8 сентября – день начала блокады Ленинграда. Две жительницы легендарного блокадного дома на Конной, 10, встретились через 78 лет. Семья одной из них погибла в блокаду, семью другой война разбросала по разным концам страны. Из всех блокадных детей этого дома в живых сейчас только они, пишет Радио Свобода.
После войны была принята официальная цифра гражданских потерь в Ленинграде: погибших от голода во время блокады 632 253 человека, еще 16 747 убито при артобстрелах и бомбардировках. Но уже в 1960-е годы расчеты ленинградских историков Валентина Ковальчука и Геннадия Соболева показали, что в блокадном городе погибло не менее 800 тысяч человек, а современные историки считают, что эта цифра может достигать одного миллиона.
"Не могу об этом говорить, плачу"
Людмиле Николаевне Васильевой 89 лет. Она помнит первую блокадную зиму, "смертное время", печку-буржуйку, топившуюся посреди комнаты всем, чем только возможно. Помнит, как обессиленные люди пытались выносить нечистоты во двор, как ведра проливались, а их содержимое замерзало. Помнит смрад от лопнувшей канализации на скользкой лестнице, лежащие трупы, которые не успевала вывозить специальная служба. Если бы 10-летняя Люда во время блокады вела дневник, как Таня Савичева, то могла бы оставить такие же записи о смерти всех своих близких – сначала умерла сестра, потом брат, за ним мама.
Таков был трагический конец семейной истории, вернее, ее питерской части. А начиналась она в 1911 году, когда мещанин Павел Веселов приехал из Рыбинска в Петербург с женой Натальей и тремя дочерьми. О том, как это было, рассказывает дочь Людмилы Николаевны Татьяна Скорнякова.
– Мой дедушка, видимо, в поисках лучшей жизни, приехал к своему брату Степану, который уже тут обосновался. Дедушка был рабочий, они все тогда работали на папиросной фабрике имени Клары Цеткин , а потом дочери Вера, Мария и мамина мама Александра подросли и тоже стали там работать. Семья жила в доме на Конной, 10, в квартире 37. У бабушки Александры было четверо детей, и когда началась блокада, у моей мамы был семилетний брат, пятилетняя сестра и еще одна сестричка, совсем малышка, ей всего полгода было.
Перед войной бабушка нелегально, за деньги и карточки, выменяла свою комнату на меньшую и перебралась с четырьмя детьми в 22-ю квартиру, в 10-метровую комнатушку. Но когда началась блокада, это не помогло ей прокормить детей – уже в октябре 1941 года умерла самая младшая дочка, Любочка. Это первая детская смерть в доме на Конной, 10. В декабре умер 7-летний Женя, а марте 1942 года – 5-летняя Лида. Тогда же, в марте, умерла сестра Александры Вера и ее муж, а 4 апреля умерла сама Александра. 10-летняя Людмила спала с ней в одной кровати, а когда проснулась, поняла, что мама уже мертвая.
Оставшись одна в вымершей квартире, девочка рассказала все соседке. И Люду забрали в распределительный детский дом, который находился в Александро-Невской Лавре. Когда девочку мыли, ее случайно обварили кипятком, и ей пришлось два месяца пролежать в больнице, так что эвакуировали ее только летом. Везли на поезде, потом по Ладоге на барже, под бомбежкой. Баржа, шедшая впереди, взорвалась и пошла ко дну. Людмила попала в детдом № 17/101 под Ярославлем, в деревне Крюково.
Сама Людмила Николаевна вспоминать о блокаде не любит, говорит – слишком тяжело.
