Приговоренные лечиться

Правозащитники заявляют о возвращении в Россию карательной психиатрии. "Как минимум десять лет психиатрия испытывает давление со стороны государства, пытающегося использовать науку для облегчения преследования политических оппонентов", – отмечено в докладе Международной правозащитной группы "Агора". Можно ли положить конец подобному явлению и каким образом?

В студии Радио Свобода – адвокат Дмитрий Динзе. На видеосвязи из Забайкалья – юрист Роман Сукачев. Позже к нам подключится правовой аналитик Международной правозащитной группы "Агора" Дамир Гайнутдинов.

^{Полная видеоверсия программы}

Ежегодно российские суды выносят тысячи решений о применении к обвиняемым принудительных мер медицинского характера. И если пять лет назад было вынесено 5832 таких решения, то в 2016 году – уже 8752 подсудимых были объявлены невменяемыми и отправлены на принудительное лечение.

14 июня 2017 года после почти полутора лет принудительного лечения вышел из психиатрической больницы гражданский активист Алексей Морошкин. Корреспондент Радио Свобода в Челябинске Александр Валиев напомнит нам об этой истории.

Валиев: Челябинца Алексея Морошкина буквально на днях отпустили из психиатрической больницы, где по решению суда продержали полтора года. Принудительная госпитализация произошла после его выступления в интернете в поддержку Украины, создания онлайн-проекта "Церковь Челябинского метеорита" и призывов к созданию Уральской республики.

Морошкин: Хоть раньше на учете у психиатра я не состоял, по результатам пятиминутной психиатрической экспертизы мне поставили диагноз "параноидальная шизофрения" и признали невменяемым.

Валиев: Сейчас правоохранители расследуют еще одно дело в отношении Морошкина: его обвиняют в том, что в сентябре 2015-го он раскрасил некий бюст в цвета украинского флага. Но на фоне того, что с ним уже приключилось, возможное наказание его почти не пугает.

Морошкин: Постоянное нахождение запертым в одной палате, окружение целиком из психически больных людей, таблетки и уколы, от которых испытываешь внутренний дискомфорт, порой сравнимый с пыткой, – все это мне пришлось испытать за полтора года лечения. В колонии ты хоть и осужденный, но человек. А в психиатрической лечебнице тебя низводят до состояния безвольного "овоща", лишенного человеческого достоинства. Врачи неоднократно говорили мне о том, что испытывают давление прокуратуры и судов, что мое дело не относится к категории легких, что такова политическая обстановка в стране...

Валиев: Адвокат Алексея Морошкина Андрей Лепехин в течение полутора лет пытался вызволить своего подзащитного из психиатрической больницы, но безуспешно. Врачи настаивали на том, что Алексей опасен для окружающих, и суд с ними соглашался.

Лепехин: Мы пытались сделать все, чтобы его было невыгодно держать в больнице, и добились того, что были привлечены к дисциплинарной ответственности главврач и два его зама. Таким образом, мы, я думаю, все-таки поспособствовали освобождению Алексея.

Валиев: Юридическую и человеческую поддержку Алексею оказывает правозащитница Татьяна Щур.

Щур: Это, конечно, пример так называемой политической психиатрии. Я бы не назвала ее карательной, потому что все-таки это очень жесткое слово. У меня сложилось впечатление, что человека просто преследуют за его иные, по сравнению с официальными, взгляды.

Валиев: 1 июня Советский районный суд Челябинска вынес решение о прекращении принудительного лечения Алексея Морошкина. На сей раз представитель больницы заявил, что он не представляет опасности для себя и окружающих, а прокуратура не стала обжаловать это решение. Тем не менее, адвокат Морошкина считает маловероятным возможность получения через суд компенсации за незаконную госпитализацию и принудительное лечение его подзащитного.

Торочешникова: Роман Сукачев сейчас представляет интересы активиста из Читы Николая Лиханова, который подал в суд на местную психиатрическую больницу, куда его принудительно поместили по заявлениям сотрудников администрации губернатора. Краевой суд уже признал незаконность такой госпитализации.

