желание вернуться в Россию если где-то и было, то оказалось полностью раздавлено этой трансформацией.

– Сегодня коллеги избегают, а завтра снова будут обнимать и руки жать.

– Возможно-возможно.

– Валерий, а что вы считаете своей родиной? Украину? Россию? Израиль? США? Океан? Что ваш дом?

– Для меня не существует этого вопроса. Потому что я давным-давно придумал на него ответ. Первые 37 лет своей жизни я прожил в России. Потом 6 лет жил в Израиле. Потом еще 35 лет в Америке. Каким-то образом каждый из этих периодов сделал меня тем, кто я есть. Некоторые люди занимаются постоянной самоидентификацией, пытаются понять, кто они такие. А у меня в этом нет никакой потребности. Я стараюсь избегать слова «родина». В сегодняшнем мире оно опасное, его легко интерпретировать как угодно, а потом скатиться с этим словом в глубокую яму. Я тот, кто я есть: в России, в Израиле, в США, и в океане. И все. Мне по-настоящему этого достаточно.