– Я тогда во втором классе была, дома с детьми младшими сидела. Просто не могу об этом говорить, все время плачу. Помню, как бомбы рвались, страшно было, в бомбоубежище бегали. А потом так ослабели от голода, что уже и бегать перестали. Запасов никаких не было, только 125 грамм хлеба. Да и то карточки у нас сколько раз на улице отбирали, детей-то что стоит тюкнуть по голове. А однажды я шла по улице, и меня какая-то женщина к себе позвала, сказала, что хлеба даст. А когда я к ней пришла, поняла, что они меня хотят убить и съесть – они там, кажется, уже кого-то варили. Но к ним в квартиру кто-то вошел, и я выскочила и убежала. Мама тогда еще жива была. А что вы думаете, многих убивали и ели. И карточки у меня какой-то мужик отнял – я же старшая была, ходила их отоваривать, но где мне с мужиком справиться. И хлеб у людей отбирали, и умерших раздевали на улице, чтобы отрубить какие-то части и съесть.
Я помню, как Женечка перед смертью просил – мама, дай хлебушка, она ему дала кусочек, так он с этим кусочком в ладошке и умер. Я-то старшая была, видела, что хлеба нет, чего я буду просить. А братишка и сестренка все время есть просили. А Любочка, может, и от холода умерла, ведь отопления никакого не было, а она маленькая совсем. Лучше не вспоминать об этом.
Нормально поела Люда уже в детском доме.
Все вспоминали свои семьи, все плакали – а как же не плакать? У меня все умерли
– Директором у нас была Ксения Александровна Хошева, она говорила – у меня есть еда, но я не могу сразу много дать, иначе вы у меня все умрете. Ну, а потом мы быстро поправились, – продолжает Людмила Николаевна. – Очень хорошо она к нам относилась. У нас там вообще очень хорошие воспитатели были, совсем молоденькие девочки, много занимались с нами, учили вышивать, вязать, мы постоянно ездили, выступали с танцами. Они и к рукоделию всякому нас приучили, и огородами мы занимались, капусту выращивали. Но все равно голодные были, за просвирками в церковь бегали – чтобы побольше получить, лишний раз в очередь вставали, есть-то хотелось. Все вспоминали свои семьи, все плакали – а как же не плакать? У меня, например, все умерли, я одна осталась. И дом вспоминали, довоенную жизнь. Еще я вспоминала, как мы с Ирой Роговой играли, соседской девочкой, теперь мы с ней одни в живых из этого дома остались.
С особенной теплотой Людмила Николаевна вспоминает воспитательницу Галину Леонтьеву и врача детского дома Лидию Александровну Корнилову, которая написала стихотворение, посвященное воспитаннице Люде. Там есть такие строки:
Это было в большом Ярославском селе...
Поздно, в спальнях коптилки горят,
Дети спать не ложатся,
Они молча сидят,
Кто вздыхает тихонько, кто песни поёт, кто рисует, кто весточки ждёт...
В новой семье ее любили, после школы отправили на курсы, где она выучилась на чертежницу
Мамина старшая сестра Мария с мужем Иваном, когда вернулись из эвакуации, то взяли Люду к себе в семью. Когда она вернулась в Ленинград, ей было 14 лет, но больше 10-ти не дашь. В новой семье ее любили, после школы отправили на курсы, где она выучилась на чертежницу. Тетя с дядей снимали дачу в Мариенбурге под Гатчиной, там Людмила познакомилась со своим мужем Георгием, и они уже вместе вернулись в ту самую 10-метровую блокадную комнату, на Конную, 10, и прожили там до 1976 года. Там у них и родилась дочь Татьяна.
– Мы давно разыскивали хоть какие-то сведения о маминой маме, Александре Павловне, – вспоминает Татьяна. – И я нашла в интернете книгу Юрия Вульфа “Конная, 10. Память-имя”, а в ней рассказ о судьбе Александры, маминой мамы, о смерти ее детей.
Юрий Вульф тоже когда-то жил в доме на Конной, 10. В 2012 году он решил отметить 100-летие со дня рождения своих родителей и пошел в архив ЖЭУ, где ему дали посмотреть домовые книги. И оказалось, что его семья в общей сложности прожила в этом доме 67 лет.