Как сейчас развивается история, удалось ли чего-то добиться?

Сукачев: У нас очень сложная ситуация с тарифами ЖКХ, и Лиханов инициировал проверки незаконности увеличения тарифов. В свое время, когда они с братом занимались спортом, у их боксерского клуба забрали помещение, передали его сотрудникам ОМОНа, и их коллектив фактически распался. Он многие годы отстаивал ту позицию, что передача недвижимости была незаконна, и сейчас, когда всплыло, что тарифы у нас действительно были подняты в нарушение закона… То есть он занимался резонансными проблемами, постоянно ходил в администрацию губернатора, а последнее время требовал, чтобы ему дали встретиться непосредственно с губернатором, потому что ее помощники вообще никак не реагировали на его жалобы. Они считали его немножко странным.

И вот на фоне этого терпение работников нашей администрации, видимо, кончилось, и они написали на него сразу десять заявлений, по результатам рассмотрения которых суд и поместил его на принудительно лечение. Краевая прокуратура не поддержала это, и за него вступилась Марина Саватьева, тоже наш общественник, и суд второй инстанции его освободил. Он там просидел два месяца.

То есть в отношении вашего доверителя не возбуждали уголовное дело.

Сукачев: Нет, ничего не возбуждали, а сразу определили его на принудительное лечение. Закон, в принципе, предусматривает такое.

Итак, если в России, где права человека подвергаются серьезной угрозе, человеку, в отношении которого возбудили уголовное дело или который не очень нравится чиновникам, назначают проведение психиатрической экспертизы, то в этой ситуации он абсолютно не защищен, и если врачи решат, что он сумасшедший, то дальше его слушать уже никто не будет?

Динзе: Ну, просто так человека невозможно взять и доставить в психиатрическую лечебницу, для этого должны сложиться определенные условия. Первое, самое распространенное условие – это совершение преступления, в данном случае все равно, какой направленности – экстремистское, насильственное, экономическое или иное. Второе условие: ты попадаешь в отдел полиции, и сотрудники полиции считают, что ты ведешь себя неадекватно, тебе вызывают скорую психиатрическую помощь, приезжают врачи, скручивают тебя и увозят в больницу, где тебе проводят быстрое освидетельствование и решают, нужна тебе госпитализация или нет. По результатам определенного исследования врачи выносят решение. Потом состоится суд, и ты либо окажешься в психиатрической больнице, либо нет.

А когда проводят освидетельствование, там присутствуют какие-то независимые свидетели? Человек может добиться того, чтобы это освидетельствование проводилось в присутствии его адвоката или родственников?

Динзе: Если мы говорим просто о госпитализации, то это, соответственно, психиатрическое освидетельствование. Если мы говорим об уголовном деле, то для начала это судебно-психиатрическая экспертиза, она может быть и комплексной, где участвует еще психолог, и там принимается решение, вменяемый человек или невменяемый. В последнем случае применяются принудительные меры медицинского характера, и тогда после освидетельствования человек может подлежать какому-либо психиатрическому лечению при определенных параметрах. Он должен быть общественно-опасным – грубо говоря, может нанести вред окружающим или самому себе. Еще многое зависит от тяжести заболевания.

Правильно ли я понимаю, что если вдруг попались недобросовестные или недостаточно образованные психиатры, которые давали заключение, то в психушке на принудительном лечении может оказаться вообще любой человек?

Динзе: Что такое недобросовестность? Лицо не обладает определенными знаниями – ну, учился на "тройки" и "двойки", а здесь я вдруг психиатр и могу расставлять диагнозы. Вторая ситуация – человек просто не повышает квалификацию, утерял ее. Третья ситуация относится уже не к недобросовестности, а к должностному преступлению, потому что лицо находится в определенной должности – врача-психиатра, который принимает то или иное решение. Если психиатр или комиссия психиатров совместно с психологом просто заблуждаются, то это недобросовестность, а в другом случае это достаточно тяжелое преступление. Ведь в отношении лица применяются определенные меры, и он, во-первых, лишается свободы принудительно, а во-вторых, ему назначается лечение, и определенные психиатрические препараты гробят его здоровье: сказываются на печени, сердце, желудке.

