Шип для СССР. История советского перебежчика

В августе 1978 года студентка из Советской Латвии Иева Лешинска готовилась к возвращению на родину из Нью-Йорка, где она гостила у отца, служащего советской миссии при ООН. Однако ее планы и вся дальнейшая жизнь изменились в один день. Ее отец Имант Албертович Лешинский решил просить политического убежища в США.

Режиссеры Гинтс Грубе и Яак Килми на студии Mistrus Media сняли о жизни невозвращенки документальный фильм под названием "Мой отец, шпион". Корреспондент Радио Свобода поговорила с Иевой Лешинской, ныне латвийской журналисткой и переводчицей.

– Иева, в 2017 году вы издали сборник статей и воспоминаний вашего отца. Сейчас вышел документальный фильм, в котором героиня – уже вы сама. Как эта история началась для вас?

– В 1978 году я приехала к отцу в Нью-Йорк. С большими трудностями, меня почему-то долго не хотели выпускать из Советского Союза. Он работал в Организации Объединенных Наций и пригласил меня на месяц в гости. Я знала, что отец сотрудничает с КГБ, что он коммунист, а также что он очень умный человек. Больше ничего. К тому времени я уже отучилась два года в университете. Думала, что в конце августа вернусь в Латвию. Но тут обнаружилось, что мой отец решил перебежать к американцам и мое прибытие в Нью-Йорк его решение ускорило. Он предложил мне остаться с ним, дав 24 часа на раздумья. Я сказала, что должна вернуться к маме. Тогда он велел мне пойти в советское консульство и попросить продлить разрешение на пребывание в Соединенных Штатах, поскольку он хочет показать мне Вашингтон. Мы на поезде поехали в Вашингтон и поселились в шикарной гостинице, хотя мне и было сказано, что денег не особо много. И тут уже решение мне пришлось принимать за пять минут. Я могла остаться с ним или отправиться в посольство и сообщить, что отец – предатель родины, а я порядочная советская гражданка и хочу вернуться. На такой шаг я не была способна. Мне казалось, что предать отца, отказаться от него – это ужасно.

Мы провели день в Вашингтоне, осматривали памятники и ели в роскошных ресторанах. Было воскресное утро. Отец сказал: мы с Расмой (его второй женой) не вернемся в Нью-Йорк и в Советский Союз, мы перебежим здесь и сейчас. Все, о чем я думала в тот момент, – что я не готова ни на какие политические заявления. Я не испытывала любви к советскому государству и не собиралась превращаться в орудие пропаганды. Если бы я вернулась, меня бы затаскали по телепередачам, газетам, не говоря уже о КГБ. Но, конечно, остаться в той гостинице с отцом было в то время решением на всю жизнь. И это означало, что я никогда не увижу маму. Я выбрала остаться. И сразу попала в какой-то шпионский фильм. Только тогда я узнала, что отец уже сотрудничал с ЦРУ. А еще позже – что он делал это более 20 лет.

– А когда вы узнали, что он работал на КГБ?

– В 16 лет. Родители разошлись, когда мне было 6 лет, но с отцом мы встречались, и со временем все чаще. Мама очень не хотела этих встреч. Теперь-то мне понятны некоторые причины, но в то время это меня очень расстраивало. И как-то в приливе гнева она сказала, что я даже не знаю, кто мой отец на самом деле. Что он агент КГБ. Это вызвало у меня ужасный шок. Я могла допустить, что он коммунист, умный коммунист, а не такой глупый, как большинство из тех, с кем я имела дело в то время. Но как может быть, что мой отец – один из "них"? Постепенно я смирилась: очевидно, его убежденность настолько глубока. Но я не знала, что его шантажировали.

– Как случилось, что он стал работать на КГБ?

