Протест против трусости: жизнь и гибель Яна Палаха

Когда смотришь кино, часто не очевидно, что произойдет в конце, но с фильмом "Ян Палах" режиссера Роберта Седлачека это не так. Главный герой – молодой человек, только что поступивший на философский факультет, – радуется, влюбляется, ссорится с матерью. Переживает, когда общество с безразличием отнесется к студенческой забастовке после появления танков на улицах Чехословакии. В конце он совершит самосожжение. Реальные события, ставшие основой фильма, случились полвека назад.

Хорошо известны документальные кадры похорон Яна Палаха: петли невероятно длинной очереди на пражской Староместской площади, тысячи людей, пришедших попрощаться с ним. Что происходило до этого, что заставило – помимо известных исторических событий – совершить самосожжение – ответить на эти вопросы и пытается фильм "Ян Палах". Режиссер Ян Седлачек и написавшая сценарий чешская диссидентка Эва Кантуркова собрали все, что удалось найти о жизни Палаха, поговорили с его друзьями и родными и рассказали о его личности, а не о последствиях сделанного им поступка. Из-за этого поначалу кажется, что фильм снят для старшеклассников, которые совсем ничего или почти ничего не знают о Пражской весне, ее подавлении и самосожжении на Вацлавской площади в Праге. Но помимо имеющихся фактов есть небольшой дом Палаха, в котором он вырос, вокзал во Вшетатах, где он сел на поезд, чтобы доехать до Праги, есть витрины лавок и кондитерских, мимо которых он проходил накануне самосожжения. И все это является частью истории Палаха не меньше, чем то, что случилось благодаря совершенному им поступку.

– В историческом сериале "Чешское столетие", а теперь в фильме о Яне Палахе вы стараетесь показать человека, который вынужден как-то действовать или бездействовать во время краеугольных событий истории. При этом вы изучаете в большей степени его эмоциональное состояние, а не факты. По вашему мнению, именно так и стоит переносить на экран исторические события, исторических личностей?

– Это очень большой вопрос, потому что, во-первых, историю всегда пишут победители, – рассказывает режиссер фильма "Ян Палах" Роберт Седлачек. – А те, кто размышляет над этим, сомневаются, не является ли наше присутствие одновременно началом нашей погибели. Можно сравнить с Древним Римом или Древним Египтом. Интеллектуалы сомневаются в правильности того направления развития, которое определяет евро-американская цивилизация, сейчас играющая первую скрипку. Тем не менее, именно мы сейчас пишем историю. Если допустить и осознать, что мы стоим на стороне победителей, то очевидно в будущем может настать время, когда все нынешнее будет оцениваться под другим углом. Или возникнет потребность увидеть все под другим углом, если наступит тоталитаризм, а не самокритичная эпоха, какой является демократия. Уточнять при этом не получится, потому что к современным историческим фильмам, мне кажется, уже нечего добавить. Разве что если рассекретят архивы в России. Поэтому я выбрал путь изучения психологического устройства исторических героев. Ведь пантеоны воздвигают победители – и в США, и в России. У нас вот есть холм Витков, куда меня тоже водили смотреть на скульптуры героев, их униформы, оружие, документы. И в королевские замки водили тоже. Каждая власть любит, чтобы мы, выбирающие ее, еще ее обожали. Вот только власть имущие – такие же, как и мы, из плоти и крови. Среди десяти миллионов чехов можно найти людей, похожих на Вацлава Гавела. Но история выбрала его. Ян Палах не был единственным, кто совершил самосожжение, но он стал символом. Кто превращается в символ – выбирает чудная рулетка истории. Иными словами, мой выбор связан с тем, что раз мы, чехи, после долгого периода несвободы наконец живем в свободной стране, нужно показать исторические фигуры – хотя эта фраза ужасная, но по-другому сказать невозможно – обычными людьми, как будто это каждый из нас. Как будто мне выпал шанс стать основателем государства. Как бы я поступил? Пантеоны я хотел оставить в стороне, я стремлюсь избавить этих людей от мрамора.

– Несколько лет назад режиссер Агнешка Холланд тоже сняла фильм о Яне Палахе. Почему вы решили вернуться к этой теме снова?