Однажды я даже разговаривал с врачом-психиатром о том, чтобы лечение было переназначено таким образом, чтобы мой клиент, когда он выйдет из психиатрической больницы, просто-напросто не остался инвалидом. У него болит печень, сердце, голова, а они не переназначают препараты.

Группа людей, которых госпитализируют в те или иные психиатрические больницы, очень уязвима. Туда может проникнуть лишь достаточно ограниченный круг лиц – это, как правило, адвокат, а родственники туда приходят только в определенное время, и к их приходу больного приводят в нормальное состояние, чтобы он мог общаться, не падал, не закатывал глаза, не причинял ущерба себе или родственникам.

Роман, а в вашем регионе часто применяют такие методы борьбы с несогласными, как помещение их в психиатрические клиники? Можно ли говорить о том, что в России сейчас реанимируется карательная психиатрия?

Сукачев: За свою десятилетнюю практику я ни разу я не мог сказать, что к нашим правозащитникам или другим людям необоснованно применяют карательную психиатрию. А вот с делом Лиханова… И сейчас вот еще Валера Немиров, другой мой знакомый, нормальный, адекватный человек, который тоже любит отстаивать свою позицию, также помещен в психиатрический диспансер, и такое мнение у меня уже складывается. Ведь даже с Николаем все очевидно: суд признал незаконность, поспешили, и тут приходит представитель в суде и говорит, что все нормально, в иске отказать, потому что он больной. Ну, и что, что мы его плохо кормили, и он там потом заболел? Это распорядок дня такой. А то, что человек был фактически незаконно туда помещен, незаконно подвергался всем этим процедурам, его ни разу не выводили на улицу – не положено, телевизор давали смотреть раз в сутки, – все это нормально. Что мешает извиниться? Нет… Так что есть такая опасная тенденция.

Роман, а что сейчас в суде по этому иску? Насколько я понимаю, в иске еще не отказали, дело рассматривается?

Сукачев: У нас назначено судебное заседание, и я считаю, что оснований для отказа нет, потому что суд второй инстанции четко указал: нарушения есть, вы поспешили. Те нормы, которые предусмотрены, суд первой инстанции не принял, и человека незаконно поместили в психиатрический диспансер. И на основании этого я думаю, что у нашего иска есть хорошая перспектива, тем более, что суд привлек прокуратуру в качестве третьего лица и сотрудников полиции, потому что начальник отдела дознания тоже писал заявление, по которому просил освидетельствовать Лиханова, и потом приехали "маски шоу".

Там ведь не просто пришел сотрудник полиции, а туда выезжала группа реагирования с автоматами, как будто это опасный преступник, террорист, и его увезли в больницу. И в больнице ему не дали ни врача, ни адвоката, он говорит: "Я чувствовал, что меня уже признали виновным. Я им что-то говорю, а они отвечают: а, это твоя защитная позиция, значит, ты болен".

Дамир, я хочу привести еще одну цитату из вашего доклада: "Списать дело на принудительные меры медицинского характера равнозначно вынесению обвинительного приговора, и это не является минусом в послужном списке ни следователя, ни судьи. При этом не требуется особых усилий по доказыванию обстоятельств дела и поддержанию обвинения. По сути, назначение психиатрической экспертизы при таких обстоятельствах – это удобный способ делегировать решение вопроса о виновности психиатрам. И в политически мотивированных уголовных делах нельзя исключить намерение властей представить критиков государства, церкви и их отдельных представителей сумасшедшими". То есть следствие при недостатке доказательств считает, что проще объявить человека сумасшедшим, и пусть уже суд отправляет его на лечение? И вину доказывать не нужно.

