«До сих пор не верю, что меня выпустили». Интервью с фигурантом российского дела о «чучеле Путина»

Молодой житель Перми Александр Шабарчин, осужденный за то, что привязал к фонарному столбу чучело в арестантской робе с фотографией президента России Владимира Путина, вышел на свободу. Пермский краевой суд заменил ему реальный срок двумя годами условного. В августе его признали виновным по части второй статьи 213 Уголовного кодекса (хулиганство по предварительному сговору). 80 дней Шабарчин провел в СИЗО. О жизни в камере, участии в политических акциях и о будущем он рассказал в интервью Радио Свобода.

– Какие ощущения от выхода на свободу?

– Смутные. Я до сих пор нахожусь в прострации. До конца не верю, что меня выпустили. И немного непривычно, что некоторые повадки и привычки камерной жизни сохранились. Мне неудобно сидеть перед вами, потому что в камере я привык ходить туда-сюда.

– Расскажите о жизни в камере.

– На самом деле она была обычной. Большинство людей, с которыми я сталкивался, были нормальными. Сначала меня привезли в “привратку” (камеру временного содержания в СИЗО. – Прим. РС). Она была рассчитана на четырех человек, а сидело там двадцать. Они спрашивали друг друга, по какой статье сидят. Очередь дошла до меня, я сказал, что “Хулиганство”, ну и вкратце рассказал. Они замолчали, а потом хором начали меня хвалить: мол, ты правильно все сделал, молодец, красавчик. Потом меня перевели в другую камеру. Я сидел с экс-министром и другими людьми – в основном, с наркоманами. И никто мне не говорил, что я что-то сделал неправильно. После этих разговоров меня вызвал сотрудник ФСИН и сказал, что, конечно, не может мне запрещать говорить о политике с сокамерниками, но распаляться о том, за что я сижу, и вводить смуту во ФСИН не стоит. Поэтому потом, когда меня спрашивали, за что я сижу, называл только статью. Если расспрашивали дальше, я говорил за что. В камере я много читал: познакомился с Гете и Солженицыным. Изучил историю России. Сейчас знаю наизусть имена всех генсеков (смеется). Но в тюрьме сложно читать, там по 18 часов в день работал телевизор, который находился в полутора метрах от меня. Еще занимался спортом, поставил личный рекорд: за пять подходов триста отжиманий.

– Психологически тяжело было?

– После приговора я не видел будущего и не знал, что будет. В СИЗО я начал планировать, что буду делать дальше. Эмоционально я ничего не чувствовал. Один мой сокамерник удивлялся, почему я хорошо ем и сплю. Ему в СИЗО первый месяц было плохо. С сокамерниками я много общался, они не знали, что происходит на воле. Там огромный информационный вакуум. А телевизор – не самый надежный источник информации. Про события в Беларуси и Хабаровске никто ничего не знал. По телевизору рассказывали о протестах в США и еще где-то далеко, но не у нас. Еще меня удивило то, что сотрудники ФСИН общались с заключенными на вы. Но не со всеми: с теми, кто проявлял агрессию, они могли разговаривать на тюремной фене, которую хорошо знают.

– Выйдя из СИЗО, вы сказали, что там хорошо кормят.

– Да. В СИЗО еда – это событие. Когда у тебя заканчиваются темы для разговоров, говоришь с сокамерниками о еде. Ты слышишь, как по продолу (длинный коридор в СИЗО, по бокам которого находятся камеры. – Прим. РС) катится металлическая тележка с баландой. Начинаешь предвкушать. Тут открывается кормушка и тебе суют тарелку с едой. Иногда это что-то несъедобное – неочищенный овес, а иногда – борщ или картошка с мясом. Кстати, в СИЗО я стал более разнообразно питаться, чем на воле. Раньше я постоянно покупал булки и шаурму, а дома мог приготовить только пельмени или гречневую кашу. Я не хотел тратить время на готовку. Мне казалось, что я его могу потратить с большей пользой.