– То, что рассказывает Агнешка Холланд, – произошло после смерти Яна Палаха, эта история непосредственно не связана с его личностью. С моей точки зрения, ее фильм отчасти идеологический. Он показывает, насколько плохи были коммунисты. Мне кажется, что не все в нем правда. Агнешка Холланд блестяще показала механизмы наступления "нормализации" (укрепление контроля коммунистической партии над чехословацким обществом. – РС), но не то, как здесь вели себя русские. Они ведь чувствовали себя тут, как дома, у них было много сторонников, которых все устраивало и которым сложившаяся ситуация помогла сделать карьеру. Речь не о ста или двухстах тысячах человек, речь о нескольких миллионах. Фильм Агнешки Холланд технически об отношениях чехов друг к другу – о том, как они старались отвлечь внимание от поступка Яна Палаха и разобщились в то время, когда им нужно было, наоборот, сплотиться. Мой фильм кончается там, где начинается фильм Холланд. Мне это кажется более интересным. Процессы "нормализации" более-менее одинаковые по всему миру: к власти приходит какая-то сила со своим или чужим оружием за спиной и начинает наводить новые порядки, укрепляет свою позицию и ищет людей, которые способны прислушиваться к ней. В Чехии мы называем таких "люди с хорошим желудком".

Мой фильм о другом. Об иллюзии части чехов, что социализм под советской властью может быть пригодным для жизни. И Ян Палах верил в это. Мы показываем последние месяцы его жизни. Его поступок, как мне кажется, не был наперекор вторжению советской армии, ведь эта территория была де-факто СССР, он об этом договорился с США после войны. Палах совершил покушение на совесть жителей Чехословакии. Вот почему мой фильм другой. Он рассказывает историю молодого наивного парня, который наслаждается жизнью, несколько безрассудно, как и любой двадцатилетний молодой человек в его возрасте, но он счастлив. Единственное, что его отличает от других, – он слишком чувствительный. На какое-то мгновение ему удастся снова объединить народ, прочитать ему страшную моральную лекцию, от которой мы, чехи, будем долго приходить в себя – так долго, как после Мюнхенского договора.

Фильм показывает последние месяцы жизни Яна Палаха, что – как я надеюсь – поможет понять, почему он принял такое исключительное нетипичное для европейской культуры решение. Я считаю, что он протестовал не против русских танков, он протестовал против трусости и того, как вели себя в этих обстоятельствах его сограждане.

– Несмотря на это, войска стран Варшавского договора играют большую роль в происходящих в фильме событиях. Вы показываете, что Ян Палах увидел на улицах Праги во время вторжения, а потом, когда приехавшие войска рассредоточились по всей стране, он стал свидетелем убийства русского солдата своими же товарищами. Ян Палах действительно пережил такой опыт или это было привнесено в фильм сценаристом и режиссером?

– Это допущение, но в этом одновременно скрыт ужас войны. Ведь жертвами становятся не только те, кого оккупируют, но и сами оккупанты. Мы знаем, что жители Чехословакии на улицах разговаривали с военными, старались их переубеждать. В основном на танках были молодые ребята из деревень, которые даже не догадывались о том, что происходит, и верили, что едут защищать социализм. Они столкнулись с обыкновенными безоружными людьми со слезами на глазах. Некоторые не выдержали морального перенапряжения. Доказано, что были казни солдат, усомнившихся в правильности собственных действий. Тех, которые поняли, что они не освободители, что они не несут мир, а являются оккупантами.

Я решил, что главный герой фильма должен видеть обе стороны этого конфликта. С одной стороны, он видит ужас беспомощности маленького народа перед "заботой" большого, который всегда будет блюсти лишь свои интересы, и они расходятся с интересами народа малого. В Чехии уже много столетий знают, что это за беспомощность. Мы ее ненавидим, но почти каждое столетие нам приходится минимум один раз пройти через подобное испытание. Нам постоянно приходится доказывать, что, как малый народ, мы имеем право на собственное государство.