Гайнутдинов: Я бы сказал, что если есть какая-то возможность признать человека невменяемым, применить к нему меры медицинского характера, то эту возможность стараются использовать. Если у человека в анамнезе есть какое-то психическое расстройство, если он состоит на учете у психиатра, то эти факторы чрезвычайно повышают вероятность того, что, если человек привлекается по политически мотивированному делу, его признают невменяемым. Ведь в этом случае, как правило, нет необходимости вдаваться в обстоятельства дела, в доказывание вины, достаточно заключения психолого-психиатрической экспертизы, которое покажет, что у человека есть какое-то психическое расстройство.

А если человек признан невменяемым, и его отправили на принудительное лечение, то совершенно неясно, сколько времени он там проведет? Или есть какие-то ограничения по срокам?

Динзе: Да, есть ограничения. Но тут есть второй важный момент: после того, как в отношении человека будет проведена экспертиза, он будет признан невменяемым и пройдет какое-то лечение, суд не отпускает его из психиатрической больницы, они просто переводят его из стационара на амбулаторный режим. И при этом режиме он тоже должен ходить отмечаться к врачу в психоневрологический диспансер. Там есть дневное отделение, и есть просто закрепленный за тобой врач, к которому ты приходишь, и тебе делают какие-то уколы.

После того, как в отношении тебя состоялось решение суда о принудительных мерах медицинского характера и помещении в психиатрический стационар общего или усиленного наблюдения, ты должен официально отсидеть три года на общем наблюдении. У них по внутренним инструкциям установлен такой общий срок.

Вне зависимости от того, как себя чувствует человек?

Динзе: Да, вне зависимости от этого, три года – это эталон содержания человека в изоляции, наблюдения за ним. И за эти три года человек не должен совершить ничего плохого – например, хамства в отношении медицинского работника, он не должен оказываться от пищи, должен принимать все процедуры, все лекарства, выполнять все требования, не должен "качать права". Не дай бог, человек не выполняет хоть какой-то из пунктов – все, это "звоночек", что он может дальше продолжать содержаться на принудительных мерах медицинского характера.

И все это – при том, что человек может быть абсолютно здоров.

Динзе: У меня было уголовное дело по убийству, когда человека признали больным шизофренией, и в отношении него были применены принудительные меры медицинского характера. Его поместили на усиленное наблюдение в больницу в Санкт-Петербурге, на Арсенальной набережной, где он в течение какого-то времени находился. Когда он туда поступил, собрался совет из врачей, его освидетельствовали и установили, что у него нет никакого психиатрического заболевания! И он просто там находился в течение трех или пяти лет, не принимал никаких лекарств, а просто занимался программированием, ходил гулять...

А как это возможно?

Динзе: Психиатрическая больница не может его отпустить просто по собственному решению. По инструкциям каждые полгода либо каждый год они должны его переосвидетельствовать. Они его переосвидетельствовали, у него нет заболевания, и они идут в суд. Но суд, как и по другим делам, например, по УДО, говорит: "Нет, не верю, он должен там содержаться". Они каждый год делали освидетельствование, и мы каждый год ходили в суд. И в итоге, когда уже было, наверное, пятое освидетельствование, когда пригласили других врачей, а мы еще сделали независимое, тогда они согласились. У суда тоже есть установка – сразу не отпускать.

Дамир, в своем докладе вы пишите: "Серьезной проблемой (и сами психиатры это признают) является то, что без четких правовых критериев определения срока принудительного лечения в стационаре даже при внутреннем убеждении, что пациент в нем больше не нуждается, его, как правило, удерживают там не менее половины срока, который он получил бы в виде лишения свободы". Что должно произойти, чтобы эта ситуация изменилась?

Гайнутдинов: Это проявление системного дефекта во всей сфере психиатрической помощи и принудительных мер медицинского характера. С одной стороны, принудительные меры – это не наказание, формально это оказание медицинской помощи. При этом и суды, и обыватели, и все правоохранители считают: как же так, он совершил преступление, а мы его отпускаем? Он должен понести какое-то наказание, несмотря на то, что эксперты-психиатры сказали, что он не отвечает за свои действия и поступки.

