«Россия обречена на поражение»

Филолог Гасан Гусейнов порой спускается в Аидополитен Четвертой Трои и рассматривает там фрески и статуи античных героев. Происхождение Четвертой Трои понятно: Москву называют Третьим Римом, а Рим был создан выходцами из Трои, павшей после десятилетней войны с греками, которая последовала за похищением Прекрасной Елены. Продолжая аналогию, Гусейнов называет московское метро Аидополитеном, а станцию "Белорусская" Замоскворецкой линии – "Альборутенской" Метамосхопотамосской хорды.

Поднимаясь из Аидополитена на поверхность, Гасан Гусейнов прислушивается к изменениям в речи жителей Четвертой Трои как показателю состояния общества. В 2014-м в изданном Мариной Вишневецкой "Словаре перемен" Гусейнов писал:

"Отжать и откатить, распилить и отмыть. Кому двушечку влепить, кого в сортире замочить. До буквального значения всей этой вербальной юшки и докапываться не надо: она сильна своей, как любят говорить в России, "энергетикой". Энергетикой мутной, потому что никогда не додумываемой до конца… Мутная энергетика и заставляет некоторых в остальном вменяемых людей повторять блатной говорок уголовников и спецслужбистов... Как получается, что так много самых обыкновенных людей ни с того ни с сего начинают пользоваться блатным, уголовным и им подобными лексиконами с некоторой чуть ли не нежностью? Анна Фрейд, дочь великого Зигмунда, еще в 1936 году описала парадоксальное явление: жертва насилия ради самосохранения может отождествить себя с насильником и даже объявить насильника своим "спасителем", "наказывающим" ее "поделом"… Первый признак готовности к такому самоотождествлению – это переход на язык насильника".

Прошло три года, и теперь в России опасаются дурного влияния покемонов и судят за перепосты. Изменения в языке, в речевом поведении людей готовились обстоятельствами и политической системой последней четверти века, говорит Гасан Гусейнов в интервью Радио Свобода:

– Это можно сравнить с тем, что было в Советском Союзе от смерти Сталина до конца 60-х годов, когда началась ресталинизация, когда началось удушение оттепели. После 1956 года, после XX Съезда, где было объявлено, что сталинский режим был преступным, имя Сталина не упоминалось до середины 60-х, до конца оттепели. Оно впервые вернулось с положительным флером в 1967 году. Первый был толчок 1965 год, на 20-летие Победы, а потом по нарастающей Сталин стал возвращаться. Десять лет в промежутке между 1956 и 1965 годом были упущены с точки зрения социального и морального развития страны. Сталинская эпоха не анализировалась на уровне языка. Ни одна из ее основных формул – "лес рубят, щепки летят", "кто не с нами, тот против нас", "уничтожение кулачества как класса" и так далее – не была подвергнута разбору, все осталось. Краткий курс истории ВКП(б), все формулы, которые в нем содержались, перенеслись в следующую эпоху, только имя Сталина было вынуто. Люди возвращались из лагерей, их реабилитировали, но реабилитировали условно. Люди до конца своих дней скрывали, что сидели и что их ни за что ни про что отправляли в лагеря. Сотни тысяч, если не миллионы людей, прошедшие через мясорубку, должны были о ней молчать.

И этот же опыт повторился в 90-е годы, когда было решено не проводить люстрацию, то есть не закрывать ход в политическую систему хотя бы руководящим сотрудникам советского партийно-государственного аппарата. И не было проведено десоветизации языка, анализа того, почему огромная страна рухнула, почему пришлось Советский Союз распустить, почему он был нежизнеспособен. Ни в одном из бывших государств Советского Союза, включая даже продвинутые балтийские страны, эта процедура не была проведена. Сейчас ею постепенно начнут заниматься, наверное, в Украине, но в России до этого совсем руки не дошли. Cопоставление этих двух эпох мне кажется правильным еще и потому, что глубокая депрессия, в которой общество находилось на протяжение 70-х годов и первой половины 80-х годов, с кошмарной афганской войной и массой общественных проблем, была ответом на фрустрацию, которую общество перенесло после формального прощания со сталинизмом при фактическом его сохранении как некоей цельности.

Вот эта ценность полежала, полежала и сейчас в безмозглых головах некоторых россиян снова проснулась в виды надежды на сталинизм как на инструмент восстановления великой страны, – а уже ничего нет, ни величия, ни великой страны. Основной признак того, что происходит сейчас, – это отказ от гласности конца 80-х – середины 90-х годов. Это фундаментальная вещь. Попытка подчинить идеологическим рамкам средства массовой информации привела к интеллектуальной, моральной и психической катастрофе, внутри которой мы сейчас живем. Ее последствия в виде действий будут видны в дальнейшем, а сейчас эта катастрофа выражена в языке.