– Вы уже два дня на свободе. Что-то изменилось за это время?

– Я очень устал. За пять дней до рассмотрения апелляции в камеру к нам с 19-летним парнишкой подселили психически нездорового мужчину. Он семь лет провел в “банке” (Краевая психиатрическая больница на Банной горе. – Прим. РС) за то, что убил мать. Находиться в одной камере с ним все отказывались. И последние пять дней я вообще не спал. Ночью он просыпался и шептал: “Проклинаю! Проклинаю!” Было страшно, что он возьмет “мойку” (лезвие безопасной бритвы. – Прим. РС) и порежет кого-то из нас. А он еще был двухметрового роста. И если бы не мой сокамерник, который убрал его руки с моих гениталий, я бы, может быть, и не вывез все это.

– В последнем слове вы говорили, что выросли в Верещагино – маленьком городе в Пермской области. Расскажите о своей семье.

– Мама с отцом развелись. Отца я не помню, его убили. Мама родила меня в 19 лет, а потом уехала работать в Пермь. Мое детское сознание началось с того, что я нахожусь с бабушкой и дедушкой. Дед у меня прикольный мужик, он сидел. Он из тех людей, которые разговаривают матом. А бабушка меня сильно любила. Я прожил в Верещагино шесть лет, потом переехал к маме в Пермь. И долго жил между двумя городами. После школы поступил в Нефтяной колледж. На третьем курсе пошел работать в небольшую компанию геодезистом.

– Политикой вы в колледже стали интересоваться?

– Сначала я познакомился с [творчеством видеоблогера] Камикадзе Ди. А потом посмотрел расследование Навального "Он вам не Димон". Мне показалось, что все изложенные факты были вопиющими. Я подумал, что Дмитрий Медведев подаст на Навального в суд и его привлекут за клевету. Но Медведев в каком-то интервью сказал, что расследование – это "компот". И я подумал, если он закрывает глаза на это расследование, значит, ему есть что скрывать. После этого Навальный призвал выходить на митинги. Я посмотрел социальные сети Перми, но там никаких мероприятий не было. Тогда я создал группу "Требуем ответа" и связался с местными оппозиционерами – Партией прогресса, Организацией гражданских активистов, региональным штабом Навального. И оказалось, что в группу добавляются разные люди, их становится все больше и больше. Так я познакомился с различными оппозиционными организациями и влился в политическую движуху.

– Вам тяжело было с ними найти общий язык?

– Да, потому что я сторонник консолидации. Я за объединение людей с разными идеологиями и взглядами. Я могу договориться об объединении с либералами, либертарианцами, коммунистами, даже с националистами, но не с нацистами.

– После того митинга на вас завели дело об административном правонарушении. С чем оно было связано?

– После митинга "Он вам не Димон" на меня повесили административку по статье 20.29 – "Производство и распространение экстремистских материалов". В группе "ВКонтакте" я кинул призыв: какую музыку будем слушать на митинге? Мне накидали кучу музыки, я ее добавил на свою страничку. После митинга сотрудник полиции зашел на мою страницу "ВКонтакте" и увидел песню группы 25/17 "Просыпайтесь!" А она, оказывается, была внесена в Федеральный список экстремистских материалов. После этого меня привлекли по административной статье и присудили штраф в тысячу рублей.

– Поэтому вы перестали заниматься организацией митингов и стали делать акции самостоятельно?

– Я считал это более продуктивным.

– Когда вы выходили на улицу с акциями "Дай пять, если против Путина" и "Посигналь, если против Путина", кем вы себя ощущали – видеоблогером или акционистом?

– Это были уличные акции. Своеобразный социологический опрос людей – простой и наглядный. Я видел, как люди подходят и реагируют. Потом я видел много роликов с людьми, которые выходили на улицу с такими же плакатами и повторяли мою акцию. То есть я вдохновлял людей – и это было круто!

– Когда вы познакомились с Данилой Васильевым?