Государственная шизофрения проявляется как раз в этом: с одной стороны, принудительные меры – это не наказание, а лечение, а с другой стороны, они рассматриваются государством как способ покарать преступника. Помочь здесь могло бы разрешение на допуск негосударственных экспертных учреждений к проведению психиатрической экспертизы и освидетельствования, возможность для пациентов привлекать собственных врачей и обязанность судебных органов рассматривать такого рода заключения, то есть, собственно, восстановление состязательности в этом вопросе.

А сейчас это не разрешено?

Гайнутдинов: Это практически невозможно. Судебная психиатрическая экспертиза – это единственный в стране вид экспертизы, который четко вертикально интегрирован, и там есть высший орган – Центр имени Сербского. Формально, по закону, никакие доказательства не имеют предустановленной силы, и с этой точки зрения все экспертные учреждения должны быть равны между собой. Но при этом практически невозможно, чтобы некое психиатрическое учреждение не согласилось бы с заключением, которое дают эксперты Центра имени Сербского. То есть для суда заключение, которое дали в Центре Сербского, – это абсолютное доказательство, его практически невозможно оспорить. Это неправильно, и эта система должна быть сломана.

А как ее сломать?

Динзе: Элементарно! Например, между московской и санкт-петербургской психиатрической школой идет давняя вражда, конкуренция. Психиатры из Санкт-Петербурга не всегда одобряют, хоть и учатся в Сербского, те методы, которыми пользуются там в плане постановки диагноза, назначения лечения и многих других вещей.

В отношении одного моего подзащитного Санкт-Петербургская психолого-психиатрическая экспертиза сказала, что до совершения преступления он был вменяем, на момент совершения преступления – невменяем, а после – опять вменяем (у него было помрачение сознания на фоне употребления психоактивных веществ). Следователю это не понравилось, потому что тогда надо полностью прекращать дело, нет состава. Следователь назначает комплексную комиссионную психиатрическую экспертизу, направляет это все в Сербского. Центр Сербского говорит: он все-таки страдает определенным психическим заболеванием. При внимательном изучении этой комиссионной психиатрической экспертизы я выявил очень много огрехов: неправильные методы, какой-то скомканный вывод о том, что он все-таки невменяемый...

В итоге дело ушло в суд, я убедил судью, что необходимо назначать еще одну экспертизу, судья пошла навстречу, его направили опять же к нашим санкт-петербургским врачам, и они подтвердили первоначальное заключение. Суд даже не прекратил дело, а они его оправдали по убийству, но, в то же время, суд подстраховался, что если даже отменят оправдательный приговор, то дело будет прекращено уже без условия того, что он будет осужден, должен будет содержаться на принудительном лечении либо просто поехать в тюрьму. То есть при всех обстоятельствах определенная выгода у него есть.

Дамир сказал, что в России выстроена абсолютная вертикаль в системе психиатрии, и на вершине этой вертикали стоит Институт имени Сербского. Против такого положения дел была направлена акция одного из ваших подзащитных, Петра Павленского, под названием "Отделение", когда он забрался на забор Института и начал отрезать себе ухо, заявляя о том, что он живой человек, а все, что происходит там, сзади, – это от человека отделяют его сущность. В итоге самого Павленского однажды тоже освидетельствовали в Институте Сербского. Как вы думаете, такого рода акционизм, помимо того, что обращает внимание на проблему, связанную с психиатрией в России, каким-то образом действует на систему?

