«Новые диссиденты»: ненасильственная борьба с авторитарными режимами

9 сентября 2016 года в городе Нанси вручат премию, которая была создана первой женщиной – главой Европарламента Симоной Вейль. В этом году премии «Книга и права человека» удостоен французский философ и писатель Мишель Ельчанинофф за исследование «Новые диссиденты» (Les Nouveaux Dissidents). Большого внимания удостоилась и его предыдущая книга «В голове Владимира Путина» (Dans la Tête de Vladimir Poutine), переведенная на многие языки. С нее и началась беседа Радио Свобода с Мишелем Ельчанинофф.

– Мишель, человек, который не читал и не представляет себе, о чем ваша книга, думает, что это какой-то анализ психологии или поступков Владимира Путина. Но, насколько я поняла, эта книга больше связана с философией…

– Действительно, это не психологический анализ, потому что для него у меня не хватает инструментария. Зато у меня было то, что всем доступно, – это речи президента России. Моей целью было найти цитаты философов в речах Владимира Путина, произнесенных со времени его прихода к власти в 2000 году и до сегодняшнего дня, и постараться проанализировать, почему, где и как он цитирует того или иного автора. Я постарался реконструировать нынешнюю идеологию Кремля именно через эти философские цитаты. Поэтому «В голове Владимира Путина» – философская книга, а не психологическая.

​– В этой книге вы выделяете три основных направления идеологии Владимира Путина. Расскажите о них подробнее.

– Да, на самом деле, есть три столпа путинской идеологии. Первый – это консерватизм, который вот уже несколько лет является официальной доктриной российской власти. Идея этого консерватизма заключается в противопоставлении так называемому декадентству Европы российских ценностей. А именно патриотизма, традиционной семьи, иерархии, борьбы против модернизма. И здесь Владимир Путин часто цитирует своего любимого философа Ивана Ильина. ​Это философ, который в ХХ веке жил в эмиграции в Швейцарии, и который одновременно боролся против большевизма, против коммунизма и против западных демократий. Он предлагал авторитарный путь, который основан на религии, на традиционной семье и так далее. То есть Россия не идет путем Западной Европы, не забывает свои традиционные ценности, у нее другая модель развития – консервативная.

Вторая часть путинской идеологии – это «русский путь». Здесь Владимир Путин часто ссылается на философа второго поколения славянофильства Николая Данилевского. Данилевский написал большой труд «Россия – Европа», где он показывает, что между Россией и Западной Европой есть структурная борьба: Россия слишком большая, слишком разная, слишком другая, и она не может совместиться в одном пространстве с Европой. Данилевский пишет, что у России свой путь – такой нью-славянофильский, с собственными традициями и ценностями.

Когда Владимир Путин 18 марта 2014 года объявляет, что Крым соединился с Россией, что российские службы аннексировали Крым, он говорит, что теперь Россия может и должна сопротивляться Западу, и что теперь она имеет право даже вопреки международному праву аннексировать чужую территорию, территорию Украины, потому что считает, что это русская территория. Русский путь – это, по сути, оправдание такого агрессивного отношения России к другим странам, особенно европейским и США.

А третий постулат путинской идеологии – это евразийство. Евразийство – философское движение начала ХХ века, вариант славянофильства, достаточно специфичный, представляющие его философы – Трубецкой, Савицкий и другие – считают, что существует специфическое пространство, геополитическое, географическое, лингвистическое, которое противостоит декадентному Западу. Это пространство – евразийство: Россия плюс азиатские страны. Путин, который, наверное, не знает евразийцев первого поколения, часто цитирует евразийцев ХХ века, например, иногда обращается к идее пассионарности: у каждого народа есть некая энергия, эта энергия должна действовать, и надо ее освободить. Путин считает, что Россия должна открыться на Восток, должна идти в направлении Востока, должна эксплуатировать свои силы на Востоке, в Сибири, в Южной Азии, в Центральной Азии. Евразийство – это доктрина, которая оправдывает взгляд нынешней России на Восток, а не на Запад.

– Среди тех, кого цитирует Путин, вы назвали Ивана Ильина. Но как коррелируются слова Владимира Путина о том, что распад Советского Союза стал крупнейшей геополитической катастрофой, с тем, что он цитирует философа, который, в общем, активно выступал против большевизма и по сути советского строя и Советского Союза?

– Путин старается совместить идеологию разных направлений. На самом деле, Иван Ильин был ярым антисоветским идеологом, но он описывал, каким должен быть президент, который придет после распада Советского Союза. И здесь, конечно, Путин, когда он читает Ильина, либо когда слушает пересказы Никиты Михалкова, видит именно свой портрет: патриот, который долго остается у власти, которого уважает народ, которого боятся враги. Ильин – это антипостсоветская составляющая.

А иногда Путин цитирует других философов, которые не так уж сильно настроены против Советского Союза. Это не случайно: Путин испытывает ностальгию по СССР. Плюс у него, конечно, специфическое отношение к сталинизму: он не может оправдывать ГУЛАГ, но часто оправдывает геополитические шаги Сталина. Например, договор между Молотовым и Риббентропом – Путин несколько раз говорил, что если Советский Союз не хотел драться, он мог не драться. У Путина есть совмещение противоположных элементов: славянофильства антисоветского толка, с одной стороны, и близкого к сталинизму советского национализма – с другой. И в этом смысл его идеологии – нести в себе какие-то противоположные и даже противоречивые элементы, чтобы нравиться всем сразу.

– Люди привыкли воспринимать Путина как лидера, который делает очень яркие, броские высказывания. А тут из его уст звучат цитаты из Бердяева, Ильина, Данилевского. Не слишком ли это сложно для восприятия?

– Я думаю, что важен именно контраст. Путин иногда показывает себя как этакий народный президент – он очень любит народные поговорки или какие-то странные, порой грубые шутки. Он показывает, что он президент антиполиткорректности, народный лидер. В то же время, он президент бывшей империи, он глава государства, и ему нужна идеологическая риторика, чтобы показать, что его действия определяются не только политикой, а являются частью большой российской истории. И для этого ему нужны философы – показать, что он не какой-то мелкий политик, действующий по обстоятельствам, а что у него есть понимание истории и сущности России. Бердяев нужен, чтобы доказать, что консерватизм – это настоящая идеология России, Данилевский – чтобы показать, что Европа – это вечный враг России, через Ильина Путин объясняет, что демократия в России должна быть особой, не такой как формальная демократия на Западе. С помощью этого контраста он одновременно обращается к народу и к интеллигенции, и к чиновникам. Конечно, цитаты из философов могут быть сложны для восприятия, но и встречаются они не очень часто, в основном в официальных речах. Конечно, все это фальшь, я думаю, Бердяев никакого отношения к путинской политике не имеет, он ближе, пожалуй, к новым диссидентам, чем к Путину. Но Путину нужны его цитаты, чтобы сделать вид, что именно он продолжает великую русскую культуру.

– Недавно у вас вышла книга, которая называется «Новые диссиденты». Насколько я поняла, речь идет не только о советских диссидентах, но и о диссидентах в Китае, в Иране и других странах.

– В 60–80-е годы ХХ века диссидентство было в основном советским явлением. Имена Сахарова, Буковского, Горбаневской были очень известны на Западе. Благодаря им мир понимал, что такое Советский Союз, и Советский Союз, супергосударство, нес репутационные потери. После распада СССР, после падения Берлинской стены эти диссиденты более-менее ушли в тень. Они не добились власти, по крайней мере, в бывшем Советском Союзе, и про них начали забывать. Я стал замечать в последние годы, что в Париже уже никто не знает, кто такие Сахаров и Буковский. Я начал специально организовывать встречи с бывшими диссидентами – с Натальей Горбаневской, когда она была жива, и с другими. Я специально поехал в Кембридж, чтобы встретиться с Владимиром Буковским, чтобы напомнить французам, что были такие прекрасные люди. Но когда 2000-е годы закончились, я понял, что у советских диссидентов есть наследники, причем не только в России, но и по всему миру – и в Иране, и в Китае, может быть, даже в Мексике, в Израиле и других странах. И я стал встречаться с этими новыми диссидентами, продолжающими борьбу советских.

Эта борьба очень специфичная, она не насильственная, более-менее индивидуальная и открытая. Диссидент не пользуется оружием, диссидент действует, в первую очередь, как личность, а не как представитель некой организации, диссидент не скрывается. Он идет на площади, борется против государства с помощью каких-то акций. Этот метод не потерял актуальности, потому что появились новые авторитарные режимы. В 90-х все думали, что демократия вскоре наступит везде, а в 2000-х стало очевидно, что это совсем не так. И если появляются новые авторитарные режимы, значит, нужны и новые диссиденты.

Моя книга начинается с событий августа 1968 года, когда несколько человек вышли на Красную площадь, протестуя против ввода советских войск в Чехословакию, ее первая героиня – Наталья Горбаневская. И затем я прослеживаю, как идеи диссидентства начали появляться в других странах и существуют теперь во всем мире.

– Один из героев вашей книги – Мустафа Джемилев. Когда-то, отстаивая право своего народа – крымских татар – жить на родной земле, он сидел в советских лагерях. Сейчас Джемилев снова борется за возвращение в родной Крым, теперь уже в связи с его аннексией. Известен ли он на Западе?

– Мустафа Джемилев – символ и один из главных героев моей книги. Я хотел обратить внимание на то, что, бывший советский диссидент, который очень много времени провел в советских лагерях, после распада Советского Союза и после возвращения авторитаризма вновь становится диссидентом. Я несколько раз ездил в Киев, чтобы встретиться с Джемилевым – и во время Майдана, и после него, – но каждый раз обстоятельства мешали нашей встрече. В конце концов, Джемилев сам приехал в Париж и посвятил мне полтора часа. Мне нравится, что ты находишь у него стиль того самого исторического диссидентства, он говорит очень простой, яркой, очень прямой речью. Он и с Путиным так говорил – прямо и откровенно.

В этом и была идея моей книги – чтобы такие люди, как Мустафа Джемилев, получили большую известность на Западе. Премия Симоны Вейль – это для меня еще один повод сказать публично, что надо помогать таким людям, как Джемилев, который сейчас борется против аннексии Крыма. К сожалению, сейчас у французов достаточно своих проблем, экономический, социальный и моральный кризис. Через год – президентские выборы, к тому же, здесь очень силен идеологический напор путинизма, и люди часто либо не думают об аннексии Крыма, либо вообще ее одобряют. Я постарался в своей книге показать французской публике, что то, что происходит на востоке Украины и с Крымом, – это страшно и через несколько лет может коснуться и нас тоже.

​ – Почему во Франции и, в частности, в эмигрантской среде так сильна поддержка Путина?

– Если говорить о среде эмигрантов первого поколения, это очень просто объясняется: ностальгия по Русской империи, которую воссоздал именно Владимир Путин. Несмотря на то, что он одновременно реабилитирует некоторые стороны Советского Союза и сталинизма, для многих потомков первой эмиграции Путин – это возвращение великой России. Но надо понимать, что среди эмигрантов ведутся серьезные дискуссии, и очень большая часть эмиграции абсолютно не согласна ни с этим империализмом, ни с этим восторгом по поводу великой России.

На мой взгляд, более интересно, что французская публика очень увлекается путинизмом. Одна из причин – традиционный французский антиамериканизм. Еще со времен генерала Де Голля во Франции считали, что надо отойти от американского влияния, и для многих французов именно Путин воплощает этот антиамериканизм. Кроме того, есть фактор консерватизма. Сегодня многие считают, что либерализацию нравов и другие веяния, появившиеся в 1968 году, нужно прекратить, надо вернуться к консерватизму, патриотизму, к христианским ценностям. Наконец, во Франции есть определенная ностальгия по сильному лидеру типа генерала Де Голля, и в представлении французов Путин является воплощением такой фигуры. Все это, я повторяю, – фальшь, все это – идеология, но, к сожалению, сегодня во Франции путинизм для многих – воплощение мечты о французской политике.