– Летом 2018 года в телеграм-чате. Там люди объединились, чтобы закрашивать надписи о продажах наркотиков на улицах Перми.

– Вы знали, что он ведет группу пермских националистов и не скрывает своих националистических взглядов?

– Да, я знал, что он придерживался определенных взглядов. Частично я могу эти взгляды принять, так же как принимаю взгляды либералов и левых. Но при общей работе все вопросы идеологического характера у меня уходят на второй план.

– Вы националист?

– Нет, я центрист. Из множества политических направлений я не выделяю какой-то один. Я считаю, что будет круто выбрать лучшие методы правления и политического строя других стран и реализовать их у нас. Важно не вдаваться в радикализм – сталинизм или нацизм. Во время процесса я общался с третьим фигурантом дела Александром Эткиным (секретарь регионального отделения Либертарианской партии. – Прим. РС) и понял, что многие идеи либертарианства мне импонируют.

– Как вам пришла идея сделать акцию с чучелом Путина?

– Я увидел выступление Владимира Путина на форуме "Валдай", где он сказал, что “мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут”. Я сидел и думал: это вообще как? Первое лицо государства говорит, что мы готовимся к ядерной войне. И не просто говорит, но и фанатично готовит всю страну к этой войне. И раздает билеты в рай! Это что-то невероятное. И я вспоминаю террористов "Аль-Каиды", "Талибана", ИГИЛ и других организаций, запрещенных на территории России. Они также говорят про неверных, которые “сдохнут”, а мы “попадем в рай”. И у меня начала выстраиваться цепочка аллюзий, толчком к которым и стали слова президента. Вначале я планировал просто привязать куклу к столбу. Я купил манекен, костюм арестанта и поехал привязывать.

– А как присоединился к акции Васильев?

– Я встретил его по дороге и попросил мне помочь. Дойдя до фонарного столба мы начали привязывать манекен. Тут я увидел, что нас на телефон снимает молодой человек. Я решил с ним познакомиться и попросить прислать запись. Мы пообщались, оказалось, что он интересуется политикой. В этот момент мне пришла в голову идея сделать ролик. И я попросил его поснимать акцию подольше. В какой-то момент я отошел посмотреть реакцию людей, а когда вернулся, ребят уже не нашел – Васильева и Эткина задержала полиция.

– Расследование началось сразу?

– На следующий день на улице ко мне подошли сотрудники Центра “Э”, они меня задержали и куда-то повезли. Я спрашиваю, куда они меня везут. Они отвечают: в военкомат Верещагино. Я очень удивился: три майора везут меня в военкомат, чтобы отдать в армию, как некоторых ребят из штабов Навального. В военкомате им сказали, что я признан негодным к военной службе по состоянию здоровья. Тогда меня отвезли обратно в Пермь, в отдел полиции Ленинского района. Там я встретил эфэсбэшника, который мне сказал, что на меня возбудят три уголовных дела. Первое – уклонение от службы в армии, второе – что я занимаюсь политикой, и третье – что я привязал к столбу куклу с фото Путина. Он мне пригрозил, что отправит в армию в такое место, которое мне не очень понравится. После этого меня положили в больницу для подтверждения диагноза гипертонии. Но не в отделение, а реанимацию. Меня облепили датчиками и снимали показания. Одна медсестра подошла и спросила меня, чем я занимался и почему главному врачу звонят из ФСБ с просьбой досконально проверить мое здоровье. От волнения у меня стало подниматься давление – был пик до 220. Но таблетки от гипертонии мне не давали. Месяц я находился в больнице, а через пять дней после выписки ко мне пришли с обыском. У меня изъяли костюм Деда Мороза, компьютер, телефон и личные вещи.

– Адвокаты говорили, что вы давно были в разработке у ФСБ. Вы знали, что за вами следят и прослушивают?

– Да. На суде следствие продемонстрировало материалы телефонных разговоров и там слышно, как я передаю привет ФСБ.

– И несмотря на это, вы решили провести акцию?