– Я выпустил книгу о своей семье и задумался. У меня перед глазами стояли имена людей, которые я видел в тех домовых книгах, – вспоминает Юрий Вульф. – А потом я узнал про сайт "Возвращенные имена" Анатолия Разумова, набрал там "Конная, 10", и мне выскочило сразу 109 имен. 8 сентября 2016 года я впервые читал имена погибших жильцов во дворе дома. И всем, кто туда пришел, я сказал, что напишу книжку – историю жизни этих людей. И я снова пошел в этот архив, снова занялся домовыми книгами, как на работу, туда ходил. Выписывал, кто ушел на фронт, кто умер, и в 2017 году книжка вышла. И тогда я подумал, как же так, в доме погибло 125 человек, а в городе – больше 600 тысяч. И я придумал повесить на стену большой электронный экран с бегущей строкой, где будут имена всех погибших. Получил разрешение. И 9 мая этот экран на доме уже висел.
Все это Юрий Вульф сделал на свои деньги, он и сейчас продолжает усовершенствовать брандмауэр дома. Стена, еще недавно голая, превратилась в стену памяти, посвященную погибшим жителям не только одного дома, но и всего города. А два года назад ему позвонила Татьяна, дочка той самой Люды Веселовой, которая жила здесь во время блокады и потеряла всю свою семью. Юрий Вульф удивился – он думал, что ее следы затерялись после отправки в детдом. И он решил, что Людмила Николаевна обязательно должна встретиться с другой блокадной девочкой из этого дома, Ириной Александровной Роговой, в замужестве Ивиной. Они приехали по приглашению Юрия Вульфа, встретились около своего бывшего дома и узнали друг друга.
Дети в детских домах, жена умерла
– Я ее хорошо помню еще до войны – Люська-кнопка мы ее звали, потому что она была маленького роста; помню, как мне однажды поручили принести ее маме большую кастрюлю супа, – вспоминает Ирина Александровна Ивина. – Говорили с ней долго, вспоминали и военное время, и послевоенное. Когда началась война, мы жили на даче в Пушкине. Наша семья по тем временам считалась зажиточной, нас было трое детей, сестра 1937-го года, брат 1940-го и я, самая старшая, 1933-го.
Только сирена загудит, Левитан объявит, что начался обстрел, мы – скорее туда
Мне еще не было восьми, я должна была пойти в школу, но в 1-й класс я так и не пошла. Этого момента я не помню, но мне соседка Ревекка рассказывала, что за нами приехал папа, сказал, что началась война, мы все, что можно и что нельзя, оставили и вернулись домой. У нас была отдельная трехкомнатная квартира, семья-то большая, с нами еще два маминых брата жили, дядя Боря и дядя Вася. Там был очень красивый белый изразцовый камин, каждая плиточка с золотой окантовкой. Окна зашторивали, топили этот камин, а нам разрешали грызть семечки и очистки плевать на пол. Ну, а с 8 сентября мы начали бегать в бомбоубежище, которое было прямо под нами. В нашем доме три флигеля, да еще из соседних домов приходили, так что места не хватало. Это было темное помещение с двухъярусными полками. Только сирена загудит, Левитан объявит, что начался обстрел, мы – скорее туда. Кто лежал, кто сидел, иногда подолгу... Люда Веселова тоже туда прибегала, она в третьем флигеле жила. Правда, дружила я с другой девочкой, Валей Цыгиной из среднего флигеля. Она меня научила курить, хоть была младше, и я до сих пор курю. А вообще-то я все больше с мальчишками водилась – бегала, в ножички играла. Отец у меня работал на “Красном треугольнике”, а в доме по совместительству был водопроводчиком. Однажды он нашел в люке большой красивый мяч и принес его мне – вот мы все во дворе в этот мяч играли, и через ногу, и через плечо, и об стенку бросали. Во дворе были дровяные сараи двухэтажные, а под ними стояли полуторки, вот мальчишки на сараи забирались и в эти полуторки прыгали – и я с ними. Хоть иногда и крепко влетало мне от них, не хотели с девчонкой играть, но я не жаловалась. А когда у одного из мальчиков появился самокат, я его отобрала и поехала вдоль Конной по брусчатке, асфальта-то не было. Упала, набила себе фингал, тот мальчишка догнал меня, я ему самокат отдала. Когда пришла домой, папа говорит – не жалуйся никому, а то еще поддадут. И через пару дней мне тоже купили самокат на Овсянниковском рынке.