Динзе: Эта акция Павленского – показательная. Он же был задержан, его поместили в Сербского и не знали, что с ним делать. Пришел врач, начал задавать вопросы типа: "Вы, наверное, хотели себя убить? У вас был нож, вы были весь в крови, начали себя резать..." Павленский сказал: "Ничего такого не было. Я провел акцию, я художник. Я против этой вашей карательной психиатрии, против того, что вы держите здоровых людей и лечите их непонятно от чего. Это мой политический протест, политическая акция". Врач с ним поговорил максимум минут десять и ушел, а потом его отпустили. Вообще ничего не было: ни административной ответственности, ни уголовной, никто не захотел поместить его в психиатрический стационар. Ведь за Павленским все наблюдают, а им этого не хочется, они лучше будут печатать свои заключения в тиши кабинетов.

То есть в тот раз ему удалось сломать систему, но однажды он все-таки попал на освидетельствование в Институт Сербского.

Динзе: А там от нас уже ничего не зависело, уже включилась процедура принудительного помещения на психолого-психиатрическую экспертизу. Здесь надо было пройти через суд, убедить суд, что его надо освидетельствовать. Они подумали, что им это не надо, потому что к нему и так было приковано столько внимания. Они просто посчитали, что есть определенные репутационные риски и, скорее всего, потянутся какие-то независимые психиатры, "и зачем нам это надо, а как мы будем с ними потом вести научные дискуссии, а вдруг мы проиграем суд?".

В докладе, над которым работал Дамир Гайнутдинов, приведены также данные о том, что число ежегодно назначаемых экспертиз очень сильно различается по регионам. Например, по данным Центра Сербского, в 2014 году в среднем по России из лиц, подвергнутых судебно-психиатрической экспертизе, в итоге было признано невменяемыми 6,6%, но при этом во Владимирской области – 16%, в Свердловской – 16,6, в Дагестане – 22,6. Дамир полагает, что такой значительный разброс может свидетельствовать о разных подходах и разных уровнях взаимодействия следствия и суда, с одной стороны, и психиатра – с другой. А насколько вообще крепка в России эта связка – "следствие и психиатры"?

Гайнутдинов: Я полагаю, что ситуация примерно такая же, как со связкой "следствие, суд и дружественные эксперты", с которыми постоянно сотрудничают, и от которых известно, чего ожидать. Как правило, в каждом регионе одно такое учреждение, поскольку психиатрическую экспертизу делают только в госучреждениях, там не так уж много вариантов, и из года в год одни и те же сотрудники взаимодействуют между собой, и конечно, появляются какие-то связи. А с другой стороны, очевидно, что эта практика складывается в пределах региона, просто они привыкли так трактовать те или иные вопросы. Не думаю, что уровень психического здоровья граждан так сильно различается по стране.

Я посмотрела статистику Судебного департамента при Верховном суде РФ, и меня очень заинтересовали такие цифры. В статистике о применении принудительных мер к невменяемым есть общее число, и есть количество решений, которые суды по этим делам вынесли заочно. Такая практика стала отмечаться в статистике с 2014 года, и тогда первый раз вынесли 143 решения о применении принудительных мер медицинского характера заочно, в 2015 году уже было 338 таких решений, а в 2016-м – 563. Это нормально, когда решения выносят вообще без участия того, кого обвиняют в правонарушении, а потом еще и направляют его на лечение?

Динзе: Что касается преступлений, раньше действительно очень многие решения выносились заочно. Суды сами могли принимать решения на основании справок, например, психиатров о том, что не надо доставлять человека в суд, он находится на лечении, не трогайте его, а потом, как вы там решите, так мы и поступим. Потом начали жаловаться в Конституционный суд подзащитные, адвокаты, что клиент должен в этом участвовать.

В конце концов, это единственная возможность показать в суде, что человек не сумасшедший!

Динзе: Именно! Для этого Конституционный суд в рамках защиты фундаментальных прав и свобод сказал, что если лицо хочет участвовать, то обеспечьте его явку в судебное заседание.

Цифры, которые вы назвали, меня шокировали: получается, что мы просто скатываемся в одну яму с душевнобольными людьми. И, соответственно, суды уже опять начали по второму кругу после решения Конституционного суда ограждать таких людей от правосудия, убирать их куда-то подальше и за них решать их судьбу, то есть нарушаются их фундаментальные права.