С другой стороны, Ян Палах был чрезвычайно чувствительным молодым человеком. Мне кажется, что, если бы он не был таким, он не совершил бы свой поступок. Поэтому я хотел показать, что и оккупанты – обычные люди. Из писем немецких солдат из-под Сталинграда или написанных во время боев в России известно о казнях тех, кто уже не находил в себе силы выдержать весь этот кошмар, понимавших, в чем они принимают участие и что они делают. Такие солдаты были и среди тех, кто приехал на танках в Чехословакию. Историки эти случаи описали – казни за невыполнение приказа или из-за протеста против приказа. Я нарочно заставил главного героя стать свидетелем такой сцены, чтобы не только была видна слабость, разрозненность, малость нас, чехов, но и то, как внутри большого и кажущегося монолитом есть люди, разрушающие систему и превращающие ее в человеческое сообщество. Я хотел показать, что и зло состоит из людей, а все, что состоит из людей, может быть и злым, и добрым.

– Вы говорите, что Ян Палах был крайне чувствительным человеком. Это образ, который вы создали в фильме. Насколько он отвечает реальности? Таким его запомнили друзья, близкие, знакомые?

– Я бы сказал, что речь идет о настроении сценария. Сценарий несколько раз менялся в процессе выяснения фактов, потому что до сих пор живы те, кто лично знал Яна Палаха. У тех людей, с которыми мне удалось поговорить, осталось чувство. Чувство, которое человек вызывает в людях. Я – документалист и много лет занимался съемкой документальных фильмов, прежде чем начал снимать художественное кино. Раньше я постоянно общался с людьми в разных частях планеты – людьми влиятельными и теми, которые закончили жизнь в крайней бедности. И каждый раз от этого общения остается какое-то ощущение. Вокруг Палаха были люди, излучающие то, что я бы назвал рассудительностью. Я впервые за всю карьеру документалиста столкнулся с этим. Они не делали категоричных выводов, не высказывали категоричных мнений. Даже через 50 лет то, какие люди стали друзьями Палаха, многое говорит о нем как человеке. Мне кажется, это значит даже больше, чем то, что человек говорит о себе сам. Это произвело на меня большое впечатление.

Большое влияние на сценарий оказала и книга Иржи Ледерера. Это был публицист, сотрудник журнала "Репортер", который закрыли после событий 1968 года. Он эмигрировал и 11 лет посвятил случившемуся с Яном Палахом. Он разговаривал со всеми, с кем об этом можно было говорить. Его работа значительно отличалась от того, что пишут современные историки. Последние исследования скорее связаны с объективацией Палаха, изучением его хранящегося в архивах дела, довольно подробно, надо сказать, составленного. Это информация, к которой Ледерер вообще не имел доступа. Конечно, факты не менее важны, чем разговоры с очевидцами событий, но это холодный взгляд со стороны, как будто ученый наблюдает за подопытной мышью. Ледерер испытывал угрызения совести. Его судьба была не менее трагической. Он оказался в эмиграции, в иноязычной среде, но умел зарабатывать себе на хлеб исключительно знанием чешского языка. Он переживал, потому что не был способен сделать то, что сделал Ян Палах. Эта книга интересна тем, что Ледерер проникся Палахом, он его не исследует. И она очень сильно помогла мне для понимания того, как рассказать эту историю в образах, как работать с актерами. Я все время говорил им: "Мы идем вслед за Палахом, мы не создаем кинообраз". Я решил, что мы снимем моменты, основанные на исторических фактах, но будем изучать, как конкретно они происходили, чтобы понять, в какой момент Палах принял свое решение.

– Вы не как режиссер, а как человек как оцениваете поступок Яна Палаха?

– Я думаю, что этот поступок не постижим чехами. Я часто говорю, что Палах совершил покушение на общественное сознание. Кто-то должен был это сделать. Но одновременно он избавил целый народ от чувства вины: "Мы принесли жертву – нам уже ничего делать не нужно. Зажжем свечку в день его самосожжения и как-то свыкнемся с окружающей действительностью. Мы русским показали, из какого теста сделаны!" В этом двойственность поступка Палаха. Я лично считаю его поступок невероятным героизмом. Неоспоримым. Может, поэтому Палаха недолюбливают философы – ему удалось совершить сократовский поступок, о котором они так много говорят.

– В начале своей карьеры вы сняли три документальных фильма в странах распавшегося Советского Союза – в Беларуси, России и Украине (один из них доступен онлайн – РС). Помогло ли вам то, что вы увидели во время этих съемок, рассказать историю Яна Палаха, ведь его поступок в большой степени связан с тем, что именно в СССР было принято решение о подавлении Пражской весны?