– Я считал, что провожу одиночный пикет и использую сборно-разборную конструкцию. В агитационных материалах у меня не было разжигания ненависти и дискредитации какой-либо группы людей. То есть ничего противозаконного я в ней не видел. Конечно, я предполагал, что будет административка, но не уголовное преследование.

– Следствие длилось полтора года и за это время сменилось два следователя. Как у вас с ними складывались отношения?

– Первый следователь не хотел вести дела, он искренне не понимал, в чем заключается состав преступления. Его смутили несколько моментов на видео, но он был абсолютно нормальным. Он разрешил мне работать и ездить в командировки по Пермскому краю. Именно он заказал первую экспертизу, которая тоже не увидела состава преступления. Думаю, он затягивал следствие, потому что в тот момент уже хотел уйти из органов в адвокатуру, что он вскоре и сделал.

– Тогда назначили второго следователя, который довел дело до суда?

– У меня сложилось впечатление, что на него давили и заставляли. Он тоже проявлял дикое нежелание заниматься этим делом. Но в итоге он заказал вторую экспертизу в Пермском университете, которая и легла в основу обвинения. В последнем слове я говорил про карьеристов, которые могут пойти против чести и достоинства ради сохранения служебного места. Следователь, прокурор и судья были из них. На них тоже оказывалось давление.

– После того как началось следствие, вы больше не устраивали акций?

– Когда после обыска меня привезли в главное следственное управление, сотрудники Центра "Э" мне сказали: "Сань, короче, такие дела. Если будет еще одна акция, мы тебя посадим". Я подумал: ну ок, видео – это же не акции. И стал делать аналитические видео. Это следующий этап моей эволюции. И я стал рассказывать про Шиес, протесты в Хабаровске и т. д.

– Когда возникло ощущение, что вас могут посадить?

– Когда судья отклонил ходатайство адвоката о том, чтобы из доказательств прокуратуры убрали экспертизу экспертов Пермского университета. Адвокат Анастасия Шардакова проделала большую работу и составила список из пяти пунктов, в котором говорилось, что экспертиза сделана с грубыми нарушениями Уголовно-процессуального кодекса РФ. Я был наивно уверен, что позиция прокуратуры слабая и судья должен принять это ходатайство. Но судья отклонил ходатайство адвоката.

– В своем последнем слове на суде вы взяли вину на себя.

– Да, эту акцию придумал и реализовал я. А когда приплетают случайного прохожего, который просто оказался рядом и снимал происходящее на телефон… Я с Эткиным до того дня вообще не был знаком. Там степень доказательности, знаете какая была? На суде предъявили подслушанный телефонный разговор, в котором я за четыре дня до акции предлагаю Васильеву встретиться, а он отвечает, что ему лень и он никуда не пойдет. И прокуратура считала, что этот телефонный разговор свидетельствует о том, что между нами была договоренность.

– Адвокат считает, что у вас обостренное чувство справедливости.

– Это было написано в судебной экспертизе. Но психологи не первые, от кого я это услышал. В юности мой товарищ как-то сказал: “Сань, у тебя какое-то обостренное чувство правильности. Ты все время пытаешься сделать правильно”. И потом я это прочитал в судебной экспертизе психологов.

– На суде в последнем слове вы сказали, что больше никаких акций не будет.

– Мне дико повезло, потому что я мог просидеть не три месяца, а два-три года в колонии. В СИЗО я узнал, что такое "раскрутка" и что вообще происходит с человеком в тюрьме. Я понял, что мог погубить свою жизнь. Любые слова с помощью экспертов могут исказиться и стать обвинительным приговором. Я не думаю, что буду проводить акции и снимать видео сейчас. Если я сейчас сяду, не успев ничего сделать, это будет глупо. На свободе я смогу принести больше пользы, чем в тюрьме. И я пока не знаю, что с этим делать. В СИЗО я много думал: желание заниматься [активизмом] у меня есть. Но у меня есть девушка, мама, бабушка. Они на меня давят и говорят: "нет".