– Как катастрофа выражается в языке?

– Она выражается в том, что десятки миллионов людей абсолютно нечувствительны ко лжи, фундаментальной политической, социальной, моральной лжи, которая льется по всем каналам средств массовой информации. Ложь как сознательный отказ от истины, сознательная демонстрация того, что истины не существует, что есть только то, что мы сейчас здесь решили наворотить, заведомо зная, что это ложь. И то, что огромное общество россиян, понимая, что это ложь, ее глотает, воспроизводит из каких-то соображений – желудочно-кишечно-газовых – и с этим мирится, – это и есть катастрофа.

Катастрофа – это разговоры об Украине, что там какие-то фашисты, бандеровцы пришли к власти, что это был "государственный переворот". Какие-то там "народные республики", "Новороссия", "единое государство", "один народ" – вся эта омерзительная ложь принимается людьми, и это только один пример, на самом деле их гораздо больше.

– Вы писали о том, что один из симптомов – когда общество принимает язык насильника. Если в этих терминах говорить об обществе, которое начинает говорить языком телевидения, то это показатель того, что общество как бы изнасиловано им. Это всегда, конечно, искушение – сказать, что общество хорошее, но ему навязали какие-то слова. Но, может, правдивей теория, что эти слова соответствуют каким-то образом обществу, и телевидение просто подстраивается под него?

– Это курица и яйцо. Курица в виде средств массовой информации начинает нести те яйца, которые несет, потому что какой-то петух эту курицу топтал. И та, и другая сторона ответственны за такое поведение. Бывшие советские граждане, несколько поколений которых воспитаны страхом и террором, невозможностью возразить или сказать какие-то важные слова, просыпаются после 10–12 лет свободы и вдруг чуют большую палку, которая может ударить по голове, и немедленно начинают воспроизводить повадки 30-х, 40-х, 50-х, 60-х годов. Это потрясающе. В этом смысле, конечно, само общество такое же омерзительное, как его средства массовой информации.

Ситуация очень тяжелая. Совершенно непонятно, на какие силы внутри этого общества можно опереться. Круг людей вменяемых и не подверженных этому натиску лжи в современной России, по моим наблюдениям, очень незначительный. Эти люди разбросаны, многие из них находятся во взвинченном состоянии, поэтому трудно от них добиться уравновешенного подхода. Я думаю, что очень полезным для нашего общества является сдержанное давление со стороны цивилизованных стран в виде экономических и политических санкций. Это может с годами привести к переменам, но может и не привести, потому что механизмы порождения лжи, морального разложения общества действуют с большой эффективностью: Киселевы, Соловьевы, телевидение – страшное оружие массового поражения.

Это совершенно небывалая ситуация в истории, потому что не было никогда таких средств воздействия на массы. Старое радио не обладало такими инструментами. Современное телевизионное производство эмоций совершенно дезориентировало людей. Люди бегут за этими эмоциями, торопятся самовыразиться. Интеллектуальное критическое обсуждение, размышление атрофировано. Из этой ситуации своими силами нельзя выйти, без воздействия извне. В один клубок слепились "потребитель информации" и производитель эмоций – страшных эмоций в том числе: сюсюканья к себе и каким-то своим котикам и попкам, и ненависти, слюны и яда к врагам. Это варево интересно наблюдать, но своими средствами носители современного русского языка из этого состояния выйти не могут. Им могут помочь какие-то внешние среды, например, демократизирующаяся Украина, но сама современная Российская Федерация как самая крупная носительница русского языка сейчас в силу политических и медийных особенностей к самолечению приступить не может.

– С другой стороны, возросла цена слов, по крайней мере некоторых. Например, блогерам за неосторожное слово, или даже порой за осторожное, иногда грозят реальные сроки.

– Это разогретое языковое поле с огромным количеством слов-ловушек, и группа людей, берущая на себя смелость "контролировать" общество, конечно, использует это поле в качестве минного. Вас подталкивают к употреблению слов, которые легко объявить пропагандой, экстремизмом, провоцированием ненависти. Когда вы эмоционально перегрузили собственное население, вам легко спровоцировать его на произнесение слов, запретных в данный момент. Каталог этих слов вы можете произвольно дополнять новыми или убирать из него какие-то слова. И внутри этого есть более опасный механизм: люди, которые контролируют (или делают вид, что контролируют) поле общественного поведения, присвоили себе право на тотальный алогизм. Это поле, на котором незаметна ложь, мотивировка разных политических действий. Мы как мародеры в условиях кризиса в Украине решили Крым оттяпать, и начинаются объяснения этого. Они разваливаются на куски, за ними ничего нет – это просто нарушение международного права в особо крупных размерах с применением спецсредств. Но как из колоды крапленых карт выбрасывается то одна, то другая мотивация, люди глотают их и готовы глотать дальше, потому что это эмоционально близко, им от этого теплее. Они отделили себя от остального мира и считают его виноватым. И это было сделано с помощью языка – не с помощью подачек, никто ничего от этого не получил, наоборот, все потеряли. С помощью чисто речевых манипуляций в средствах массовой информации был захвачен врасплох русскоязычный народ.

