«Нет силы, способной свернуть этого человека с избранного им пути». Мустафа Джемилев

«Можно поздравить крымских татар с тем, что в их среде находятся такие люди. Почти античные герои. Рыцари без страха и упрека»…

Эти слова русского писателя и правозащитника Анатолия Левитина-Краснова сказаны о нашем современнике Мустафе Джемилеве. 13 ноября ему исполняется 75.

Как историку мне не раз доводилось работать с документами и книгами, в которых упоминается имя Мустафы Джемилева. Этот историографический комплекс столь же огромен, сколь и поляризован. В официальных советских документах Джемилев проходит не иначе как «вожак экстремистских элементов, друг известного антисоветчика, генерала Петра Григоренко» – что, учитывая агрессивную тенденциозность этих документов, можно воспринимать скорее как комплимент.

Зарубежная историография оценивает его как харизматического лидера, мифологического героя, «отца нации»... Невольно вспоминаются слова Томаса Манна: «Незаурядная личность всегда причина для противоречивых чувств».

Как мне кажется, ближе других подошли к пониманию того главного, что определило жизнь и судьбу Мустафы Джемилева, его единомышленники, те немногие, кто в глухое советское безвременье не боялся говорить правду, – правозащитники: генерал Петр Григоренко, академик Андрей Сахаров, адвокат Дина Каминская, писатель Лидия Чуковская.

Генерал-правозащитник Петр Григоренко сыграл в его судьбе особую роль: «Мустафе едва исполнилось 20 лет, когда он начал говорить своим соотечественникам, что изолированное национальное движение, тем более такого немногочисленного народа, как крымскотатарский, успеха не сулит. Человек невероятной воли, мастер привлекать к себе людей, прекрасный оратор, обладающий незаурядным умом и огромным трудолюбием».

КГБ вскоре заметил его, пишет генерал, начались аресты и один за другим суды по фальсифицированным обвинениям, по сути, на свободу Мустафа попадал только на побывку. «Но борется он не только на воле, но и в заключении и на суде. Во время ташкентского процесса над ним и Ильей Габаем Мустафа произнес потрясающую речь, которая впоследствии была распространена в самиздате. Эта речь была настолько впечатляющая, что судья забыл свою обязанность мешать выступлению. Мустафа закончил и сел. Адвокат Дина Каминская уставилась на него расширенными глазами, схватилась за волосы и воскликнула: «Боже мой!». Судьи и прокурор сидели, уставившись в столы, не замечая, что речь закончена. И еще черта. Как магнитом притягивает он к себе людей. Весь упомянутый процесс в подробнейшем изложении попал в самиздат от... Мустафы... от заключенного Мустафы. Он нашел себе верных помощников даже там, в тюрьме».

Григоренко вспоминает такой случай. В 1975 году, когда Джемилев был в лагере, его снова судили на основании показаний лжесвидетеля. Борясь против этой фальсификации, Мустафа объявил голодовку и голодал 10 месяцев. «Но такова моральная сила этого человека, что лжесвидетель (убийца) Дворянский в суде отказался от своих лживых показаний. Несмотря на это, Мустафу осудили. Предваряя этот приговор, судья бросил Мустафе: «Видите, какой вы опасный человек! Даже на расстоянии влияете на людей!..».

Адвокат Дина Каминская была защитником Ильи Габая во время судебного процесса над Мустафой Джемилевым и Ильей Габаем в январе 1970 года (после чего ее перестали допускать к защите политических заключенных, а вскоре она была вынуждена эмигрировать на Запад). Дина Исааковна вспоминала, что один из ее приездов в Ташкент совпал с большим торжеством: в эти дни вернулись трое ранее осужденных активистов крымскотатарского движения. Она была приглашена на праздник в их честь.

«Мы сидели в саду за длинными столами, и я слушала удивительный рассказ. В день освобождения к воротам лагеря, из которого должны были выйти эти трое, подъехал автобус с встречающими. Вся дорога от ворот до автобуса была усыпана цветами. Когда открыли ворота и освобожденные вышли, их встретили музыкой – национальной музыкой национального самодеятельного оркестра. А потом, уже в пути до самого Ташкента… в каждом селе встреча превращалась в стихийный митинг солидарности и верности движению».

