Павел Казарин: «Майдан был дверью, открыв которую крымчане обнаружили Украину»

В свои 33 года крымский журналист, известная медиа-персона Украины Павел Казарин, задумываясь на несколько минут над ответом, говорит о вере в людей, а вместе с ними – в будущее страны. Главным достижением 2016 года называет избавление от иллюзий: «Мы понимаем, что некоторые вещи будут происходить долго, и никто не сделает за нас нашу домашнюю работу».

Накануне своего дня рождения Павел заказал дорогой подарок – жизнь. Имплант для пятилетнего мальчика из Ровенской области был почти неисполнимой целью для семьи ребенка. Друзья, знакомые и, может, совсем не знакомые Павлу люди, нашли решение за 16 часов, фейсбук-сообщество собрало необходимую сумму. «Ты понимаешь, что у тебя нет права не верить в завтрашний день, у тебя нет права не верить в страну, нет права не верить в людей». Избавление от иллюзий, но не утрата веры – главный персональный итог 2016 года для Павла Казарина.

Каким был путь журналиста из Крыма, через Москву с познанием России в сегодняшний Киев, Крым.Реалии расспросили у самого Казарина.

– Почему все же журналистика?

– Журналистика возникла в моей жизни случайно. На пятом курсе университета мою однокурсницу с филфака пригласили в утренний эфир ГТРК «Крым» рассказать о том, как студенты отмечают День студента. И ей нужен был провожатый, ведь телекомпания располагалась на краю города, эфир был в 6 часов утра, ноябрь. Накануне она обзванивала однокурсников, я согласился проводить. На эфире нас посадили в кадр вместе, а после эфира мне предложили попробоваться на ведущего. Но не потому, что я такой замечательный, а из-за того, что на любой региональной телекомпании дефицит ребят. Именно тогда – в ноябре 2004 года – увяз тот самый коготок, который увлек за собой всю птичку.

– Как менялся Паша Казарин в профессии?

– Первые несколько лет были периодом избавления от иллюзий. Сначала тебе интересно получать ответы на свои вопросы, а затем становится интересней задавать вопросы, нежели получать ответы. Во многом потому, что те же политики часто заперты в рамки собственных условностей и нередко дают прогнозируемые ответы.

Как менялся? Хм… Самым главным этапом трансформации стал 2014 год. До этого мы в Крыму жили в пространстве смысловой и ценностной эклектики: можно было восхищаться мощью империи и одновременно восхищаться миротворческой борьбой Сахарова, можно было любить Довлатова и ностальгировать по СССР. 2014 год стал водоразделом, который дал понять, что многие вещи стоят на разных ценностных платформах. В тот момент мы поняли, что уже нельзя быть приверженцем взаимоисключающих вещей. И каждый в Крыму вынужден был определяться со своей стороной баррикад.

– В Вашей жизни был период работы в России. Почему Москва?

– Крым всегда был регионом с отрицательной селекцией, в какой-то момент ты упирался в потолок, выше которого на полуострове подняться было нельзя. Так происходило по многим причинам. Например, журналистика в Крыму априори не могла работать как бизнес, из-за чего оставалась пространством низких зарплат. То же крымское ТВ было изначально дотационным из-за особенностей рельефа – если где-нибудь в Полтавской области нужно было 4 передатчика, чтобы закрыть сигналом регион, то в Крыму требовалось их намного больше. Чаще всего крымские СМИ были информационным приложением к политическому бизнесу собственника.

Кстати, журналистика в Крыму во многом была «женской». Нередко в эту профессию шли девушки, которые воспринимали ее как некий эрзац шоу-бизнеса. Ребята же чаще всего не могли прокормить семьи на крымские журналистские зарплаты – и рано или поздно оказывались перед вилкой: либо менять профессию, либо географию.

Почему Москва? Потому, что это был 2012 год. Киев был территорией восторжествовавшего Януковича, где было тотальное доминирование Партии регионов. А Москва 2012 года – это Болотная площадь и проспект Сахарова. В тот момент это было попросту интереснее.

– Были надежды?

– Было ощущение драйва. В 2005 году было ощущение, что Киев вырвался вперед и задает тренды, определяет вектор, а Москва плетется позади. Но затем победа Януковича стала символическим обнулением достижений первого Майдана, было ощущение, что Украина русифицируется в своей внутренней политике. И в 2012 году уже Москва с ее протестами воспринималась как пространство драйва, за которым было интересно наблюдать.

Впрочем, все произошло не сразу. Той весной мои знакомые искали шеф-редактора. Но когда предложили мне, я сказал, что впереди крымское лето и я его пропускать не намерен.

– Это очень по-крымски.

– «Голливуд? Нет, спасибо, у меня елки» (улыбается – КР). Впрочем, предложение снова прозвучало – уже в сентябре. Я согласился и в ноябре 2012 уехал. Разрешение на работу, очереди в ФМС – это было любопытно. И следующие два года я наблюдал внутреннюю трансформацию Российской Федерации – как она менялась от Болотной до аннексии Крыма. Хорошо, что удалось застать этот период в Москве – понятно, что после весны 2014-го я бы не смог принять аналогичное предложение по работе – в силу ряда факторов ценностного характера. А так к февралю 2014-го я уже довольно неплохо понимал, что из себя представляет реальная, а не «телевизионная» Российская Федерация. И я понимал, что я не хочу такую реальность в моем Крыму.

– Где Вас застали события февраля 2014 года?

– Это была еще Москва. Во время Майдана я и некоторые мои коллеги на выходные приезжали в Киев. Вечерний пятничный поезд, субботний Киев, ночевка у друзей, воскресный вечерний поезд обратно в Москву. И только пропахшая кострами одежда выдает в тебе человека, проведшего выходные на Майдане.

