Юрий Ильченко: если будет большая война – пойду защищать Родину

История ареста севастопольца Юрия Ильченко – одна из самых известных среди произошедших в аннексированном Крыму. В первые несколько недель после его задержания единственным источником информации о Юрии был его отец. Но вскоре и он замолчал – отказался общаться с журналистами. Юрий объясняет такое поведение отца, который недавно переехал вместе с матерью к нему во Львов, настоянием одного из адвокатов. Договоренность с Ильченко об интервью в Крым.Реалии была еще до анонса его пресс-конференции в Киеве. Однако, реализовать ее было непросто: беглец с аннексированного Крыма был нарасхват у коллег-журналистов, за один день пребывания в Киеве – около десятка встреч и интервью. Так что разговор наш происходил в машине по дороге на эфир одного из национальных телеканалов.

– Юрий, Вы – севастополец. А этот город даже на фоне пророссийских настроений в Крыму отличается особым сентиментом к России и негацией к Украине. Откуда Ваше украинство?

​– Я сам родился в Ялте, когда приехал в 92 году в Акъяр, или, как говорят оккупанты – Севастополь, то отношение к украинскому там было очень плохим. Хотя я мог, как и каждый человек, родившийся в Крыму, общаться на русском, у меня был акцент украинский. Мне даже в школе снижали оценки за это. То есть рассказываю содержание, мне говорят – «4». Почему «четыре»? Я хорошо рассказал? – У тебя украинский акцент. Могли побить за то, что ты говоришь на украинском языке, могли придраться в маршрутке, на улице, где угодно.

В Ялте отношение было гораздо лучше, там такого вообще не было. Мы были детьми, и когда играли, многие приезжали из разных регионов Украины. Если большинство общалась на украинском, то и русскоязычные дети переходили на украинский. Ведь все его изучали со второго класса в школе. Никогда не было такого, чтобы кого-то обижали по национальному признаку. А в Севастополе такое было, даже когда город официально был в Украине.

Мое украинство – из семьи. Я, как я уже говорил на пресс-конференции, враг народа в третьем поколении. Конечно, их народа, не нашего. Потому что мой дедушка был расстрелян советской властью еще до рождения моей мамы. Я всегда знал, что советская власть – это плохо, это репрессии. Если другие люди пожилого возраста вспоминают о хлебе за 20 копеек или о квасе за несколько копеек, или о колбасе там за два восемьдесят, то мы вспоминаем о голодоморе, во время которого умерла моя бабушка, о репрессиях, во время которых был расстрелян мой дедушка. Для нас советская власть – это кровь, это убийство, это насилие, это тоталитаризм. И, конечно, что Украина, это, можно сказать, символ возрождения демократии, символ стремления стать европейской страной. У меня есть, например, родственники из Закарпатья, из Чернигова, есть родственники, которые в течение многих поколений жили в Крыму, в частности в Ялте.

Я даже слышал, не знаю точно, что касается моих предков, но я слышал, что вообще украинцы появились на территории Крыма еще до того, как пришла Российская империя. Даже во времена Крымского ханства были украинцы, которые бежали от российской власти, от крепостничества и поселялись в Крыму. Возможно, и мои предки были среди них. Нам историю преподавали не такую, какая она была на самом деле, а такую, которую они хотели видеть. На самом деле мы вместе – украинцы, крымские татары, боролись за свободу, за свои интересы часто и против российской империи. Но об этом не писали, об этом мы узнали, только когда Украина стала независимой.

– Ваши политические предпочтения в пророссийском Севастополе мешали Вам в открытии собственного дела?

– Когда я организовал курсы, это было еще до войны, то, подбирая людей, я не спрашивал их об их политических предпочтениях, а выбирал специалистов в их отрасли. Например, у меня работала лучшая учительница города по истории Украины. Она на конкурсе выиграла звание «Учитель года». Работали преподаватели вузов. Даже были такие случаи, что шли из довольно престижных вузов на мои курсы. У меня можно было нормально получать за свою работу, учитель мог заработать от 500 до 1000 долларов в месяц. Это, согласитесь, довольно нормальная зарплата.

Когда я начинал свой бизнес, то у меня самого заработки были меньше, чем у учителей. Я их должен был чем-то привлечь, сделать так, чтобы у меня работали лучшие кадры. А потом уже можно было что-то заработать. Перед оккупацией самый высокий доход у меня был 2-3 тысячи долларов в месяц. Это мне давало возможность путешествовать по миру, в основном я вкладывал все деньги в путешествия и в развитие своего бизнеса. У меня хотя и были водительские права еще с 1997 года, никогда не было собственной машины. Что касается ремонта квартиры, то я только начал его делать за несколько месяцев до оккупации. А так, в основном, все вкладывалось в фирму. Было вложено более 1 миллиона гривен в развитие, это реклама, раскрутка.

К сожалению, все это свелось на нет после оккупации. Я никогда не скрывал свою позицию. Знали о ней и коллеги, работавшие со мной, знали и соседи, друзья. Кто разделял позицию, кто не разделял. Были такие случаи, что те, кто поддерживал позицию, подписывали на меня в ФСБ бумажки, их просили подписать. А было, что те, кто не разделял, остались друзьями и во время ареста помогали мне, передавали передачи. Конечно, обидно было читать такие показания людей. Хотя, в принципе можно сказать, что они говорили правду. Антиоккупационную агитацию, которую там называют антироссийской, я вел. И это я не скрываю.

– А клиенты принимали во внимание Вашу гражданскую позицию, Ваше украинство не отталкивало потенциальных учеников?