На следующий день Каминская была приглашена на семейный праздник в доме у одного из вернувшихся. Ей запомнился тост, который произнесла хозяйка дома. Тост, произнесенный женой в честь освободившегося мужа, отца двух ее маленьких детей.

– В нашей семье, – сказала она, – уже был такой же счастливый день. Тогда мы тоже собрались, чтобы отпраздновать возвращение на свободу, но не мужа, а моего брата.

– Мустафа, – сказал тогда старейший из сидевших за столом, – мы счастливы, что сегодня ты уже с нами. Но скажи, что собираешься ты делать завтра?

И Мустафа ответил:

– С завтрашнего дня я возобновлю борьбу за свой народ.

– Я пью этот бокал, – продолжала хозяйка дома, – за то, чтобы мой муж оказался достойным моего брата.

Братом этой женщины, о котором говорилось в тосте, был тот самый Мустафа Джемилев, которого я должна была защищать в Ташкентском городском суде, вспоминала Дина Каминская.

Мустафа Джемилев родился в Крыму во время Второй мировой войны в 1943 году. 18 мая 1944 года, когда ему не было и восьми месяцев, вся семья была изгнана из Крыма. Его детство – это насильственная депортация, тяжелый режим спецпоселений, голод и унижения. Рассказы о Крыме, о прежней жизни на родине заменили ему детские сказки. «Вся его жизнь и все его помыслы были связаны с мечтой о возвращении в Крым. Он вырос бойцом, фанатично преданным этой мечте», – пишет Дина Каминская.

«Когда я осенью 1969 года встретилась с Мустафой в тюрьме узбекского КГБ, он был уже совершенно сложившимся человеком с характером волевым и целеустремленным. Жизнь не воспитывала, а выковывала его. Уже тогда из своих бесед с Джемилевым я вынесла убеждение, что нет силы, способной свернуть этого человека с избранного им пути, по которому он пошел с ранней юности, не зная ни сомнений, ни колебаний. Дальнейшая судьба Мустафы подтвердила правильность этого первого впечатления… Джемилев был тем человеком, который сумел выдержать десятимесячную голодовку протеста против незаконных репрессий. Каждый раз, освободившись из лагеря, он действительно не давал себе передышки.

Мустафа – человек несгибаемый. Я не люблю этого слова, всегда ассоциирующегося с привычным для советской пропаганды клише «несгибаемый большевик». Но другого слова для определения характера Джемилева я найти не могу. Он жил и живет, как бы выполняя данную им клятву (а, может быть, он действительно такую клятву дал) посвятить себя без остатка борьбе за свой народ».

Академик Андрей Сахаров вспоминал реалии Омского суда Джемилева. В 1976 году заканчивался очередной срок заключения Мустафы, который он отбывал в лагере недалеко от Омска. За полгода до окончания срока против него было возбуждено очередное дело о «заведомой клевете на советский государственный и общественный строй»: за то, что он говорил, что «крымские татары насильно вывезены из Крыма, и им не разрешают вернуться».

Приехавшие в Омск следователи КГБ концентрируют свои усилия на заключенном того же лагеря Иване Дворянском, отбывающем 10-летний срок заключения за непреднамеренное убийство человека. Сначала Дворянский противится усилиям следователей и передает на волю записку о том давлении, которому он подвергается, – угрозам и обещаниям. Но за несколько месяцев до суда Дворянского изолируют от остальных заключенных, помещают в карцер. Через месяц он дает необходимые показания, которые и ложатся в основу нового дела Мустафы Джемилева.

С момента возбуждения дела Мустафа держал голодовку, и это очень волновало родных и друзей.

Академик Андрей Сахаров и генерал Петр Григоренко отправили Президиуму XXV съезда КПСС письмо: «Девятый месяц голодает в Омской тюрьме Мустафа Джемилев, арестованный по заведомо ложному обвинению, участник движения крымских татар за возвращение из изгнания. Следствие закончилось пять месяцев назад. Суд затягивается в расчете на смертельный исход. Родные, друзья в тревоге за жизнь Мустафы».

На суд приехал адвокат Швейский из Москвы, родные Мустафы (мать, брат, сестры), участники национального движения. В первый раз суд был отменен под каким-то нелепым предлогом. Очевидно, власти надеялись, что им удастся провести процесс тихо, без огласки.

Андрей Сахаров вспоминает: «Отсрочка в особенности волновала нас потому, что мы не знали, в каком состоянии находится голодающий Мустафа. В конце дня из Москвы приехал Саша Лавут. На другой день начался суд. В зал, кроме подобранной публики и гебистов, пустили первоначально всех родных Мустафы: мать, брата Асана, сестер. Обстановка в зале суда, а вследствие этого и вовне, сразу же начала стремительно накаляться».

Мустафа, который продолжал голодовку, еле стоял на ногах. Судья перебивал его на каждом слове, практически не давал ничего сказать. Но особенно судья пришел в неистовство, когда Дворянский отказался от своих ранее данных, с таким трудом выбитых у него показаний. Рушилось все обвинение! Придравшись к какой-то реплике брата Асана, судья удалил его из зала. Затем была удалена Васфие (сестра Мустафы), пытавшаяся дать понять ему, что в Омске Сахаров (она употребила для этого крымскотатарское слово, обозначающее «сахар»). И, наконец, во второй день суда удалили мать Мустафы.

Сахаров вспоминает: «Когда выведенную мать не пустили после перерыва в зал, она заплакала, закрыв лицо руками. Я закричал:

– Пустите мать, ведь суд – над ее сыном!

Стоявшие у дверей гебисты ответили насмешками и стали отталкивать нас от дверей зала».

На время суда междугородная телефонная связь Омска с Москвой была выключена. Однако замолчать процесс все равно не удалось…

Писатель Лидия Чуковская в апреле 1976 года пишет гневный памфлет, который назван весьма красноречиво «Лицо бесчеловечья»: «14 апреля 1976 года в городе Омске судили Мустафу Джемилева… Однако в полном беззвучии и безлюдии процесс Мустафы Джемилева провести не удалось даже в Омске.

Почему я пишу о процессе Мустафы Джемилева? Надеюсь ли помочь ему? Нет. Но на этом суде с такой очевидностью являют себя черты бесчеловечья, что не запечатлеть их грешно.

Священное право каждого подсудимого, кто бы он ни был, выговорить свое последнее слово. В последний раз обратиться к уму и сердцу людей, воззвать к их чувству справедливости, долга и чести. Право подсудимого на последнюю речь, длинную или короткую, охраняется законом во всех странах мира. Охраняется оно и советским законом. Судья не дал Мустафе Джемилеву произнести последнее слово. А между тем обрывать Мустафу – это не только преступление против закона, но и преступление против человечности...

Джемилев предстал перед судом после 10 месяцев голодовки. «Предстал» тут не совсем уместное обозначение: стоять у него не было сил. Отвечая на вопросы судьи, прокурора, защитника, он кое-как поднимался со скамьи подсудимых: поддерживали его с двух сторон конвоиры. Но еще труднее, чем стоять, было ему говорить. Он шевелил губами и шелестел. Каждое слово – пытка, потому что в течение 10 месяцев его, чтобы он не умер от голода, насильно кормили через зонд, а зонд, ежедневно вставляемый в горло, не может не оцарапать гортань… Что у кого болит, тот о том и говорит. Так, например, у Мустафы Джемилева болит Крым, он о нем и говорит».

Прошли десятилетия… После тяжелой борьбы его народ вернулся на родину, встал на ноги – казалось, наконец, начинается спокойная счастливая жизнь… Но нет – судьба совершила новый виток, и в одночасье все вернулось на круги своя…

И вновь у Мустафы Джемилева «болит Крым», и снова он борется за свою родину и свой народ.

Этот текст впервые был опубликован в ноябре 2015 года.