Нас, детей, из квартиры никуда не выпускали, мы всю зиму дома просидели, так что я помню только квартиру и бомбоубежище
Когда началась блокада, еда быстро закончилась, брат все время плакал – хочу есть. Дядю Васю на фронт не взяли из-за туберкулеза, а дядю Борю сразу забрали, он только два письма прислал и пропал без вести. Мама пошла донором на станцию переливания крови на 2-й Советской, какую-то еду за это давали. Первым умер от голода дядя Вася. Но семья была зажиточная – было много вещей, которые можно было на съестное поменять. В Овсянниковском саду был рынок, вот туда мама ходила вещи менять. Так она нас поддерживала. Но весной она умерла – от дизентерии, но это случилось не у нас, а в доме 12 у тети Тамары, так что я маму мертвую не видела. Нас, детей, из квартиры никуда не выпускали, мы всю зиму дома просидели, так что я помню только квартиру и бомбоубежище. И разговоры страшные помню – приходит мама и говорит бабушке, что тетя Дуся – это бабушкина сестра, которая жила в доме 12 – съела груди у тети Насти, то есть у своей умершей дочери.
Оставшись одна с тремя осиротевшими внуками, бабушка, мамина мама, решила пробраться с детьми к родителям их отца, у которых было свое хозяйство в деревне Починок в Костромской области. Дорогу Ирина Александровна помнит плохо – в памяти остался только товарный эшелон, где они долго ехали вместе с какими-то военными. Когда приехали, было уже тепло. Но две бабушки, городская Анна Алексеевна и деревенская Мария Алексеевна, не поладили.
– И тогда Анна Алексеевна нас забрала, помню, мы спали в каком-то доме на полу, с потолка падали клопы, ели нас. И так мы дожили до зимы, а к холодам перебрались в деревню Пустошку, к женщине, у которой тоже были дети. Там только я пошла во второй класс. И по деревне ходила, попрошайничала. Бабушка очень хорошо шила и вышивала, но ей уже было нас не прокормить, и ей пришлось отдать нас в детский дом. Я была школьница, и меня определили в один детдом, Раю в другой, потому что она еще не училась, а Мишку вообще в Ярославль увезли. А папа был в финском плену, и его увезли в город Шахты Ростовской области на поселение, откуда он 10 лет не имел права выезжать. Он оттуда написал родителям, спросил, что с семьей, и они ему ответили, что дети в детских домах, жена умерла. Он родителям не простил до конца дней, так их больше и не видел. Потом он рассказывал, что они были очень недовольны, что он женился на ленинградке – ему была приготовлена деревенская невеста.
Когда кончилась война, Анна Алексеевна, городская бабушка, забрала Иру из детдома.