– Для людей было главное – достичь цели. А мои ученики достигали, ведь все, кто прошел полный курс, поступили в вузы. Не было такого, чтобы человек учился, а затем либо не уехал за границу из-за незнания языка, или не поступил в какое-то учебное заведение. Если человеку нужен был результат, он приходил ко мне. Ученики могли разделять или не разделять мои взгляды. В зависимости от этого наше общение ограничивалось только обучением или мы становились друзьями, могли общаться на различные темы после уроков, во время перерывов. Когда ученики приходили на курсы, заполнялись анкеты. И когда меня арестовали, был обыск в офисе. Анкеты были изъяты и потом всех вызвали в ФСБ на беседы, где предлагали подписать уже подготовленные показания, они были как под «копирку» написаны. Примерно треть согласилась, остальные – нет.

– Это использовали против Вас во время следствия?

– Я считаю, что в России если уж решили осудить, то могут осудить и с меньшим количеством свидетельств. И показания могут написать просто их люди. Там вряд ли можно кому-то что-то доказать. Потому что это тоталитарная система и суд там является исполнителем воли власти, он не является независимой инстанцией. Это кукольный театр... Я часто видел, когда мне давали следующий арест, что решение было подготовлено заранее. Потому что судья выходил в комнату для совещаний, потом возвращался через две минуты уже с распечатанным решением на несколько страниц. Это просто нереально распечатать за две минуты, все было напечатано заранее, и лишь надо было объявить это решение... А суд проводился только потому, что так надо, надо сделать такой спектакль, чтобы сказать, будто у них происходит какое-то правосудие.

– Слишком длительное следствие по Вашему делу стало причиной освобождения под домашний арест, или что-то другое?

​– Да, то есть следствие у них не могло продолжаться больше года без того, чтобы не утверждаться на самом высоком уровне в Москве... И некоторые говорят, что это было поводом перевести меня под домашний арест. В принципе, каких-либо доказательств какой-либо деятельности, за которую меня можно было бы осудить на очень большой срок, не было. Были указания на то, что я посты размещал, о том, что что-то сказал. По таким обвинениям человека, даже по их законодательству, до суда нельзя держать такой большой срок. 18 месяцев – это максимальный срок, столько может держать следствие только за самые тяжкие преступления. Считаю, что это было одной из причин, почему мне все же позволили перейти под домашний арест.

– А как относятся к российскому режиму заключенные, с которыми Вам пришлось общаться?

– Большая часть криминального мира там не поддерживала Россию. Странно было слышать, что все, кто сидел в моей камере, будто за Россию. Потому что это была страна, которая их посадила. Когда я общался с заключенными из других камер, то мысль была противоположной. Подавляющее большинство поддерживало скорее мои взгляды, чем оккупационные власти.

– В заключении очень важна поддержка с «воли». Была ли она у Вас и кто ее осуществлял?

– К сожалению, поддержка была меньше, чем хотелось бы. В первую очередь, помогали родители, кто помогал из друзей – говорить я не буду, потому что сейчас очень большое давление на них оказывается. Я знаю, что такое давление есть. Потому что есть люди, которые носили мне передачки, а сейчас я, к сожалению, не могу с ними связаться, потому что они не берут трубку, не хотят выходить на связь в интернете. Пожалуй, оказывается большое давление, я не верю, что они по своей воле решили со мной не общаться. Уже когда я был на территории свободной Украины, то я этим людям звонил, с ними разговаривал. Я думаю, что это из-за опасений может даже не за свою жизнь, а за жизнь своих близких, за жизнь детей. Ведь ФСБ никакими методами не гнушается: могут угрожать расправой с детьми, с родственниками, с родителями, намекают, что дети могут однажды не вернуться домой, это будет несчастный случай, вы ничего не сможете сделать. Официально в России нет смертной казни, но даже несколько слов против власти могут стоить жизни в этой страшной стране.

– Адвокаты Вам помогли чем-то?

– Было четыре адвоката. Первый прямо сказал, что не желает меня защищать. Отец нанял другого, по совету влиятельного в городе человека, но к нему пришли сотрудники ФСБ и он передумал. Третий среди них морально вроде меня поддерживал, но я чувствовал, что он хочет меня подготовить к тому, что срок будет, я ничего не смогу сделать, чтобы я не покончил жизнь самоубийством, чтобы я как-то это пережил. Освободили меня, когда работал уже четвертый адвокат. Но у меня такое впечатление, что решение суда освободить меня под домашний арест для него было неожиданностью. Как по мне, адвокаты больше сотрудничали с властью, чем действовали в мою пользу. Я не уверен на сто процентов, я не могу знать всего, что происходило в их жизни, как на них влияли. Но сказать, что они мне очень помогли, я не могу.

– До ареста Вы больше года прожили в аннексирована Крыму. Что было самым дискомфортным для Вас в то время?

​– Больше всего донимала обстановка советского времени. Появились огромные билборды с изображением Сталина, советская и российская символика. Это было неприятно. Я видел, как украинский город превращается в такой город-предателя, если так можно выразиться. Видел, как из детей пытались сделать предателей своей Родины, сделать из них таких среднестатистических российских детей, что не было характерно ни взрослым, ни детям в Крыму, потому что мы все же росли и жили во времена свободной Украины. Я 1978-го года. Немного застал советское время, но это был уже другой Советский Союз, это уже была перестройка. Если сравнивать то, что сейчас происходит в России, и то, что было во времена перестройки при Горбачеве, то, конечно, сейчас гораздо хуже.

– Как Вы планируете свою жизнь здесь, на материке? Ведь теперь здесь родители под вашей опекой?

– Все зависит от того, как будут развиваться события в Украине. Останется все как есть, не будет ни войны, ни мира, а нечто среднее... Если будет большая война, то конечно я не буду прикрываться первой группой инвалидности моей мамы или искать у себя несуществующие болезни, а вместе со всеми пойду защищать Родину.