– Скорее мне этот опыт помог понять, почему так много чехов смирились с "нормализацией" и даже приняли ее как часть себя. Когда я снимал в Белоруссии, в основном в провинции говорили, что Лукашенко, конечно, мерзавец, но он пообещал, что войны не будет. Так говорили и пожилые люди. И это был сильный аргумент – по крайней мере, можно было так судить по реакции людей. Так говорили и в России. Я в 1997 году снимал в Сибири. Тогда Россия лежала в абсолютных руинах, люди по полгода не получали пенсии, с трудом выживали. Магазины были разделены на секции: для ветеранов войны и всех остальных, и иностранцам разрешали отовариваться в отделе для избранных, существовали двойные тарифы в гостиницах – для местных и иностранцев – абсолютно ненормальная ситуация. Меня тогда, как экзота, пригласили прочитать лекцию на философском факультете Томского университета. И я был удивлен, что мне тогда на полном серьезе задали вопрос: не мешает ли нам то, что мы будем отныне относиться к американскому лагерю? То есть это разделение было у людей в головах.

А на Украине меня удивила покорность, смирение с ситуацией. В то время там люди жили хуже, чем в Белоруссии. И мне показалось, что они ничем не отличались от чехов, которые одобрили "нормализацию", смирились с ней и всего через год после ее начала стали говорить, что черное – это белое, а оккупация – это братская помощь. Но я считаю большим преимуществом Восточной Европы, что в этих странах об этих вещах можно говорить. В Германии обсуждать прошлое совершенно невозможно – там эта тема считается все еще очень тяжеловесной. Американец, в свою очередь, даже не допускает, чтобы он мог предать идеалы конституции, потому что он никогда не прошел через подобный опыт. Мы можем говорить, что у чехов сформировалась травма от общения с большими народами, которыми мы окружены и которые нас считают как бы своим краем – например, как немцы или русские. И от этого появляется покорность своей судьбе: "из-за танков я страдать не стану, что мне остается делать?"

У меня есть в сериале "Богема", посвященном истории чехословацкого кино во время Второй мировой войны и последующему приходу к власти коммунистов в 1948 году, такая сцена: отец рассказывает дочери во время событий 1968 года об оккупации и его жизни в Протекторате. Его дочь хочет убежать в Австрию, и он ей говорит: "Ты снова будешь называть меня трусом? А что мне, по-твоему, делать? Ты хочешь, чтобы я вышел на улицу и заорал "Оккупанты, возвращайтесь назад"? Так они меня застрелят. А что будешь делать ты? Накроешь меня окровавленным флагом и будешь рыдать? Что мне с того?" И вот такого рода фатализм я обнаружил в Белоруссии и на Украине. Там была абсолютная покорность перед властью, какой бы она ни была. А в России, когда я был в Томске, я понял, что большие народы готовы склонить голову даже перед отвратительным вождем, если он обеспечит им величие. Результатом этого является смирение малых народов, которые отказываются сопротивляться, когда применяют к ним силу, в духе: "мы маленькие и что можем противопоставить пятимиллионной армии?" и послушность больших народов, потому что у них появляется чувство величия.

– Почему вас вообще заинтересовала Восточная Европа? Почему вы решили снимать там так долго?

– На факультете кино и телевидения Академии музыкальных искусств в Праге я учился у Ольги Соммеровой, и она говорила нам: "Отправляйтесь в Россию. Там до сих пор истории лежат под ногами. Вам не придется там их искать, там вы о них будете спотыкаться". Это было в середине 1990-х, но мне кажется, что до сих пор это правда. Меня поразила сцена, которую я увидел в одном голландском документальном фильме, снятом пару лет назад: пропутинские активисты демонстративно, в центре Москвы, на разрешенной демонстрации бросают, как бросали нацистские штандарты, когда советской армии удалось отразить нападение на Москву, фотографии оппонентов режима на деревянных палках. Среди них был портрет Анны Политковской, потом по нему даже прошлись. Участники – дети 17–18 лет. Сюжет, который лежит под ногами. Но вообще в Восточной Европе – более открытые люди. Они не стесняются говорить и своих радостях, и своих бедах… Я не знаю, не изменилось ли что-то. В последний раз я снимал там более десяти лет назад. Парадокс: они не до такой степени лицемерны по сравнению с нами, когда речь идет о них самих.