1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130-летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь.
Мой брат Хамза (продолжение)
То, что смерть брата пришлась на праздник, еще больше усилило наши страдания. Пока все праздновали, мы, в слезах, несколькими телегами вслед за покойным братом возвращались из Ялты в деревню. Положив Хамзу в гроб, я, несмотря на возражения отца, открыл лицо брата и на его холодном лбу оставил теплый поцелуй. Несколько слез скатились из моих глаз на его прекрасное, побледневшее лицо.
Вся деревня присутствовала на похоронах, к дому пришли женщины, они рыдали. На кладбище отец положил брата в могилу. Когда он выходил из нее, то плакал, на его белую бороду капали слезы. После молитв, которые показались мне необыкновенно долгими, мы вернулись домой. Но дом был полон людей. А я искал тихий уголок, хотел побыть один. Но ни тогда, ни во множестве последующих дней это было невозможно. Друзья семьи и родственники, как будто сговорившись, ни на секунду не оставляли меня одного. Тогда, где бы я ни был, с кем бы я не разговаривал, о чем бы ни думал – у меня все время перед глазами стояла фигура брата, я слышал его голос. Эта потеря потрясла всю нашу семью. Он – способный и с прекрасным характером – был покрыт землей. Разве это справедливо?
Да, этот вопрос постоянно занимал мой ум, заставляя меня пытаться понять смысл жизни. Почему Аллах, или божественный закон, властвующий над судьбой людей, позволил внезапно оборваться восемнадцатилетней жизни, талантливой и способной продолжаться с пользой для себя, семьи и общества? И разве жизнь не была ничем иным, как лишь коротким или длинным путем, зависящим от случая?
Я так хорошо понимал ум и сердце моего брата, я так досконально знал, что за всю его жизнь он не думал ни о чем другом, как о добре для каждого человека, что ничуть не сомневался, что его смерть в таком юном возрасте была большой потерей. Его смерть не могла быть предопределена Аллахом. Это не было бы совместимо с божественной справедливостью. В этом случае, заключил я, смерть не предопределена, жизнь действительно зависит от случайности. В то время и еще довольно долго это суждение жило в моей голове.
Целыми днями и неделями, когда я сталкивался с матерью, и наши взгляды пересекались, в ее и моих глазах появлялись слезы, мы обнимали друг друга и всхлипывали. Отец через два дня после похорон, так, как он привык делать, когда переживал, уехал в горы, на яйлу. Он пробыл там несколько дней. В то время ко мне приходили учителя из близлежащих деревень и родственники, мы делились болью, они не оставляли меня одного в печали.
Так ты снова должен ехать?
Чувствуя, что на этот раз мой отъезд принесет много горечи, я никак не находил в себе смелости, чтобы рассказать об отъезде моей бедной матери. После возвращения отца с гор я поговорил с ним, сказал, что уже собрался вернуться в Париж. Он ответил, что сам уладит вопрос с паспортом. Через несколько дней он отправился в Акмесджит, вернувшись, вручил мне паспорт со словами: «Это кое-чего стоило, но мне удалось все уладить».
Однако я не был в состоянии рассказать матери об отъезде, постоянно откладывал разговор до следующего дня. Она, в свою очередь, не хотела, чтобы я ездил в другие деревни или ходил в гости к соседям. Она желала, чтобы я ходил с ней в сад или виноградник, она старалась все организовать так, чтобы я все время был рядом с ней. Младшие братья и сестры, особенно Хатидже, так же, как мама, все время была рядом со мной, все время смотрела на меня глазами, полными страдания, постоянно хотела говорить со мной. Как я мог уехать? Я никак не мог об этом сказать и мучился. Наконец, я доверился отцу и попросил о помощи. Через два дня мама сказала мне: «Так ты снова должен ехать? Что-то делать? Да хранит тебя Аллах». В слезах она обняла меня и поцеловала. На следующий день, поцеловав моих братьев и сестер и мать, после нескольких минут в ее руках, сотрясавшихся от мучительных рыданий, я уехал. Меня сопровождал плач братьев и сестер, а я запечатлевал в своем мозгу страдающее, побледневшее и поседевшее лицо матери. Отец и родственники проводили меня до шоссе, а затем посадили в автомобиль, едущий в Акмесджит.