Я думаю, есть какая-то уголовно-правовая политика, которая была донесена до судов: теперь они могут то же самое творить уже на местах, что и происходит, как мы видим из статистики.

Гайнутдинов: Да, возможно, есть какое-то негласное, неформальное разъяснение, допустим, на уровне председателей судов, которые организуют эту работу.

В конце мая уполномоченный по правам человека в России госпожа Москалькова выступила с инициативой создать какой-то общественный орган по типу ОНК, который контролировали бы деятельность психиатрических стационаров и мог бы проверять, как там соблюдаются или не соблюдаются права граждан. Насколько это перспективно?

Гайнутдинов: Общественный контроль еще никогда никому не вредил, но надо начать хотя бы с того, чтобы перестать чинить адвокатам препятствия для встреч с их клиентами, содержащимися в психиатрических учреждениях.

Динзе: Вот политическое дело Павленского – как лакмусовая бумажка. Когда они узнали, что адвокаты побегут на экспертизу, захотят общаться с клиентом, посмотреть, что с ним там делают, они просто взяли и ввели карантин – грипп у них. После того, как Павленский уехал из Сербского, этот грипп резко отменили.

А для чего это делается? Почему в психиатрический стационар попасть сложнее, чем в колонию?

Динзе: Потому что все это решает не охрана, а исключительно врач. Они нас дурят, а мы не можем это проверить, не обладая специальными познаниями. Они говорят, что он выпил лекарства, перечисляют 20 штук, и что я могу на это сказать? Единственное, что я могу потребовать, – чтобы мне дали посмотреть на человека, проверить, все ли с ним хорошо. Вообще, нам очень тяжело работать в этой области, потому что иногда человека закалывают лекарствами, и бывало, я приходил, а человек – как овощ, еле-еле говорил.

Дамир, я просматривала практику Европейского суда по правам человека по жалобам из России, связанным с принудительным помещением в стационар, и обратила внимание, что большинство решений связаны с нарушением пятой статьи Европейской конвенции, – это незаконное ограничение свободы. Тем не менее, очень часто и правозащитники, и люди, которые пережили психушку, называют условия содержания там пыточными. Почему ЕСПЧ пока не рассматривает такие жалобы из России с точки зрения нарушения третьей статьи Конвенции, которая как раз не допускает унижающего, жестокого, бесчеловечного обращения и пыток?

Гайнутдинов: Европейский суд рассматривает жалобы в тех пределах, которые описаны в обращениях заявителей, то есть вполне возможно, что такого рода дела не доходят до ЕСПЧ, они сосредоточены на нарушении пятой статьи Конвенции. Хотя, безусловно, стандарты, которые выработал ЕСПЧ в сфере условий содержания в местах лишения свободы, должны применяться и к содержанию в психиатрических учреждениях.

А можно привлечь к ответственности врачей-психиатров, которые незаконно удерживали человека, выносили заключения экспертиз, а экспертизы были фальшивые? И если человека лечили и назначали ему такие препараты, после которых было очень много побочных эффектов, и ему угробили здоровье, можно требовать привлечения их к ответственности и получить компенсацию за все это?

Динзе: Это могут сделать исключительно правоохранительные органы или активисты, которые захотят провести какое-то расследование. Нужно изнутри знать эту кухню, и туда должен кто-то внедриться, посмотреть, как это работает, и если есть какие-то данные о совершении преступления, то выявить эти преступления и привлечь виновного к уголовной ответственности.

Что касается состояния здоровья, у нас, как правило, нет отправной точки – а какое было состояние здоровья человека до этого. Они скажут, что он был болен, они его лечили, но недолечили, или заболевание у него обострилось. Там очень сложно это доказать.

Кроме того, как в общеврачебной, так и психиатрической практике, как правило, все друг у друга учились, друг на друге женились, все друг с другом живут и работают, и это просто круговая порука. Сегодня один психиатр даст заключение на другого, а завтра его выгонят с работы.