И вторжение в Крыму тоже застало меня в Москве. Это было полной неожиданностью, и еще накануне в эфире российского канала РБК меня ведущий спрашивал: «Может ли Россия в ответ на бегство Януковича ввести войска на территорию Украины?». И я говорил о том, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. А 27 февраля мы проснулись и обнаружили российские флаги над зданиями крымских органов власти. Это было настолько неожиданно, что весь день я думал о том, что это какая-то провокация. Что это крымский «Беркут» захватил, или присланные из Киева люди, чтобы дать столице повод сменить в Крыму руководителей области. Понимание того, что на самом деле произошло, начало приходить лишь 28 февраля, и то я до последнего не верил, что Российская Федерация в итоге признает Крым частью своей территории. Я лично был убежден, что это будет «абхазский» вариант, что Крым объявят независимой непризнанной республикой.

– Когда были собраны Ваши чемоданы и куда они отправились?

– Все время пока жил в Москве, меня не оставляло ощущение, что это командировка. Когда меня что-то доставало, я говорил «надоест – вернусь в Крым». Мне тогда еще московские друзья отвечали: «Это все потому, что ты из Крыма. Тебе есть куда вернуться, а вот если бы ты приехал из Магнитогорска, где зимой зеленый снег, то опции «вернуться домой» у тебя бы не было по определению».

Я помню, заполнял какую-то анкету и там был вопрос про любимый город, и я написал «Симферополь». Я не сошел с ума, я все про Симферополь знаю. Знаю, что он маленький, грязный, аляповатый, с архитектурной эклектикой, но у меня в Симферополе есть ощущение дома, а еще у этого города есть монополия на мои детские воспоминания. Я могу всю оставшуюся жизнь прожить в любом другом городе, но детских воспоминаний там у меня уже не появится. В конце концов, Симферополь – это город, в котором я прожил 29 лет своей жизни.

Весь март и апрель 2014-го я провел в Крыму – писал о том, что происходит. Затем вернулся в Москву, сказал, что продлевать контракт не стану, и летом уехал. Было понятно, что оставаться после случившегося в Москве означало солидаризироваться с политикой Российской Федерации. Ты не можешь писать о ценностях, а сам жить поперек них – либо крестик, либо трусики.

Летом 2014-го я через Киев на поезде уехал в Симферополь. Там пробыл до конца октября, писал о происходящем на полуострове для всех изданий, которые хотели об этом знать. Ведь в тот год Крым внезапно для себя оказался в реальности, о которой он всегда мечтал – он был в центре мирового внимания. Я никогда не думал, что знания, накопленные мною о Крыме, будут столь востребованными. Но в октябре уже стало понятно, что нужно уезжать.

– Почему?

– К октябрю 2014 года стало ясно, что в Крыму все самое главное произошло, и на тот момент было очевидно, что новым фронтом войны стал Донбасс.

– Ваши перемещения – это чисто профессиональный интерес?

– Это микс. С одной стороны, безусловно, профессиональный интерес, а с другой стороны – для многих крымчан и для меня Майдан стал точкой ценностного сближения с Украиной. Крым всегда жил с островным мышлением – мы мало интересовались тем, что происходит за Перекопом и тем, что происходит за Керченским проливом. К тому же легко быть украинцем, когда у тебя дедушка из Ровно, бабушка из Житомира, тебе пели колыбельные на украинском и у тебя не возникало вопроса, кто ты такой – ты всегда воспринимал себя украинцем. А что делать, когда дедушка из Екатеринбурга, бабушка из Саратова, колыбельные на русском, никогда дома не было Кобзаря, не висел рушничок и при этом ты – гражданин Украины? Где та точка входа, когда ты начинаешь ощущать себя частью украинской нации?

Майдан как раз и стал первым этапом формирования украинской политической нации, когда вне зависимости от языка, вероисповедания и происхождения ты получал чувство причастности к борьбе против узурпации власти. Для многих крымчан именно Майдан был дверью, открыв которую они обнаружили Украину. И если ты обнаружил целую страну, которая тебе ценностно близка, где есть твои единомышленники, то нужно пытаться быть рядом с ними.

– Ваша дальнейшая профессиональная деятельность закрыла путь обратно в Крым?

– Последний раз в Крым заезжал летом 2015-го года, тогда поездка прошла без проблем. Но больше не езжу. Некоторых наших коллег в Крыму арестовали, они под следствием за свою проукраинскую позицию. Нет основания думать, что журналисты с материка могут чувствовать себя в безопасности в Крыму. Слишком много примеров у нас было за последние три года.

– Ваша деятельность полезней в Крыму или здесь?

– Честно говоря, я не уверен, что если бы остался в Крыму, то мне удалось бы называть вещи своими именами. Просто потому, что Российская Федерация любую попытку напомнить, что Крым принадлежит Украине, характеризует как призывы к нарушению терцелостности – до пяти лет лишения свободы. К тому же сегодня Российская Федерация пытается залить полуостров формалином – чтобы на нем все законсервировать, чтобы там ничего не происходило. И главная особенность современного Крыма в том, что там, по сути, нечего и не о чем писать. Все, что происходит на полуострове, с глобальной точки зрения, уже описано, там нет дискуссии, нет развития. Это пространство застывших смыслов.

Крым внезапно превратился в один большой дом престарелых, где, наверное, удобно жить пенсионерским бытом, но ничего большего полуостров дать уже не может. Крым остался территорией с отрицательной селекцией, и все, кому будет там становиться тесно, продолжат уезжать. Весь вопрос лишь в векторе, который они выберут – Москва или Киев, Львов или Санкт-Петербург.