Олег Кашин: Российский путь к демократии

Наверное, было бы здорово, если бы российский политический спектр был таким, как его описывают в книгах. То есть если бы у нас были свои левые, свои правые и так далее, но исторически как-то не сложилось, и дальше привычного «левые – КПРФ, правые – СПС» общественная мысль никуда не ушла.

Но дорожки протаптываются поверх газона, и у нас, чтобы обозначить политические различия между разными группами людей, есть история; кажется, ни для чего больше нам она не нужна, вот только для этого – одни за Сталина, другие против, третьи за Россию, которую мы потеряли, четвертые за допетровскую бородатую Русь, а еще где-то есть «Ельцин-центр», укомплектованный поклонниками девяностых. Наш лучший друг – аверченковский киномеханик, который все отмотает до нужного года, и можно будет начать заново уже без ошибок. Это очень наивно, конечно, но если на наивном языке разговаривают все, то не надо его сторониться, альтернатива этому языку – только немота.

В этом реконструкторском политическом спектре очень не хватает одной партии – той, для которой политической родиной были бы несколько позднеперестроечных и постперестроечных лет. Точные границы временного отрезка обозначаются легко – с 25 мая 1989 года, когда председатель Центризбиркома СССР Владимир Орлов открыл заседание первого Съезда народных депутатов СССР, до 4 октября 1993 года, когда таманские и кантемировские танкисты закрыли последний Съезд народных депутатов России. Четырехлетний период парламентской демократии не принадлежит ни советской, ни постсоветской эпохе.

Дальнейшее развитие России располагает к тому, чтобы считать эти четыре года транзитным, гарантированно кратким и конечным переходным периодом, но это как раз спорно – по крайней мере, чтобы закончить этот период, тогдашнему Кремлю пришлось применить беспрецедентную военно-полицейскую силу, и потом понадобилось еще почти десять лет, чтобы окончательно демонтировать остатки восьмидесятнической демократии, заменив ее уже чистым авторитаризмом. Разумеется, вернуться в прошлое уже невозможно, но видеть в прошлом образец для будущего – это, в общем, вполне нормально. Тем более, что у нас, в отличие от современников, есть возможность понять, что тогда было лишним, а чего не хватало.

Те четыре года обоснованно считаются временем самого жестокого общественного противостояния, проявившегося и в ликвидации Советского Союза, и в запрете (а потом и возрождении) коммунистической партии, и в шоковых экономических реформах, парадоксальным образом поддержанных прежде всего именно той позднесоветской интеллигенцией, которую эти реформы уничтожили как класс. Странно при этом говорить об общенациональном консенсусе, но он потому и был незаметен, что это был настоящий и безусловный консенсус (и надо заметить, что само слово «консенсус» в нашем обиходном языке – оно как раз оттуда, из конца восьмидесятых). Первым его принципом стоит назвать публично сформулированную Горбачевым буквально в первый день пребывания у власти и противоречащую всей предыдущей советской практике идею высшей ценности человеческой жизни – русское общество 1989–93-го не видело и не воспринимало никаких государственных интересов и прочих вещей того же порядка, которые заслуживали того, чтобы платить за них человеческими жизнями. Последняя локальная война, в которой участвовала советская армия – война в Афганистане, – безусловно воспринималась тогда как бессмысленная бойня, зря унесшая жизни тысяч соотечественников. Людей, которые могли найти ей оправдание, в публичном поле не существовало в принципе, даже знаменитый Александр Проханов тогда предпочитал по этому поводу молчать, ну или был так тих, что никто его не слышал. Эпизоды использования Кремлем армии для подавления волнений в союзных республик однозначно воспринимались негативно, даже если речь шла об остановке этнических чисток, как это было в Азербайджане в январе 1990 года, то есть сторонников тезиса «правильно ввели танки, иначе бы они друг друга перерезали» тоже практически не было – танкам оправданий не искал никто.