– Вот представитель России ООН на заседании Совета Безопасности обращается к британскому коллеге со словами: "Ты глаза-то не отводи. Что ты глаза отводишь?.. Не смей оскорблять Россию больше". Это неожиданно в устах дипломата, это сравнивали с поведением людей из криминальной среды. Но вот что любопытно – совершенно нейтральное изложение этой истории вызывает у разных читателей противоположные реакции. Кто-то комментирует, что криминальные тенденции в Россия вышли наружу, а кто-то замечает: какой молодец этот российский дипломат, задал остальным.

– Это реакция "мы особенные", желание быть признанным в своем естестве. Какие-то люди говорят: мы страшные, ужасные, нам надо от самого дна оттолкнуться, чтобы куда-то наверх плыть. А другие отвечают: да погоди, чего нам отталкиваться, ведь больше нет такой страны, которая может себе такое позволить. Посмотри на карту мира, на состав Совета Безопасности ООН. Мы одни можем так харкнуть, гакнуть, плюнуть кому-то в рожу, и ничего нам за это не будет, потому что мы ядерная держава и постоянный член Совета Безопасности. Эти два высказывания могут быть внутри одной семьи. Интеллигентский хлюпик будет переживать, до какого состояния довели Россию-матушку, а его боевитая жена, наоборот, кулаком по столу: все нормально, хватит лить сопли, мы всем еще надерем задницу. И в том, и в другом случае это эмоция без анализа и без критики. Нет средств массовой информации, которые позволяют вам спокойно критически разобрать предмет. Разбора не предлагается, предлагается эмоциональное припечатывание.

– Давайте сделаем разбор этого высказывания российского дипломата.

– Это высказывание не имело никаких последствий, кроме одного: оно расширило область допустимого. После того, как так можно выступить в ООН, можно любого соседа назвать любым словом – не только соседа по континенту, а соседа по дому. Можно объявлять снос пятиэтажек полезной санитарной акцией: наконец, станет красиво, а бомжатник мы вышвырнем. Если кто помрет – ничего, будет меньше пенсионеров. Область допустимого расширилась до массового правоотступничества благодаря тому, что то один, то другой человек что-то скажет, что в ином обществе имело бы для него последствия, а здесь ничего – молодец, крутой малый. У нас последние лет двадцать складывалась практика повсеместного, повседневного мелкого и крупного правоотступничества – по словечку, по жесту, по действию, по убийству одного политика, одного журналиста. Курочка клюет по семечку, и постепенно оказывается, что выклевано все это поле.

– Может быть, это и есть причина популярности такого явления? После падения Советского Союза правонарушениями в той или иной степени занимались подавляющее большинство, отчасти потому, что иначе жить было невозможно, а теперь это легализовано в языке.

– Так можно, в принципе, сказать, только это не после распада Советского Союза. Тогда сначала наступила свобода, была волна дикого капитализма, но эта волна была перехвачена старыми советскими структурами и оказалась направлена в русло чекистской реконкисты. Оказалось, через бизнес можно накормить людей, и именно в это русло ринулись части обслуживающего персонала старой советской государственной машины. Они пришли туда со своим багажом и очень ловко использовали промежуточные формы, по которым раньше Советский Союз сосуществовал с Западом – на уровне Арманда Хаммера, через подкуп западных деятелей, политических и экономических. Общественный диалог, который в то время шел, не имея экономической и политической опоры (поскольку политические институты не были достаточно окрепшими), оказалось очень легко задушить. И возникло государство примерно того же типа, что и коммунистический Китай, но лишенное коммунистических лозунгов и каких бы то ни было социальных ценностей. Вся риторика социализма испарилась, вместо нее иногда пытаются подсунуть какую-то идеологическую куклу вроде "русского мира", "евразийской цивилизации", все просто пустой звон, – а в действительности большое государственное тело постепенно душит средства массовой информации, потому что они мешают жевать. Мозг этого государственного образования все время скукоживается, постепенно разлагается на наших глазах, будучи отчасти изолированным от современного западного мира. Картина интересная с точки зрения внешних проявлений, но очень печальная для нас как носителей языка.