Тем не менее, есть решения, в том числе и в российских судах, когда люди добились снятия психиатрического диагноза или того, чтобы их освободили после принудительного лечения и выплатили компенсацию морального вреда за то, что их там незаконно удерживали. Насколько сложно этого добиться?

Динзе: Компенсация компенсации рознь. Незаконно держали – тогда надо привлечь к уголовной ответственности эксперта. Получается, что в этой клинике работают безграмотные психиатры, они засилили это решение, еще проводили освидетельствование, и, таким образом, тогда надо всех по цепочке привлекать к уголовной ответственности. Тогда получается, что психиатры ввели в заблуждение следователя, оперативников, судей. Но их почему-то не трогают, система их охраняет.

Есть мнение, что психиатрия – это наука, но не глубоко изученная, и душевное состояние человека – расплывчатая область. А еще ведь в психиатрии есть разные школы изучения этого душевного состояния, и можно сказать: мы из этой школы, поэтому мы пришли к такому выводу, а если взять другую школу… Критериев нет!

По этой логике получается, что вполне можно вернуться в брежневские времена, когда с неугодными боролись путем помещения их в психбольницы.

Гайнутдинов: Безусловно, такой риск существует до тех пор, пока суды не станут независимыми, пока они будут бояться брать на себя ответственность и делегировать вопросы о вменяемости и виновности исключительно экспертам. Это отсутствие эффективного судебного контроля за вопросами назначения экспертиз и применения принудительных мер медицинского характера. Ведь фактически эти вопросы решают не суды, а эксперты вместе со следствием.

А какие-то законодательные изменения могут помочь решению этой проблемы?

Динзе: А это сейчас невыгодно никому: ни судебной системе, ни правоохранительной, ни тем более психиатрической.

Что значит – невыгодно? А как же люди?!

Динзе: А это, к сожалению, просто расходный материал…

Уже трижды откладывались заседания Министерства здравоохранения, на которых собирались обсуждать реформирование системы психиатрических заведений. Пока известно только, что там сокращается количество врачей и койко-мест. Как сказал один из участников Общественного совета при Минздравсоцразвитии, где обсуждали этот вопрос, сейчас чиновники не могут определиться, в какую сторону вообще идти и менять законодательство. В 90-е годы все старались уйти от карательной психиатрии советских времен, но тогда общество столкнулось с другой проблемой: бывает, что человек действительно серьезно болен, неадекватен, но его не могут начать лечить, потому что на это не дают разрешение, например, его родственники. Это лукавство?

Динзе: Однозначно. Если мы говорим, о том, чтобы "сделать" человека психически больным, то здесь речь идет не о карательной психиатрии, а о том, что в законе есть пробелы, на основании которых правоохранительная система при определенных обстоятельствах может из того или иного человека "сделать" психически больного. Такая возможность есть, и я видел реализацию этих схем на своих делах: судьи звонят в психиатрическую больницу, договариваются с экспертами. Мне и клиенты такое рассказывали, и мы получали материальные доказательства этому.

Карательной психиатрия становится с того момента, когда вменяемый, не психически больной человек приходит к врачу, и тот говорит: "Тебе здесь поставили шизофрению, вот тебе стакан с лекарствами – пей!" И здоровый человек начинает пить, или ему начинают делать уколы, и получается, что они из здорового человека делают уже действительно психически больного. Ведь психика не выдерживает, когда ее раскачивают разными нейролептиками, и ты еще находишься в такой среде, которая не способствует психическому здоровью. Вот почему она называется карательной.

А чтобы не допускать таких случаев, я не думаю, что одно Министерство здравоохранения должно это решить. Наоборот, должны собраться специалисты из разных областей: и судьи, и сотрудники правоохранительных органов, и адвокаты, и независимые врачи, – и вот это будет обсуждение. А если они в тиши кабинетов опять примут какую-то инструкцию, поставят запятую в законодательстве, – это ничего не изменит.​