– Отец учился в Институте международных отношений в Москве. В то время он еще верил в идеалы социализма и хотел быть дипломатом. В сущности, он свою эту очень левую убежденность потерял уже во время учебы – потому что ему пришлось иметь дело с отпрысками членов Политбюро, которые оказались очень сомнительной, циничной компанией. В 1955 году он вернулся в Латвию, начал писать дипломную работу, и к нему вдруг пришел человек и спросил, не хотел бы он сотрудничать. Он отказался, объяснив, что уже договорился о работе в МИД Латвийской ССР. Прошло еще какое-то время, и его вызвали в так называемый "Угловой дом" [здание КГБ Латвийской ССР] и довольно жестко напомнили, что при поступлении в институт он солгал. Не упомянул в анкете, что его отец, мой дед, в последний период немецкой оккупации был рекрутирован в полицейские войска. Ему предложили выбор: пойти на сотрудничество, и тогда этот факт никогда не всплывет на свет божий, или, знаете ли, в сибирских школах есть свободные учительские вакансии. И он согласился. Он понял, что иначе сможет найти работу только на каких-нибудь задворках Советского Союза.

– В фильме прозвучало, что его вместе с вашей матерью готовили для работы в Западном Берлине.

– Это было в 1958 году, когда я уже родилась. В результате венгерских событий 1956 года отец утратил последние иллюзии. Ему предложили, чтобы сотрудники КГБ натренировали его с моей мамой для засылки сначала в Восточный Берлин, а потом они в качестве агентов-нелегалов должны были перебраться в Западный Берлин. Оба в совершенстве освоили немецкий. Там они и планировали перебежать. Но засылка не состоялась. Дело в том, что рекомендации для поступления в институт ему давали люди, которые были связаны с так называемыми национал-коммунистами в Латвии: Анна Янковска, которая была в его школе директором, а в ульманисовской Латвии действовала в подполье, и ее близкий знакомый Эдуард Берклавс ​[до 1959 года – председатель Совета Министров ЛССР]. А в 1959 году произошла "чистка национальных кадров". К тому же по иронии судьбы в тот год перебежал на Запад офицер КГБ, с которым мои родители имели дело в Москве.

– Кем работал ваш отец? Каково было его прикрытие?

– Долгое время он работал главным редактором журнала для эмигрантов Dzimtenes Balss ("Голос Родины"). Затем поднялся по карьерной лестнице и служил председателем президиума Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом. Соответственно, поддерживал тесный контакт с латышами в эмиграции. КГБ поручил ему разрушить эмигрантскую общину и по возможности привлечь к сотрудничеству тех, кто согласен поехать в Советскую Латвию для поддержания этих культурных связей. Усилия отца приносили известные плоды, потому что в среду латвийских эмигрантов был внесен раскол. И когда отец переметнулся, он много выступал перед западными латышами, ездил в Европу, и ему приходилось заниматься исправлением собственных же достижений. Он убеждал их не ездить на родину на деньги КГБ. В его архиве есть листок, на котором написано: "Я выпустил джинна из бутылки, и теперь мне нужно загнать его обратно". Потому что были люди, которые ему попросту не верили. Они верили советскому чиновнику, но не верили человеку из свободного мира.

– Сколько времени ему пришлось ждать момента, чтобы связаться с представителями западных спецслужб?

– Впервые он попытался перебежать еще в Риме в 1960 году. Его послали корреспондентом на Олимпиаду, поручили встретиться с выдающимися пловцами-латышами из Австралии, братом и сестрой, и завербовать их. Но он пошел в посольство США и заявил, что хочет остаться. Его английский в то время был далеко не блестящим, и в посольстве толком не поняли, чего он хочет. Его отвели на какую-то квартиру и попросили подождать. С американской военной базы в Западной Германии поднялся самолет, которым в Рим прилетел военный контрразведчик, латыш по национальности, и он смог объясниться. Однако американцы уговорили его вернуться в Латвию: если он хочет навредить советской власти, пусть он делает это изнутри.

После венгерских событий отец осознанно хотел рушить этот строй и даже подумывал создать подпольную организацию. В Нью-Йорке он достаточно регулярно встречался с сотрудниками ЦРУ и ФБР, поставлял им информацию об известных ему агентах в советской миссии в ООН. Он был начальником среднего уровня с перспективой роста, референтом секции переводчиков. А кроме того, секретарем местной партийной организации и президентом Клуба русской книги ООН.

Во всем этом достаточно безрассудно участвовала моя мачеха, вторая жена отца. Она копировала документы и выносила их из советской миссии, где работала секретарем. Рассказывала мне, как однажды, когда там праздновали Новый год, она пришла и с порога заявила, что у нее болит голова. Как только был выпит первый бокал шампанского, она вышла – якобы чтобы принять таблетку. Но отправилась в кабинет какого-то высокого начальника и начала фотографировать документы своей маленькой камерой. А затем быстро ушла с мероприятия, села в такси, поехала в одну сторону, затем сменила машину и поехала в другую сторону, чтобы в какой-то квартире встретиться с агентами ЦРУ, выпить шампанское и еще раз встретить Новый год.

– Как складывались ваши отношения с отцом?

– Сейчас, спустя сорок с лишним лет, я понимаю: отец хотел, чтобы я осталась в Америке потому, что пытался как-то компенсировать мне долгие годы, когда его у меня не было или когда он появлялся раз в месяц. И в первый месяц в Нью-Йорке у нас были очень хорошие отношения. Мы вместе ходили по ресторанам, мне нравилось разговаривать с ним. Но все изменилось сразу после того, как он перебежал к американцам. Ему казалось, что я должна быть счастлива. Потому что счастлив был он сам: ему наконец не нужно было бояться за свою жизнь, его охраняли, он станет свободным человеком, сможет говорить, что думает. Я тоже, в конце концов, вырвалась из ужасного Советского Союза. Но счастлива я не была. Я чувствовала себя ужасно виноватой перед мамой, близкими друзьями, своей жизнью. Внезапно у тебя больше нет ни прошлого, ни будущего, ты чувствуешь себя очень одиноким.

Он обвинял меня в неблагодарности. Мать писала, как страдает без меня, уговаривала вернуться. Он считал, что ее заставляет КГБ. Конечно, их очень интересовали мои контакты с мамой, но у нее, безусловно, были чувства, в которых отец ей начисто отказывал. Человеческое измерение было ему чуждо. Перебежчики могут быть смелыми, могут гордиться тем, что сделали ради свободы и демократии, для разрушения другой системы, но в личной жизни они несчастливы и приносят несчастье семье. Человеку, который выбрал жизнь разведчика, не следовало бы заводить семью.

В ЦРУ планировали выжать из отца максимум информации, а там пусть живет как знает. Но у него были амбиции, он хотел продолжать бороться с советской властью, хотел престижного статуса, к которому привык. Однако не было никакого документа об образовании, на основании которого он мог бы начать новую карьеру. Только через два года в ЦРУ ему изготовили поддельный диплом об окончании Московского университета на имя Питера Дорна.

– Вы жили не под своими именами, у вас были легенды, которые далеко не соответствовали вашей прошлой жизни?

– Мы встретились в Госдепартаменте с советскими представителями, которым сообщили, что перешли на другую сторону по своей воле, что никто не давал нам коктейлей с наркотиками и не похищал. И в тот же день отец сказал, что нам нужно стать другими людьми. Он выбрал имя Питер Фридрих Дорн. "Dorn" по-немецки шип, он хотел быть шипом, который колол бы Советский Союз. Якобы он родился в Кенигсберге в немецкой семье, занимался издательским делом, ездил по странам социалистического блока, ему даже напечатали соответствующие визитки. Расма стала Линдой Егоров-Дорн, поскольку якобы ее отец был югославским партизаном. Я по легенде родилась в Восточном Берлине, потом с семьей перебралась в Западный. Известны были даже названия улиц. Отец по делам бизнеса жил в Москве, поэтому в школе и вузе я училась там. Я стала Эвелиной Дорн, имя выбрала потому, что могла называться "Ив" – похоже на "Иева". Таковой я была вплоть до смерти моего отца. Мне потом пришлось писать в университет, чтобы мой диплом переделали на новое старое имя.

– Вам часто приходилось рассказывать эту историю?

– Отец сказал: если тебе станут задавать много вопросов, знай, что перед тобой агент КГБ. Он не учел, что у меня будут бойфренды и близкие друзья. У меня склонность к литературе, я не могла ограничиться сухими данными легенды о моей якобы родине Германии, в которой никогда в жизни не была. Со временем я начала импровизировать. Поскольку отец из Кенигсберга, вроде как балтийский немец, я придумала ему родственников в Латвии и рассказывала, как несколько раз проводила у них лето. Никто не знал обо мне ничего определенно. Мой первый муж, американец, узнал всю правду только в 1987 году, и мне пришлось просить у него прощения. Однажды мы ездили в гости к отцу и как бы матери Расме, и я в машине все время заставляла его повторять, чего он "не знает" из того, что я рассказывала о себе, а что, наоборот, "знает". Ему это казалось шизофренией. Если мне приходилось запрашивать какие-то документы в иммиграционном управлении, чиновники разводили руками: все ваши файлы закрыты. Всегда нужно было обращаться через ЦРУ.

– Вы постоянно контактировали с сотрудниками ЦРУ. Как с вами общались?

– Сначала мы жили в квартире, которую называли safe house – убежище (я уехала оттуда в марте 1979 года, потому что начиналась моя учеба в университете Огайо). Предложили поселить с нами вооруженного человека. Отец отказался. Допускаю, что они где-то поблизости все же находились. Еще в Нью-Йорке, не зная, что отец работает на ЦРУ, я заметила за собой слежку и подумала, что это потому, что ЦРУ следит за советскими гражданами, но отец стал меня разубеждать.

Я не контактировала с ними никак и хотела поскорее от них избавиться. Но обнаруживалось, что они идут за мной по следам, потому что каким-то образом отец оказывался в курсе разных бытовых мелочей из моей сугубо частной жизни, о которых ему знать не следовало. А когда я, уже вернув свое имя, собралась переселиться в Европу, они встретились со мной и сказали, что там они не смогут меня охранять. "Ну и не надо", – сказала я.

Отец в последние годы жизни снова жил на восточном побережье и фактически работал у них аналитиком. Но и тогда нам с мужем сказали, что он работает в Associated Press, хотя, когда мы приехали к нему в гости, стало ясно, что это неправда. Когда он перебежал, ему было порядком за сорок. Получил свою докторскую степень по истории за пятьдесят и даже не успел защитить написанную диссертацию. Его однокурсникам по докторантуре было меньше тридцати. В отличие от других перебежчиков, которые до этого на службе ЦРУ скопили денег, мой отец категорически отказался от вознаграждения, потому что оно сделало бы его уязвимым.

Ты сидишь за столом и ужинаешь с человеком, о котором тебе ясно, что ты его не знаешь. И ты тоже не можешь ему многое рассказать. Я всегда жила в страхе, что он узнает, что я рассказывала о себе своим друзьям. Потому что тогда в один момент нас схватят и увезут снова в какой-нибудь safe house, из которого я вообще никогда не выберусь. Он был полностью политическим человеком. У него все объяснялось политикой. Помню, как первый мой муж завел с ним разговор о поэзии и упомянул Пабло Неруду. Он начал кричать: "Этот коммунист!" А муж защищался: "Но он же так любил море!"

У отца были тесные связи со шведской Службой безопасности, и, кажется, в результате его усилий из советского посольства в Стокгольме были вынуждены уехать многие латвийские агенты КГБ, которые до сих пор не могут ему этого простить. Один из них отказался со мной даже разговаривать.

– От чего умер ваш отец?

– Официально от сердечного приступа. Это произошло в 1985 году в публичном месте недалеко от Вашингтона, он шел на встречу с сотрудником ЦРУ, но не дошел, упал у торгового центра. Есть основания верить в этот диагноз. Он вел малоподвижный образ жизни, употреблял много алкоголя, что тоже характерно для агентов. Мне сказали, что в США ни один советский перебежчик не был убит. Но какая-то тень сомнения все же у нас есть. Ему было всего 54 года.

Мне совершенно не хотелось продолжать двойную жизнь. Я уехала в Европу, два года прожила в Швеции, затем четыре года работала на Радио Свобода в Мюнхене. В августе 1991-го очередной раз запросила визу на родину, у меня было приглашение "Народного фронта", мне отказали. Сразу после путча тогдашний руководитель латышской редакции сказал: "В Вильнюс из Берлина летает чартер". Кому-то из наших нужно было находиться в Латвии. Я полетела без визы. Границы по-прежнему охраняли советские пограничники. По прилете пограничник собрал наши паспорта – а я подала паспорт старого образца, выданный латвийским посольством в Вашингтоне [​так называемый "паспорт латыша"], который в Советском Союзе не признавали ни в коем случае. Он взял мой паспорт, положил в стопку к другим и ушел с ними к литовцам. И я поняла, что он уже здесь не играет никакой роли.