– Вы сказали, что привычка общества к правоотступничеству началась не с распадом Советского Союза.

– Вся советская эпоха может рассматриваться как эксперимент по удалению права из отношений между людьми. Право было заменено идеологией. Оно снова стало правом как раз после роспуска СССР, когда возникли новые институции, новый парламент, началась реформа правовой системы, появилась конституция, людям дали собственность, которой у них не было, само понятие частной собственности было исключено в советское время, было понятие личной собственности. Это все вернулось, но на очень короткое время. Сейчас показательны два события московских: снос ларьков, когда людям, собственникам, малым бизнесменам вдруг сказали, что их бумажки о собственности – ничто. Это в действительности колоссальный удар по правовому самосознанию постсоветских людей в России, первый удар. А сейчас наносится второй удар – через пятиэтажки. Собственность оказывается ничем, а раз собственность – ничто, значит, все правовые институты готовы действовать так, как действовали с "болотниками", как действовали с блогером Соколовским, которого судят за ловлю покемона в храме. Они готовы действовать по произволу вооруженных людей: у кого есть армия, у кого есть полиция, у кого есть жандармерия, тот и определяет характер осуществления правосудия. Этот механизм имеет языковое выражение: люди знают слова "басманное правосудие", уже всем это понятно. Трудно понять, как из этого выходить. Традиционный русский выход из этого, к глубокому сожалению, сугубо насильственный, бессловесный – такая модель Му-му: глухонемой Герасим, который не может выразить своих эмоций, вместо того чтобы забить свою старуху-помещицу, убивает единственного любимого друга и единственную любящую его собачку.

– То есть происходящее сейчас – наследие Советского Союза?

– Это наследие Советского Союза, помноженное на наследие крепостной России, наследие крепостничества.

– А молчание совершенно не золото?

– Молчание в политической жизни – это не золото, а смерть. Политическая критика должна существовать в самых разных формах. Нельзя запрещать какую-то маленькую группу, которая кажется тебе абсурдной и взгляды которой не разделяет большинство населения, считает сектантами. Как только ты начинаешь давить разные мнения, ты превращаешься в душителя собственной страны. Должны цвести все цветы, в реальной политической дискуссии эти группы должны сосуществовать и подчиняться общему закону. Ничего этого сейчас в России, к сожалению, нет.

– Что стоит за вашей идеей присвоить Москве звание Четвертой Трои?

– Вещь, о которой я все время думаю в связи с разными событиями и в жизни, и в искусстве. Ее осознавали римские поэты – это понимание конечности всего живого и необходимости это живое беречь, понимание, что нет никаких внешних ценностей, которые стоили бы жизни людей. Гибель Трои – это и для первого Рима, и для второго Рима – Византии, и для нашего, Третьего Рима – некая модель, очень печальная и грустная: богатый прекрасный город добывает себе что-то необыкновенно прекрасное, чудесное – в виде Елены, и нет прекрасней женщины, и нет прекраснее подарка для царства, и нет прекраснее произведения искусства, чем то, что она порождает в людях и заставляет их придумывать, сочинять, лепить, ваять. Но если это с червоточиной, если кража, ограбление, то за этим следует страшное возмездие. Это "гюбрис", превышение доступного человеку – это то, о чем римские поэты помнили.

Так что подтекст простой: надо понимать, что есть пределы нашей жизни, и не надо никого губить, обворовывать, не надо ни у кого захватывать Крым, не надо никуда посылать войска под видом отдыхающих отпускников. Люди, которые этого не понимают, и сами обречены на поражение, и их дети поколениями будут расхлебывать их преступления.

– То есть "Прекрасная Елена" – "Прекрасный Крым"?

– Про который говорят, что он "вернулся в родную гавань". Никто не вернулся в родную гавань. Был заключен священный договор с соседним государством, братским. По этому договору – так получилось политически – такие-то территории относились к ним, а такие-то – к нам. Мы ездили в эту страну без виз, если люди хотели покупать там жилье, они покупали и жили себе прекрасно. И в один день своими руками превратить эту страну во врага, а в черную правовую дыру для всего мира превратить прекраснейший регион бывшего СССР, – для этого надо было обладать особой, я бы сказал, интеллектуальной слабостью и эмоциональной психичностью. Это, конечно, никакое не безумие, но имеет вид безумия. Это меня душевно ранило, и поэтому я, оказываясь в Аидополитене, нахожу утешение в размышлениях о минувших эпохах и о том, как они друг другу передают привет из подземелья.