Ни красота пролетавших пейзажей, ни приветствия друзей в посещенных деревнях – ничто не могло облегчить мою боль. Все время перед глазами у меня стоял момент разлуки с домом, я постоянно видел перед собой маму, братьев и сестер.
Дорога в Париж
В тот вечер я остался в Акмесджите. На следующий день я отправился в Гёзлев, где нашел [Номана] Челебиджихана – уже в его новом доме. Еще в Акмесджите я купил ему статуэтку [Льва] Толстого в подарок. Он поставил его на своем письменном столе. Я познакомился с женой Челебиджихана, свекровью и шурином – мудрым и милым Саидом. В Гёзлеве я провел три дня. На ночных встречах с Челебиджиханом я познакомился со многими просвещенными и уважаемыми людей. Мы спорили и болтали.
В Гёзлеве также находился наш друг из Парижа, Этхем Фейзи (Гозайдын). Поскольку царская полиция запретила ему исполнять обязанности учителя, он открыл в Гёзлеве магазин обуви. Вместе с Челебиджиханом мы несколько раз приходили к нему, провели несколько дружеских бесед. По крымскому обычаю, жена Челебиджихана подарила мне в качестве свадебного подарка вышитые кисет и полотенце. У Челебиджихана было чувствительное сердце, он понимал мою боль после потери брата, как мог, утешал меня и пытался не оставлять меня наедине с моими мыслями. Он убеждал, что я должен остаться в Гёзлеве еще ненадолго.
Киев
Наконец, я покинул Гёзлев и отправился в Киев. Впервые я увидел Украину и ее крупнейший город, наполненный историей. Однако в то время я мало что знал об Украине. Людей, которые работали в Крыму и которых наш народ называл «Hahol» [«хохлами»], я считал тоже русскими. В Киеве я не заметил ничего особенного, он производил впечатление российского города. В церквях, дворцах, улицах и, особенно, в киевлянах, которые поголовно использовали русский язык и не отличались от русских, я не заметил никаких черт украинскости. Из газет я узнал, что в Киеве открылась большая сельскохозяйственно-промышленная выставка. Воспользовавшись возможностью, я посетил ее. Достаточно было увидеть эту выставку, чтобы понять, какой прогресс и развитие переживала в то время Россия в промышленности и сельском хозяйстве.
Варшава: поляк, не говоривший по-русски
Варшаву я увидел впервые. Этот старый, развитый и процветающий польский [в тексте Сейдамет употребляет османское слово «Lehistan» и производные от него] город сохранил свое лицо под российским сапогом. «Польша не сгинет», – восклицал миру и поколениям поляков большой памятник [Адаму] Мицкевичу. Польские церкви и дворцы провозглашали, что на этой земле основы польскости крепки и уверены. В Варшаве я стал свидетелем события, которое еще сильнее, чем храмы и дворцы, убедило меня, что это на самом деле так. Идя в направлении отеля «Европейский», я зашел в небольшой магазин напротив памятника Мицкевичу, чтобы купить еды в дорогу. Я обратился к продавцу по-русски. Он же по-польски ответил мне, что не понимает по-русски. Тогда я, в свою очередь, объяснил ему, что я не русский, а крымский татарин, и не знаю польского языка. Лицо лавочника изменилось. Он любезно обслужил меня и пожал мне руку, сказав, что россияне – наши общие враги, после чего пожелал мне хорошего пути.
Не могу сказать, что я не знал о большом патриотизме польской интеллигенции, но впервые я убедился, насколько сильно патриотизм проник и в душу польского народа.
Не задерживаясь в Вене и Швейцарии, я поехал прямо в Париж. Я снова поселился в своей комнатке у мадам Депре.
Продолжение следует.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: