Мелия Османова: «Родители выходили меня, а, может, и вымолили у Бога»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. По решению Государственного комитета обороны СССР в ходе спецоперации НКВД-НКГБ 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары, по официальным данным – 194111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В рамках 73-й годовщины депортации Крым.Реалии, совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий, публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Мелия Османова, крымская татарка, родилась 23 октября 1937 года, уроженка деревни Дуванкой Бахчисарайского района (в 1945 году переименована в Верхнесадовое, административно входит в состав Нахимовского района Севастопольского горсовета – КР) Крымской АССР.

На момент выселения в состав семьи входили: дедушка Мемет Сеит-Джелилов, бабушка Хатидже Сеит-Джелилова, отец Якуб Османов (1914 г.р.), мать Усние Меметова (1916 г.р.), дядя Сеит-Халиль Меметов (1928 г.р.), тетя Джеваир Меметова (1924 г.р.), тетя Макбуле Меметова (1930 г.р.), я, Мелия Османова, и сестра Эльзара Османова (1940 г.р.).

18 мая 1944 года мы проживали в доме дедушки. Дом был довольно просторный, состоял из пяти комнат и длинной открытой веранды, еще отдельно имелся скотный двор, но скота там не было, так как его истребили оккупанты. К тому времени отец вернулся домой с войны, где потерял ногу, протеза не было, передвигался на самодельном костыле.

На брата мамы Сеит-Джелила Меметова пришла бумага, что он пропал без вести в боях под Красноперекопском. Другой брат мамы Сеитвели Меметов был на фронте, вернулся уже в Узбекистан. Папина сестра Урие Османова, выпускница Бахчисарайского медицинского училища, погибла в Бахчисарае, спасая раненых. Папин брат Сейдамет Османов дошел до Берлина и вернулся в Узбекистан где-то в 1947 году. Папин брат Мамут Османов также воевал и вернулся живым.

Во время войны мы, все вышеперечисленные члены семьи, находились постоянно под бомбежкой. Со стороны Севастополя был обстрел советскими войсками, а со стороны Бахчисарая – немцами. Наша деревня Дуванкой почти вся была разрушена и разграблена. Сначала прятались от обстрела в окопе, его вырыли на скотном дворе, там было душно. Мамина сестренка 14-ти лет Сайде Меметова вышла из окопа и была убита осколком. На кладбище невозможно было пробраться из-за перекрестной перестрелки, схоронили во дворе.

Когда в деревню вошли немцы, мама и ее сестры вынуждены были бежать в другие села. Так как мама была советской учительницей в школе деревни Дуванкой, она была вынуждена скрываться. Мама, я и моя сестренка скитались по разным деревням Бахчисарайского района. А когда наконец немцев выгнали и моя семья собралась в доме дедушки, нас пришли выселять.

В ночь депортации, 18 мая, в нашу деревню пришли солдаты, стали стучать в двери, требовали выйти с вещами. Никто ничего не понимал. В наш дом солдаты сначала не пришли, и папа кричал: «А когда к нам придете?». Видимо надеялся узнать что-то, задать вопросы. Житель деревни Семен Семенович шел мимо и через забор сказал: «Якуб, вас в Среднюю Азию увозят, берите продукты». Наверное, взяли, что смогли, мне было 6 лет 6 месяцев. Меня оберегали родители, вся тяжесть доставалась им.

Мы собрались и пошли сами туда, куда всех сгоняли – на немецкое кладбище, круглую площадку, которая к тому времени была хорошо утоптана. Грузили в грузовики, старались побольше людей поместить, поэтому вещи отбирали и складывали в кучу. На станцию мы выехали почти без вещей. Вагоны после перевозки пленных были обильно населены вшами, которые нас сразу облепили и мучили все 19 дней пути.

В пути следования в товарных вагонах мне запомнились теснота и духота в вагоне, изредка – остановка в сухой степи, где люди ставили очажок из камней, и нога в сапоге, которая этот очажок пинает (видимо, такая жестокость поразила мое детское воображение).

Через 19 дней приехали на станцию Кугай Наманганской области Узбекистана. Наша семья разделилась. Бабушка и дедушка с детьми были направлены в другое место, а я, папа, мама и сестренка – в колхоз Янгиабад. На шаткой ишачьей арбе мы были доставлены на полевой стан (шипан) – глинобитное строение с камышовой крышей, кишащее змеями. Кругом хлопковые поля, до жилья человеческого далеко.

Никакой бани нам не полагалось, поэтому родители выпросили котел, в котором вскипятили одежду, чтобы избавиться от вшей. Видимо, тифозных вшей не было, мы не заболели, зато начались заболевания кишечника: вода была мутной, из арыка, не было ничего из вещей, чтоб ее отстаивать, кипятить. Да и дров там не было, только бескрайние хлопковые поля. На эти поля и выгнали взрослых окучивать хлопчатник. Кстати, я не сказала, что на полевом стане нас было много, не только наша семья. Мой отец с ампутированной правой ногой тоже вышел в поле и работал на коленях, то есть ползал. Мама была хрупкой женщиной, плохо переносила жару и физический труд, бригадир все время упрекал ее и ругался.

​К счастью, вскоре узнали, что при станции Кугай есть детский дом, где нужны воспитатели. Детский дом был эвакуирован из Ворошиловграда (ныне Луганск в Украине – КР) и назывался он «Детдом для трудновоспитуемых детей». Директор детдома – молодой человек, украинец по национальности, был очень поражен фактом выселения всего народа. Он согласился взять маму на работу, но комендант НКВД не подписывал разрешение, дескать, вам нельзя доверить воспитание детей. Директор сам договорился с комендантом и взял маму на работу. В детском доме были дети разных национальностей – украинцы, армяне, русские, а потом появились и крымские татары. Ладить с детьми, хоть и с трудновоспитуемыми, мама могла и проработала до закрытия детдома. Затем перешла в школу, где подверглась очень сильным моральным унижениям со стороны шовиниста, директора школы Н.А Володина. За такой свой внутренний настрой он впоследствии и был уволен из школы, но до этого пришлось маме натерпеться унижений.

Директор детдома выхлопотал нам комнату в бараке при станции Кугай. Лично я в этой комнате была при смерти. Маме сказали, чтобы накрыла меня марлей и капала на губы воду, мол, не выживет. Тетя рассказывала, что хотела взять меня на руки, но не могла, кожа да кости распадались. Потом я очень долго болела малярией, от акрихина была желтой и глохли уши.

И в то же время кому-то приглянулась наша комната, пришел комендант и сказал, что нужно освободить, так как скоро прибудут турки-месхетинцы. После нас долгие годы в этой комнате жили родственники того коменданта. А нас выселили на первое отделение совхоза, где мы долго сидели на своих жалких узлах, а я – больная и умирающая – лежала. Все-таки нашелся человек, который освободил нам комнату в бараке, где мы, дети, и выросли. Родители выходили меня, а, может, и вымолили у Бога.

Папа тоже работал поначалу: то счетоводом, то в конторе секретарем – но не удержался на работе, там было физически трудно на одной ноге, а морально – еще труднее.

Были холодные зимы, барак из камыша отапливали гузапаей и кизяком. Гузапая – это сухие стебли хлопчатника, которые сгорали быстро, а тепла давали мало. Турки-месхетинцы были дерзкими соседями, они вырубили все деревья вокруг, а папа садился около пня, и ползая на коленях, корчевал его.

В помещении, где мы жили, не было вещей, окно на ночь завешивали папиным пальто. Рядом с печкой стоял старый котел русского образца, видимо кто-то в бараке оставил, а в котле каша без масла с шалгамом, серая такая. Шалгам (репу) вырастил папа, он в колхозе хорошо работал на хлопчатнике, хоть и ползал на коленях. Заслужил уважение бригадира, за что получил участочек земли, вырастил шалгам, кукурузу – и это варили в чугуне. Маме из детдома давали иногда так называемый борщ – серую жидкость с редкими кусочками капусты и еще чего-то. Это был наш паек из детдома, куда зачислили меня и сестру.

Нелегкая была первая зима в ссылке без еды, без вещей в холодном бараке, но мы выжили. Потом пошли идеи по приспособлению к окружающей жизни. Мы – дети, хотя и были малы, собирали гузапаю, благо, поля были рядом. Сделали лежанку, куда от печки шло тепло, и на этой лежанке мы проводили все вечера. Вечером мы – дети – сидели на лежанке и слушали папины рассказы, он нам рассказывал про Робинзона Крузо, про дальние страны, где всегда жарко и живут черные люди и т. д. Еще мы втроем пели песни хором. А мама по ночам сидела на этой лежанке и проверяла тетради. Спали мы на полу.

А вот гораздо позже мы, я и моя сестра, вплоть до окончания школы в 1955 году, пасли овец и одновременно учили уроки. Папа выращивал овощи, а мы помогали. Так мы выживали в депортации, никакой помощи со стороны государства не получали. Шаг за шагом мы улучшали свое благосостояние. Во дворе барака, где были размещены кроме нас турки-месхетинцы, папа «слепил» курятник, где вначале были куры, а потом овцы и козы. Жизнь в бараке была трудной, турки-месхетинцы оказались довольно бесцеремонными соседями, хотя мы с ними дружили и научились их языку.

Жизнь была сложной не только из-за притеснения властей. Не имели возможности выехать с территории проживания, повидаться с родными. У папы умерла мама, то есть моя бабушка, но поехать к сестрам, попрощаться с матерью (они жили в другой области Узбекистана) он не смог.

Наказание в нашей семье никто не получил, так как дисциплину не нарушали. Ходили на подписку в НКВД регулярно. До отмены этого режима оставалось недолго, когда и мне пришлось пойти. Меня это очень возмущало, я отказывалась идти, говорила, что я не преступница. Мама плакала, умоляла, говорила, что если я не пойду, попаду в тюрьму.

Голод, малярия, дизентерия буквально косили людей, это я сама понять не могла, была ребенком. Мой дядя работал в больнице и часто говорил, что больница переполнена и умирают повально. Думаю, что голод тут сыграл немалую причину, так как люди питались лебедой, жмыхом и Бог знает чем еще.

Школу я окончила в 1955 году, 10 классов на русском языке. У нас было много грамотных преподавателей, обучение в школе было поставлено на должный уровень. Поступила я в медицинское училище в Намангане и окончила его в 1960 году. О моей национальной принадлежности забывать мне не давали никогда и всюду, где приходилось работать, даже главврачи, правда, не все.

На местах спецпоселений было «желательно забывать» все свои традиции, язык, обычаи. Мама могла читать Коран, но скрывала это, так как могла лишиться места работы учителя. После отмены комендантского режима, когда маму пригласили на дуа (молебен), она взяла Коран, завернутый в платок, прочла из него суры, чем ошеломила многих присутствующих женщин. Вопросы возвращения на Родину обсуждались тайно, говорить об этом было боязно, я относилась к скептикам, считала это невозможным. К счастью, не все оказались таковыми, не всех сломили и напугали.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года немного стало легче дышать. Мы могли поехать к родственникам, которые при выселении попали в другие регионы Узбекистана. Лично я поехала в Ташкент, там жили два дяди по отцовской линии. Познакомилась с ними, своими двоюродными братьями и сестрой.

После окончания медицинского училища работала медсестрой в Намангане. Затем вышла замуж и переехала в Самарканд в 1969 году. Имею двоих детей, дочь и сына.

В 1989 году вернулась в Крым всей семьей, дочь приехала отдельно со своей семьей, проживаем в Симферополе.

(Воспоминание датировано 8 октября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий