Апологет ложной ясности, оратор «не для умников». Особенности риторики Ленина

"Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны", "Каждая кухарка должна научиться управлять государством", "Учиться, учиться и учиться...", "Учение Маркса всесильно, потому что оно верно", "Профсоюзы – школа коммунизма". Эти и многие другие высказывания Владимира Ленина в советское время знал каждый школьник. Лозунги и "революционные аксиомы" вождя рабочего класса никто не ставил под сомнение, но и мало кто пытался вникнуть в их смысл.

Революционная риторика большевиков и, прежде всего, Ленина стала большим преимуществом в борьбе за власть в 1917 году и в первые годы советской власти, когда в России еще шла политическая борьба. Современному читателю в смысле многих высказываний Ленина разобраться очень трудно, а ленинские цитаты уже давно основа многочисленных анекдотов.

О том, почему речи Ленина были в свое время столь убедительными, а сейчас над ними чаще смеются, рассуждает доктор филологических наук, профессор Южного федерального университета в Ростове-на-Дону, автор книг по риторике Георгий Хазагеров.

– Каковы главные особенности риторики Владимира Ленина? И можно ли говорить о том, что риторика большевиков сыграла существенную роль в их приходе к власти?

– Риторика Ленина уникальна его позицией по отношению к слушающему. Эта позиция состояла в том, чтобы говорить как бы через голову своего оппонента. То есть Ленин не дискутировал с оппонентом, а он третьим лицам, "массам" что-то рассказывал об этом оппоненте, побуждая эти третьи лица к действию. В этом была сила Ленина. Он не был нацелен на диалог и не имел его в виду. Причем это касалось и внутренней, партийной полемики: он мог так и о Троцком высказаться. И то же самое было и в ленинской полемике, скажем, с либералами. Позже ленинская риторика перестала восприниматься как уникальная, потому что вся риторика большевиков после Ленина стала выстраиваться по этому типологическому образцу. И это ее типологическое свойство мы видим и в риторике Сталина, и Хрущева, и Брежнева и так далее.

Есть и более частные очень интересные особенности ленинского риторического стиля. Он отличается увертливостью. Одна из любимых фигур речи Ленина – это диафора (повторение слова в речи с измененным значением - РС). Например, "есть компромиссы и компромиссы". В свое время один советский ученый даже решил, что эту фигуру речи придумал именно Ленин, но это, конечно же, не так. Если Ленина припереть к стенке: "Вы же говорили, что это не государство…", он извернется: "Да, это государство, но все же это не такое государство…" Он будет ссылаться на двойственность того, что обозначается одним и тем же словом: это компромиссы, но это "не такие компромиссы". Эта особенность ленинской риторики сразу бросается в глаза.

Более важная особенность – присутствие в речах Ленина того, что называется риторической амплификацией. Она создает то, что я бы назвал "ложной ясностью". Мы привыкли слышать (и это один из советских мифов), что риторика Ленина победила за счет своей ясности. А я считаю, что ясности как раз там никакой и не было. Я давал его тексты современным студентам-филологам, эти тексты совершенно невозможно понять. Что же в его речах "считывали" современники, эти самые "массы"? Из напористой ленинской риторики они понимали, что "этот за нас". То есть он против ненавистных "буржуев", он "наш человек". А если он "наш", мы его поддержим. Вот такая была общая идея.

Амплификация – это расширение объема текста при незначительном расширении его содержания. Простой пример: мы говорим иногда "шашлык-машлык". Что такое этот "шашлык-машлык"? Что такое шашлык, мы понимаем хорошо. А если мы скажем "шашлык-машлык", это будет обозначать шашлык и что-то еще, хоть и неопределенное, но, наверное, связанное с шашлыком. Подобные амплификации у Ленина присутствуют постоянно. "Рабочие, крестьяне и все трудящиеся" – не можем мы сказать точно, что он понимает под этими "трудящимися". Вот мы с вами, наверное, не "трудящиеся". Я профессор, то есть "околокадетская сволочь", вы журналист, тоже, видимо, не "трудящийся". А врач – "трудящийся" или нет? А офицер – "трудящийся"? Это непонятно. Но Ленин и не старался это прояснить. Более того, у него даже крестьяне, к которым он часто обращался, тоже были на правах этого "машлыка". Он по-разному о них говорил: крестьяне – это то середняки, то кулаки, то беднота. Все зависит от того, что Ленину сейчас нужно. Он все время использовал формулы с накоплением синонимов, которые не очень много значат.

И еще он задавал самому себе вопросы – это тоже одна из его ораторских черт, тоже одно из проявлений амплификации. Ленин задавал сам себе вопросы, на которые сам же и отвечал. В риторике обычно это связано с ясностью. "Так что же такое советская власть?" – спрашивает Ленин. И работа его так и называется – "Что такое советская власть?". И он в общем-то не дает ясного ответа на этот вопрос. По крайней мере, если дать это прочитать современному человеку, студенту, он мгновенно запутается. Непонятно, в конечном счете, что же это такое – "советская власть". Очень много слов, очень большая напористость – вот это, определенно, считывается. Совершенно очевидно, что Ленин говорит "не для умников" и всячески старается избежать дискурса современных ему образованных людей. Они ему для его целей не нужны. Он говорит через голову этих образованных людей, апеллирует к массе. Он "за нее", он против буржуев, он за то, чтобы "трудящемуся человеку было хорошо". Конечно, такая риторика, с ее установкой на упрощение, игнорирование сложности, выигрывала в сравнении и с риторикой либералов, и с риторикой консерваторов. Это видно по выступлениям думских ораторов.

– Ленин копировал чей-то стиль?

– Он не копировал, а компилировал, отбирал для себя что-то нужное. Но он был первым, кто в этом отборе был последовательным. Если собираются образованные люди, они говорят языком образованных людей, а не надевают мысленно кепку и не становятся на броневик. В этом смысле Ленин был первым. Он компилировал, он многое взял у задиристой немецкой риторики, риторики Маркса, Энгельса. Он взял ее энергичную буршеватость, но она у него выглядит совершенно по-другому. Что касается того, что я назвал увертливостью, то ей он учился у судебной риторики, у Пороховщикова, это был едва ли не самый любимый ленинский теоретик риторики. То есть Ленин, естественно, заимствовал какие-то риторические черты. Все эти его коррекции, амплификации – это похоже на классическую риторику, хотя используются они по-другому. Ленин взял на вооружение самые разные риторические приемы, но личность его, его интенции за ними всегда видны. И Ленин в этом смысле человек очень последовательный.

– Когда мы говорим о Ленине, мы представляем себе небольшого роста человека, в кепке, картавящего. И при этом он был успешным оратором? Тогда, насколько я понимаю, не было микрофонов, нужно было четко произносить слова, доносить их до людей, которые присутствуют на митинге. Когда, к примеру, приходится выступать с броневика.

– Я думаю, Ленин был успешным оратором. Он очень энергичен, и он всегда выступал в каком-то определенном контексте. Сейчас его выступления, конечно, перестали так восприниматься, и многим людям сегодня трудно поверить в то, что он был успешным оратором, потому что они оторваны от этого контекста. Ведь Ленин, собственно говоря, не столько с содержанием работал, сколько с общей интенцией. Его слушателям было понятно, к чему он призывал, им это было интересно.

После Ленина осталось множество цитат, и это тоже очень интересное явление и для риторики, и для истории культуры. Я бы сказал, что цитаты из Ленина существуют на правах своеобразного спама. Вот это, например: "Сегодня выступать рано – завтра будет поздно". Это прекрасно обыгрывается у Венечки Ерофеева. Ленинские цитаты давно уже существуют у нас как такой своеобразный повод к шутке. "Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны". Давайте отнимем от коммунизма советскую власть, и что получится? И так далее. Ленин – поставщик огромного количества подобных цитат и их модификаций, и отношение к ним у наших современников достаточно амбивалентное, размытое в оценочном отношении. То есть нельзя сказать, что в 1980-е годы, например, мои сокурсники, поневоле набитые цитатами из "первоисточников", осуждали Ленина, считали неправильным то, что он говорил. Но нельзя сказать и того, что они признавали его правоту. В этом смысле я считаю Ленина основоположником "культуры стёба", он для нее очень много сделал. Но это был, конечно же, не запланированный им эффект. Вообще, пропаганда всегда дает незапланированные эффекты, и они всегда перешибают ее запланированные эффекты, особенно с годами.

– Вы упоминаете в своих интервью, в своих статьях сборник, посвященный языку Ленина. В нем участвовали известные филологи – Эйхенбаум, Казанский, Томашевский. Сборник вышел в советские времена. Это были подобострастные статьи или ученым все-таки удалось найти, выделить что-то по-настоящему интересное в языке Владимира Ленина?

– Нет, это были, безусловно, не подобострастные статьи, и их авторы – это цвет нашей формальной школы. В сборник вошли шесть публикаций о языке Ленина. Авторы их были авангардисты, футуристы. Они видели в Ленине второго Маяковского, своего соратника, и им, конечно, было приятно и симпатично все то, что они отметили в ленинской риторике. Они занимались новым искусством, и авангардизм ленинской риторики отвечал их эстетическим требованиям, во всяком случае, они так считали. Подобострастием это не было. Они увидели в ленинском языке то, что хотели увидеть. Об этом Ходасевич написал из эмиграции уже по горячему следу, тогда же. И это они создали миф о Ленине как о человеке, который ломает стандарты. Почти все, о чем мы сейчас говорим с вами, они заметили и описали, только дали этому совершенно иную оценку: мол, Ленин не любил громких слов, да, его язык подчас бывает сниженным, и это ново, свежо и хорошо. Если я говорю, что Ленин не хотел говорить языком образованных, культурных людей, потому что на этой почве не чувствовал себя уверенно, то они считали, что это показатель его нелюбви к громким фразам, к специальным риторически эффектам, это стремление быть ближе к простым людям. Особенно это заметно у такого автора, как Казанский. Ну, а потом, впоследствии, конечно, возник и закрепился уже и советский миф о ленинском языке, о его неслыханной простоте, доходчивости, всенародности. А потом родился и постсоветский миф о том, что большевики были ораторами "пламенной" школы, а вот позднесоветские ораторы превратились в холодных бюрократов.

– Ленину выступать, вести за собой массы приходилось, когда большевики еще только укрепляли свою власть, а следующие советские вожди правили, когда власть компартии была уже безоговорочной. Были ли они продолжателями традиций ленинской риторики? Скажем, Сталина, мне кажется, трудно назвать ярким оратором.

– Есть три вида убеждающих речей. Один – это судебные речи, когда мы рассматриваем то, что уже случилось. Вот мы сейчас занимаемся с вами фактически судебными речами – даем оценку прошлому, выносим, так сказать, ему приговор. Другой вид речей – речи совещательные, когда мы принимаем какое-то решение. И третий – это так называемые эпидейктические, показательные, торжественные речи, которые служат консолидации аудитории. И этот третий вид речей в контексте нашего разговора особенно интересен, потому что он, в отличие от первых двух, не предполагает никакой полемики, никакой дискуссии. Проповедник произнес проповедь, и прихожане, естественно, не начали после этого с ним полемизировать. Или учитель объяснил ученикам какой-нибудь закон физики, и это принимается на веру. Это все примеры эпидейктических речей. Ленинская риторика тоже была эпидейктической, это было "учительное" слово, и эта учительность объединяет его со Сталиным. Но только Ленин был учитель беспокойный и довольно злой, он все время бранился, а Сталин был учитель неторопливый и устрашающе серьезный, он старался закрепить основы марксизма-ленинизма, внедрить, разжевать, объяснить. У него стиль вязкий и при этом украшенный, это тоже не бюрократическая стихия. Сталин все время употреблял фигуры повтора – анафоры, эпифоры. У него семинаристский стиль, это проповедь, которая словно вернулась на свою родную церковную почву. У Ленина же проповедь была бранчливая, крикливая, беспокойная. Сталин в этом смысле был, наверное, лучшим советским оратором. Конечно, вы правы, все уже было сделано, советская власть победила, и ему не надо было никого уговаривать. Хотя, на самом деле, и Сталин иной раз чувствовал, что сидит на вулкане. Его риторика должна была все время все скреплять, подводить под единый канон, эту советскую власть как-то консолидировать. И эта риторика выходила из положения за счет некоторой торжественности, приподнятости, экстраординарности. Это было слово вождя, слово всегда очень весомое, Сталин выступал редко. Торжественные речи ведь со временем всегда "сдуваются", потому что исчерпывается сам ресурс торжественности. Поэтому так важны экстраординарные события и порождаемая ими атмосфера особой торжественности, особого напряжения. Это напряжение при Сталине было.

– Давайте тогда коротко поговорим и о Хрущеве, Брежневе и Горбачеве. Насколько они продолжатели всего того, о чем мы только что говорили? Хрущев запомнился тем, как он стучал ботинком. Брежнев – мямлящим и шамкающим у микрофона, особенно в последние годы. Ну, и Горбачев, говорящий витиевато, за что его многие очень сильно не любили.

– Все трое в риторическом смысле, конечно, оказались неудачниками, заложниками ситуации. Дело в том, что большевистская пропаганда при всей ее огромной интенсивности никогда не была пропагандой хорошо продуманной. Если посмотреть на ее теоретические наработки, то большевики производят жалкое впечатление. В этом смысле они, конечно, никакие не манипуляторы, искусные и опытные. Это просто такие, я бы сказал, немножко колдуны, которые нащупали, что вот что-то действует, что-то как-то работает. Сначала Ленин нащупал, потом Сталин, и оно работало.

А дальше возникла совершенно новая конъюнктура, и все как бы выдохлось. Если мы возьмем фотографии первомайских демонстраций разных лет, мы увидим нисходящую градацию – от хрущевских времен к брежневским и так далее. Мы увидим, как постепенно это мероприятие сдувалось, теряло свой идейный вразмах. То же самое произошло и с речами советских лидеров. Брежнев и сам по себе был плохим оратором, он довольно косноязычен. Но если бы он и не был косноязычен, было бы совершенно то же самое. Вожди продолжали ленинскую традицию: они не спорили и не убеждали, они говорили с амвона. Но эти их речи с амвона выглядели все менее и менее убедительными. У Хрущева еще были какие-то прорывы. Кукурузой он размахивал, башмаком стучал, и на фоне реальных побед в космосе это еще как-то "проходило". Брежневу было уже гораздо труднее. Горбачев, действительно, говорил витиевато, неясно. И никто из них и их окружения ничего не сделал, чтобы эту пропаганду выстроить как-то по-другому. Пропагандисты всегда думают, что пропаганда обязательно будет действенной, будет работать, если вкладывать в это большие деньги, и что все можно одолеть количественной силой. И ничего, конечно, не получается.

Ленина с этими позднесоветскими ораторами сравнивать нельзя. У него была другая аудитория: Ленин говорил с необразованными людьми. Мало того, что это были необразованные люди, это еще были люди, взбаламученные социальными потрясениями, войной. Сталин как оратор находился в еще более удобном положении, чем Ленин. Он апеллировал к тем крестьянам, которые покинули деревню, поселились в городе и не знают, как в этом городе жить. Со старыми традициями они порвали, новых традиций еще не имеют. Многие к тому же еще и безграмотны. Сталинское время совпало с обучением грамоте, с ликбезом, и можно было вместе с этой грамотой транслировать политические идеи.

Кроме того, была еще и культурная отсталость в республиках, этим республикам надо было давать новую современную культуру, и давали ее вместе с политическими идеями. Был такой лингвист – Миртов, который в начале своей ученой карьеры хотел заниматься риторикой, но потом, когда угас Институт живого слова, чем только ни занимался, был, например, даже фольклористом. Так вот Миртов написал учебник русского языка для узбеков, вышедший в 1941 году. Это очень интересный учебник, я бы сказал, показательный. Потому что там прежде всего дается словник, позволяющий забивать в сознание нужные представления. Словник открывается собственными именами, это имена вождей. На первых страницах большими буквами набрано: "Владимир Ильич Ленин. Иосиф Виссарионович Сталин". И написано: в этих именах ни в коем случае нельзя допускать ошибок. А дальше идет словник, в котором нет многих естественным образом необходимых слов, но есть слова "борьба", "собрание", "революция" и т. п. Так вместе с русским языком внедрялся язык советский. Такова была поставленная задача, и Миртов ее выполнял. Даже великий Михаил Бахтин в свое время был рекрутирован для этой работы, это рассказывал профессор нашего университета, который работал вместе с Бахтиным, когда тот находился в ссылке. Они там писали букварь для народов, не имевших письменности, и даже сочиняли для этого букваря тексты. Все были привлечены к этой работе – обучению грамотности, русскому языку в одном флаконе с политической пропагандой. Борьба с безграмотностью создавала идеальные для пропаганды условия.

Хрущевское время было еще "промежуточным". А вот Брежневу не позавидуешь. В его эпоху жили люди, которые окончили десятилетку, обыкновенную советскую десятилетку. Но в этой десятилетке их многому научили. Они уже не могли так безоглядно симпатизировать революционным рабочим, матросам, каким-то малограмотным крестьянам с вилами, над всем этим начали посмеиваться. Мое поколение было уже настроено довольно скептически. Я просто помню, в какую школу мы поступили и из какой школы мы вышли, это были совершенно разные школы. А дальше – больше, дальше было все труднее и труднее убеждать людей только пропагандой, не прибегая ни к каким аргументам.

– Мы начали с того, что ленинская риторика – это прежде всего простота и избегание полемики, попытка говорить через голову оппонента, чтобы убедить целевую аудиторию в правоте своих слов. Что-то подобное вы видите в риторике современных лидеров?

– Больше всего это похоже на популистскую риторику, но все-таки риторике популизма до этого далеко. Я даже делал доклад "Ленин и Трамп" в англоязычной аудитории, и как-то коллеги-ученые это "съели", выслушали, признали, даже смеялись. Действительно, есть нечто общее у раннего Трампа с ленинской риторикой, по крайней мере, в том, как он себя позиционирует. Он тоже против высоколобых, он тоже имел в виду: "Вот умники, они вам скажут, но, видите, я-то не умник, я такой же, как вы…" Но, конечно, это все-таки нечто другое. А главное, что тогда, во времена Ленина и позже, не было еще визуализации культуры, вся культура была вербальной – газета, радио. И в риторике, в публичном слове это выдвигало на первое место в качестве приема различные метафоры. Собственно говоря, после Оруэлла лингвисты как раз с большим удовольствием этим и занялись – изучением приемов построения новояза. А сегодня не нужны никакие особенные метафоры, не нужен новояз, нужны просто броские слоганы. Визуализация культуры дает, конечно, большие возможности обращаться к целевой аудитории через голову оппонента. В этом "через голову" есть сходство с риторической позицией Ленина. Но эта интенция реализуется другими, не словесными средствами. Тебе показывают картинку, и ты своими глазами все видишь. Если говорящему надо кого-то дискредитировать, он выберет именно то, что его оппонента дискредитирует, и крупным планом это покажет. И то же самое сделает, если кого-то нужно похвалить. Все упростилось. Все упирается в корректность выбора видеоряда.

Сейчас главный прием – это манипуляция с повесткой дня. Сейчас не нужно тратить столько сил, сколько тратили ораторы "старого" типа. И в тоталитарных государствах такие идеологи, как Геббельс, больше не нужны. Но, с другой стороны, конечно, нет и прежних масс, нет той коллективной экстатичности. Поэтому тот же Трамп, я думаю, не очень умеет мобилизовать американцев на решение каких-то задач. А Ленин это умел. Вот в этом я вижу отличие ленинской риторики от риторики современного популизма.