Меня на верхней полке приютил военный, который вез семью из эвакуации, он сказал, что я его дочка
– Лето и зиму мы с ней прожили в деревне. И нам было никак не вернуться в Ленинград, тогда надо было, чтобы кто-то из родственников нас вызвал, а у бабушки сестра умерла с дочерью, и вызов некому было послать. И бабушка решила ехать нелегально. В ночь под Новый год мы с ней сели в Галиче в поезд. Я помню, как она лежала под нижней лавкой, а сидящие ее прикрывали ногами. А меня на верхней полке приютил военный, который вез семью из эвакуации, он сказал, что я его дочка. Так мы и приехали в Ленинград на Московский вокзал, пришли домой, а наша квартира занята, жить негде. Но бабушка, видимо, давно жила в этом доме, всех знала, и мы скитались из квартиры в квартиру, жили у тех, кто мог нас приютить. А довоенный управдом был жив, и оказалось, что он нас не выписал, и сначала бабушка получила карточки, а потом он освободил нам 9-метровую комнату в нашей бывшей квартире, холодную – у нас с бабушкой стояла буржуйка. Рядом был Конный рынок, там я покупала торфяные брикеты. После этого бабушка написала в детский дом, чтобы ей привезли Раю. Она устроилась работать уборщицей в коммерческий продуктовый магазин на 5-й Советской, приносила оттуда колбасные обрезки. Это теперь пупырышки от колбасы не срезают, а тогда срезали, и это просто счастье было. И вот как-то я спускаюсь со второго этажа, а навстречу мне – папа, мы друг друга узнали. Он же с нами связь потерял – ему написали, что мы в детдомах, а жена умерла, и все, и он нелегально на свой страх и риск приехал в Ленинград узнать, что с нами. И в тот же вечер он уехал обратно, иначе было нельзя. Он, конечно, все время нам помогал, деньги, посылки присылал, потом нам привезли Раю, потом я пошла в 4-й класс. А папа там у себя специально женился на женщине много старше себя, у которой немцы сбросили мужа в шахту. И они взяли к себе Мишку, так он у них и жил и школу там закончил. Когда наша неродная мама умерла, папа к нам приехал, уже совсем больной, прожил недолго. Бабушка у нас была ласковая, очень любила, оберегала нас. Мы с ней спали на одной кровати, на другой спала Рая, а посередине стояла буржуйка. Шкафа у нас не было, все шмотки лежали под кроватью в чемодане. Помню, я уже в техникуме училась, и зуб у меня разболелся, я по дороге домой сходила и вытащила его. Так бабушка меня уложила, укрыла и все поглаживала, все ласкала. Ласки матери мы не помним, а бабушка, царство ей небесное, все для нас сделала. Без нее мы бы и в Ленинград не вернулись.
Ирина Александровна закончила 7 классов и поступила в индустриальный техникум, но, получив тройку по русскому языку, лишилась стипендии. Это была катастрофа, прожить без стипендии было невозможно: сестра Рая еще училась в школе, а бабушка уже не работала, только пенсию маленькую получала. И Ирине пришлось перейти в торфяной техникум, где был недобор, и стипендии платили даже ученикам с тройками. А через два года бабушка умерла, и две сестры остались совершенно одни.
– Жили мы с Раей на мою стипендию, а летом я работала – ходила по квартирам и морила крыс и мышей. За пойманную крысу или мышь платили отдельно, так что мы ставили крысоловки, чтобы принести их живыми. Меня в эту контору устроила мама моей довоенной подруги Вали Цыгиной.
Жили впроголодь. Рая долго вспоминала: вот бабушка делит нам с тобой сырок плавленый пополам, а я сержусь, думаю – почему Ирке дает, а не все мне… Но вообще мы с ней дружили, она одна у меня сестра. И соседка по квартире очень хорошая у нас была, тетя Лиза с двумя детьми, она меня и печь, и готовить учила, и я никогда не слышала, чтобы они с бабушкой ссорились.
Муж Ирины Александровны тоже был блокадником.
– Они вообще вологодские, в 1933 году бежали в Ленинград из деревни. Отца предупредили, что завтра с утра их придут раскулачивать, и он забрал троих детей и жену и ночью бежал на подводах. Потом они плыли по реке Тотьме и так добрались до Ленинграда. А там жил папин брат Владимир с их мамой Кирьяной Ивановной. Владимир уехал в эвакуацию, а Кирьяна Ивановна осталась в городе. Он всю блокаду в Ленинграде провел, мама умерла от голода у него на глазах. Бабушка Кирьяна жила на Ржевке, он пошел пешком ее навестить – трамваи-то не ходили, приходит, а она мертвая. И тогда он пошел юнгой на Ладогу, чтобы хоть как-то прокормиться, перевозил ленинградцев. Он, как и большинство блокадников, очень не любил вспоминать те страшные зимы.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: