Неформальный национализм: как советские штампы стали российскими

В лондонском издательстве I.B. Tauris издана книга "Неформальный национализм после коммунизма: ежедневные практики создания постсоциалистической идентичности". Ее подготовил коллектив авторов, каждый из которых изучал возникновение новой идентичности после распада старой – в основном в странах бывшего соцлагеря. При этом главное внимание уделялось нетрадиционным источникам трансформации самосознания, которые можно найти в том, как построена система образования того или иного государства, как люди привыкли обставлять или украшать к празднику свои квартиры, какую музыку любят слушать, какие продукты покупать и даже какую рекламу считают более предпочтительной.

В одной из глав научный сотрудник Института межкультурных и международных исследований Университета Бремена Елизавета Гауфман обращает внимание, насколько рутинной стала для каждодневной жизни россиян геополитика, и показывает это, изучая самые популярные соцсети. Там в очередной раз можно убедиться: самосознание россиян построено с использованием образа внешнего врага, что было характерно и для советского прошлого. Автор исследования показывает, как обычные люди перенимают политический дискурс элит и распространяют его, используя в качестве платформы соцсети.

– Книга, о которой мы говорим, называется "Неформальный национализм после коммунизма". По вашему мнению, каковы корни этого национализма?

– Книга построена на концепции Майкла Биллига, которая называется "Банальный национализм". Суть в том, что очень много исследователей изучают национализм, который, скажем так, спустили сверху, то есть как государство строит нацию. Но не очень много исследователей смотрят на то, как люди реагируют на эти спущенные сверху установки. Поэтому здесь скорее важна субъектность обычных людей, то есть будут ли они покупать швейцарский сыр или костромской сыр, поедут они в отпуск в Турцию или в Египет.

– В советское время по сравнению с современной Россией этот неформальный национализм присутствовал или отсутствовал вообще?

– Советские практики присутствуют в современной России. Элементы советского неформального национализма, конечно же, перекочевали в настоящее. Например, язык, понятийный аппарат, то есть коллективная память. То, как люди говорят, плакаты, которые они используют в мемах, часто приходят именно из Советского Союза. Ведь это то, с чем были знакомы родители активных в соцсетях россиян, или то, что они видели, когда росли. То же происходит и когда учат историю в школе. Люди привыкают к чему-то с детства и воспроизводят это, когда вырастают.

– Не могли бы вы привести примеры советских практик, которые перекочевали в современную российскую действительность?

– Скорее это относится к языку. Издание "Медуза" однажды опубликовало такой тест: нужно было угадать, взято ли предложение из советской газеты или современного телевизора. Это и понятие "иностранный агент", и "антиамериканский дискурс", которые можно найти в газете "Правда" в 50-60-х годах. В журнале Economist была статья о концепции whataboutism, которая в российском дискурсе обычно звучит как "а у них негров линчуют" или "чья бы корова мычала", то есть зачем нас в чем-то винить, если у них не лучше дела идут. Этот прием очень часто используется именно в геополитическом дискурсе в социальных сетях. И хотя он представляет собой логическую ошибку, он очень популярен. Это классический прием из советского дискурса о внешней политике.

– Поскольку вы сказали, что в основном неформальный национализм проявляется в словах, в языке, изучая соцсети, какие еще слова или словосочетания вы обнаружили там, заставившие вас подумать о советском прошлом?

– Допустим, "пятая колонна". Это один из самых ярких примеров. Когда в России были введены продуктовые санкции, во "ВКонтакте" появилась красивая поэма: "Слышатся стоны "пятой колонны" // Где моцарелла, где маскарпоне? // Хватит скулить, бездуховный буржуй // Сыр наш российский плавленый жуй". Поэма – как раз шутливый отклик на санкции, но использование термина "пятая колонна" – абсолютно советский термин, который сейчас тоже перекочевал в патриотический дискурс. В риторике крайних националистов встречается словосочетание "чемодан, вокзал, Израиль". Это тоже советский троп, направленный именно на критиков режима, потому что в СССР он использовался, когда евреям разрешили выезд в Израиль.

– И тем не менее вы пишете, что только когда начались украинские события – аннексия Крыма и война на Донбассе, – в соцсетях появилось довольно большое количество советских тропов. Раньше вы такого не наблюдали. То есть люди стали посредниками распространения провластной идеологии. С чем, по вашему мнению, это связано?

– Я скорее пыталась показать, что идеализация соцсетей не совсем оправданна. В 2010-2011 годах, когда начались революции на Ближнем Востоке, был очень большой энтузиазм по поводу соцсетей. Считалось, что это приведет к демократизации общества, уйдут авторитарные режимы. Такая же большая волна энтузиазма была в России, когда были протесты с использованием белой ленты и возникло движение за выборы без подтасовок. Но оказалось, что соцсети не являются хабермасовским идеалом пространства общественной дискуссии. Там есть место всем. Чем больше людей появляется в интернете, тем больше там появляется мнений. Ведь в России распространение интернета идет фактически семимильными шагами: уже подключены примерно 87 миллионов россиян, более того, распространение интернета часто происходит за счет старшего поколения. А еще 10 лет назад интернет и соцсети в России были пространством для относительно молодого поколения. Соответственно, спектр мнений увеличивается.

Также нужно учитывать, что, когда люди поддерживают свое государство, они чувствуют большую безнаказанность, ведь за их спиной стоит целое государство. Поэтому они активнее высказывают провластную позицию в соцсетях, могут вести себя более агрессивно.

Потребность в позитивной субъектности является движущей силой в социальных сетях. На помощь приходит государство, которое говорит людям, что вы и есть часть этого позитивного и хорошего, играя на потребности людей быть частью чего-то хорошего и доброго. Многие потом искренне и с верой пишут о том, что в Украине – одни националисты. Тем не менее часто этот дискурс перетекает в более агрессивные формы, и тогда это становится большой проблемой. Многие исследователи пытаются понять, когда позитивная идентичность переходит в дискриминацию аутсайдеров и приобретает агрессивные формы, выливающиеся в нападения на почве ненависти. В этом государство имеет важную роль – безнаказанность и верховенство закона играет большую роль. Радикальные группы тоже следят за тем, кого преследует государство. В качестве примера можно привести такие данные: во время украинского кризиса снизилось количество нападений на мигрантов, потому что в то время мигранты перестали рассматриваться радикальными группировками как главный враг, врагами стали украинцы. Это в своих докладах отмечал и центр "Сова".

– Вы говорите, что люди, участвующие в распространении официальной точки зрения российских властей в соцсетях, ведут себя более агрессивно, очень часто используют милитаристскую символику…

– Это связано со стремлением показать свою самоидентичность как более сильного, как более самостоятельного актора. То есть военная форма, оружие, ракеты добавляют маскулинные качества, происходит феминизация условного врага. Ему приписывают такие феминные качества, которые в патриархальном или гетеронормативном обществе создают иерархию, в которой человек в военной форме более важен, более силен, чем тот, который обладает феминными качествами. Это феномен присущ не только российским соцсетям. То же самое можно найти в любых националистических группах по всему миру. Часто именно патриотизм сочетается с милитаризацией дискурса. В этом смысле армия представляет собой мощь государства и, соответственно, идентификация с армией, с какими-то милитаристскими символами, помогает улучшить позитивную самоидентификацию, то есть человек себя чувствует частью великого государства. Принадлежность к великой нации стала особенно важной для россиян после распада Советского Союза. При аннексии Крыма создалось такое впечатление, что Россия опять стала великой державой и, соответственно, "жить стало лучше, жить стало веселей". Именно ощущение позитивной самоидентичности очень важно. Об этом пишет и Майкл Биллиг и, собственно, вся книга "Неформальный национализм после коммунизма" тоже о том, как люди стараются улучшить свою самоидентичность посредством патриотизма.

А что касается именно провластного дискурса, то люди обычно не просто перенимают то, что они услышали в телевизоре, они это еще и модифицируют. Именно поэтому я употребляю термин prosumption, то есть производящее потребление. Часто соцсети являются скорее резонатором дискурса, который можно услышать в телевизоре, то есть это либо более агрессивный, либо часто конспирологический дискурс: все, что услышали в телевизоре, а потом из этого сделали какую-то теорию заговора. Вот эти тенденции в соцсетях очень хорошо видны. Есть исследование итальянского ученого Вальтера Кватрокьочи, так вот он считает, что социальные сети как будто созданы для того, чтобы распространять теории заговоров или неправдивую информацию. Потому что часто люди сидят в своих эхо-камерах, в которые попадает только та информация, с которой они согласны. Соответственно, они ее просто амплифицируют и не слушают других мнений.

– При этом в последнее время мы видим протесты против пенсионной реформы, когда вчерашние ярые сторонники правительства и президента вдруг становятся к ним в оппозицию. Возможно ли, что привычка распространять провластный дискурс может обернуться и против власти, когда точка зрения у людей поменяется?

– Да, конечно. В этом смысле, именно соцсети – это не панацея гражданского общества, это просто способ социальной мобилизации. Конечно, она может происходить под любым знаком, то есть она может быть и против государства, и за государство, как при феномене rally 'round the flag (эффект сплочения. – РС). Протесты против пенсионной реформы как раз имеют такой потенциал, потому что люди старшего поколения теперь стали пользователями соцсетей, и, соответственно, они тоже могут приобщиться к этой социальной мобилизации. Именно поэтому, собственно, социальные сети, интернет в авторитарных режимах стараются каким-то образом ограничить, потому что можно не только "топить за Трампа", можно "топить" и против Трампа. Соответственно, способность соцсетей к мобилизации – именно то, что обычно устрашает авторитарных правителей или государственных лидеров с авторитарными тенденциями.