Это же касается армии вообще; ни до, ни после этого периода, в нашем обществе никогда не было такого антимилитаристского консенсуса – невозможно вообразить себе массовые восторги по поводу нового танка, или футболку «Не смешите наши искандеры», или предложение что-нибудь побомбить, чтобы мировой рынок убедился в преимуществах нашего оружия. Наоборот, никем не оспаривался и считался требующим преодоления промышленный перекос в пользу ВПК, а сама армия в общественном сознании была средоточием тупости, возведенной в добродетель, и источником разговоров не о «вежливых людях», а о дедовщине и других преступлениях. Есть, скорее всего, позднейшая армейская легенда об офицерах, предпочитавших переодеваться в гражданское перед выходом за ворота части, чтобы избежать нападений и оскорблений на улицах – да, наверное, ничего хорошего, но все-таки не хуже, чем нынешнее торжество «Офицеров России», непонятно на каком основании считающих себя хозяевами положения в стране. Расскажите русским 1990 года о культе Шойгу, о тайных похоронах погибших десантников, о родственниках, повторяющих государственную ложь про «он уволился и уехал добровольцем» – нет, это непредставимо в России двадцатипятилетней давности.

Непредставимо и 45-летие Победы под лозунгами «Можем повторить» – нет, не можем и не хотим, и случившееся тогда же последнее официальное уточнение советских потерь (не 20, как считалось при Брежневе, а 27 миллионов человек) – это была не просто цифра, а еще одна точка консенсуса: война была общенациональной трагедией, а не поводом для злорадства задним числом.

Такой же точкой консенсуса была неприемлемость «хорошего Сталина» – это сейчас чаще пишут об очередном бюстике, открытом местными энтузиастами, тогда же местные энтузиасты обычно раскапывали очередное массовое захоронение и составляли «книги памяти». Никому даже в шутку не пришло бы в голову идти на выборы под лозунгом о «десяти сталинских ударах», как сейчас.

Свобода совести также была уже бесспорной ценностью, и сторонников раннесоветского безбожия в обществе не было в принципе, но и церковь не стала еще идеологическим министерством и помещиком – в тот краткий период она была именно церковью, и новый патриарх с его опытом служения в довоенной Эстонии одним своим видом символизировал крах сталинского «комитета по делам религий».

Про экономику тогда знали, что она должна быть рыночной или, если чуть менее радикально, многоукладной, но что точно не оспаривалось – ущербность и ненужность государственно-монополистического капитализма; героем нового времени был мелкий бизнесмен («открылось кооперативное кафе!») или фермер (например, «Архангельский мужик» Стреляного), но точно не клерк сырьевой госкорпорации. Общество, в котором большинство составляют бюджетники, то есть люди на зарплате у государства, выглядело пережитком, защищать который не был готов никто.

А что люди были готовы защищать, пусть даже и ценой своей жизни, – так это свою свободу, демократию и парламентаризм. Августовские в 1991 году и сентябрьские в 1993-м ночи у Дома советов – это был один и тот же парламент, это были одни и те же баррикады, часто одни и те же люди и совершенно точно одна и та же полицейщина, которая проиграла в первый раз, но победила во второй.

Ценности 1989-93 годов, забытые, растоптанные или перевранные в наше время, нуждаются в защите и в возрождении. Тот естественный восточноевропейский путь развития, с которого Россия, к сожалению, свернула в 1993 году, – когда-нибудь мы на него вернемся. Как сказал один из персонажей того времени, нам не нужны ни мэры, ни сэры, ни пэры, ни херы – нам нужен парламентаризм, гражданские свободы и сменяемость власти. Все, что гарантировалось Конституцией Российской Федерации 1978 года с поправками 1989-93 годов.

Олег Кашин, журналист

Взгляды, высказанные в рубрике «Мнение», передают точку зрения самих авторов и не всегда отражают позицию редакции

Оригинал публикации – на сайте Радио Свобода