Путин и Наполеон: проблема электорального авторитаризма

"Что за роман, моя жизнь!" – воскликнул как-то Наполеон Бонапарт, вспоминая прошлое в ссылке на острове Святой Елены. Этот "роман" полезно перечитывать, особенно сейчас. Не только потому, что 15 августа исполнилось 250 лет со дня рождения одного из величайших полководцев и диктаторов в мировой истории. Но и потому, что император французов стоял у истоков политической модели, которая вполне жива, в том числе и в современной России.

"Пишите коротко и неясно", – говорил 30-летний генерал Бонапарт, только что пришедший к власти во Французской республике, юристам, которые сочиняли для него конституцию нового режима – Консулата. Диктатор всегда испытывал презрение к правовым установлениям в политике, где предпочитал опираться на силу: во время переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 года) его гренадеры просто выбросили из окон депутатов тогдашнего парламента. При этом в области гражданского и административного права эпоха Бонапарта была очень плодотворной: Кодекс Наполеона лег в основу французского законодательства на более чем сто лет, его положениями воспользовались многие европейские страны.

Монархия, которой наполеоновский режим стал в 1804 году, при всей ее мощи производила на современников неоднозначное впечатление. "Быть Бонапартом – и стать королем. Так опуститься!" – съязвил один парижский острослов, наблюдая за тем, как "корсиканский выскочка" возлагает корону на собственную голову. (Папа Пий VII, специально выписанный из Рима, стоял рядом в странной роли свидетеля.) Но дело было не только в некоролевском происхождении Наполеона и его родни. Император устраивал плебисциты, формально опираясь в своих важнейших шагах на волю избирателей, хотя все знали, что результаты голосования предопределены заранее. Собственно, и императором-то он стал формально по решению Сената, одобренному голосованием французов, имевших право голоса (им тогда обладали не все граждане).

Электоральная популистская монархия была новым словом в политике. Правда, при Наполеоне I эта ее специфика была отодвинута в тень откровенно деспотическими замашками первого императора и его непрерывными войнами. В более определенном виде эта модель сложилась позднее, в середине XIX века, когда к власти во Франции пришел другой Бонапарт – Луи-Наполеон (Наполеон III), отмечает в интервью Радио Свобода политолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Григорий Голосов. По его мнению, Наполеона III можно считать предтечей современных электоральных авторитарных режимов, одним из которых является режим Владимира Путина.

– Крупные революции часто завершаются появлением авторитарного лидера, который их "усмиряет" – но не возвращает общество в предреволюционное состояние, а устанавливает авторитарный режим иного типа. Наполеон Бонапарт здесь – самый яркий, хрестоматийный пример, хотя можно вспомнить и Оливера Кромвеля, и Сталина, которого многие историки считали "Бонапартом большевистской революции". Можно ли вписать в этот ряд и Владимира Путина и его "18 брюмера", пришедшееся, как и у Наполеона, на 99-й год?

– В предельно широком смысле. Тема бонапартизма вообще отягощена марксистским наследием. Для марксистов, особенно Ленина и Троцкого, она была важна для понимания того, как происходят изменения в условиях революции, в которой участвуют разные социальные слои – буржуазия, рабочие и крестьяне. У марксистов схема такая: вначале эта коалиция захватывает власть, потом в ее рамках начинают доминировать буржуазные слои, которые обращают революцию вспять – это то, что они называли "термидором". После этого уже внутри взявшей верх группировки начинается борьба за власть, в ходе которой побеждает кто-то один, кого признают наиболее адекватно выражающим волю правящего класса. Он становится диктатором.

По правде говоря, эта схема к Путину не имеет никакого отношения. Вообще, марксистская теория показала себя в качестве не очень сильной именно политической теории: очень мало реальных политических процессов можно описать с помощью предлагаемых ею схем. Если уж проводить параллели между Россией недавнего прошлого и Францией XIX века, то я бы скорее вспомнил приход к власти Наполеона III в 1848–1852 годах. ("Наполеоном II" в бонапартистской традиции считался никогда не правивший и рано умерший сын Наполеона I – "Орленок". Луи-Наполеон был племянником Наполеона I – РС).

БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ:

Двадцать лет Владимира Путина. Проект сдувается

​– Этот приход тоже подробно описан с марксистской точки зрения – собственно, самим Марксом в работе "18 брюмера Луи Бонапарта".

– Да, хотя это описание не очень адекватное. Маркс применял классовый анализ к процессам, которые были гораздо шире по содержанию. Скажем, парижские сторонники и противники бонапартистского переворота 1851 года, вопреки описанию Маркса, принадлежали к одному и тому же классу: это были рабочие, ранее все они поддержали Февральскую революцию 1848 года. То, что они вступили в конфликт между собой, было связано с дифференцированной политикой, которую Луи-Наполеон, уже будучи президентом Второй республики, проводил по отношению к разным группам рабочего класса. У Маркса есть и ряд других, уже теоретических несостыковок, которые можно долго анализировать. Но более интересно то, что действительно произошло с Луи-Наполеоном после прихода к власти. Как раз здесь можно провести параллель с Путиным, который возглавляет один из многочисленных в сегодняшнем мире режимов так называемого электорального авторитаризма. А Луи-Наполеона можно считать, наверное, самым важным предтечей этого типа режимов.

– В чем их специфика? Это обязательно режимы, которые опираются на силовые структуры – армию, как Бонапарт, спецслужбы, как Путин?

– Нет, не обязательно. Куда важнее то, что режим функционирует в условиях, когда по тем или иным причинам он вынужден опираться на электоральную составляющую. То есть проводить выборы, в которых принимает участие значительное количество людей. Во Франции как раз после революции 1848 года было введено всеобщее избирательное право для мужчин – это был один из первых примеров такого рода в Европе. Наполеон III, уже будучи императором, был вынужден править, опираясь на избранный всеобщим (мужским) голосованием парламент. Но на выборах этого парламента существовали жесткие ограничения при выдвижении кандидатов.

В каждом округе баллотировались два кандидата: проправительственный, за которым стояла вся мощь государственных ресурсов, и представитель оппозиции. Этот второй кандидат по условиям игры был почти всегда обречен на поражение, но даже при этом он должен был ясно заявлять о своей лояльности императору, какое-то время даже под присягой. Примерно то же мы видим и в современной России. При помощи механизма регистрации партий и кандидатов на выборы допускаются только такие претенденты, которые не оспаривают власть Владимира Путина и расходятся с правительством и между собой только по каким-то частным вопросам.

БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ:

«Мир Путина» и планы Пентагона

– А для чего вообще нужны такие выборы? Ну, устроили бы откровенное самодержавие – или какую-то форму "народного представительства", не требующую всех этих спектаклей.

– Главная причина, наверное, в том, что личная диктатура, опирающаяся исключительно на силовой аппарат, несет в себе опасность для самого диктатора. Поскольку, являясь единственным источником власти, этот аппарат может в какой-то момент, будучи почему-либо не согласен с лидером, отстранить его. Можно, конечно, жестко контролировать силовые структуры. Но надежнее просто не давать им возможности быть единственным источником власти. В этой ситуации на помощь лидеру приходят квазидемократические процедуры, прежде всего выборы. То есть лидер заявляет, что он правит не потому, что может подавить любую оппозицию, а потому, что народ его поддерживает. Самый эффективный способ подтверждения этого – проводить выборы и побеждать на них.

Есть у такого режима и другая задача: включение потенциально опасных оппозиционных политиков в структуру государственного управления, чтобы они не замышляли заговоры с целью свержения вождя, а довольствовались отведенным им местом. Это место не обеспечивает полноты власти, которая монополизирована правящей группой, но позволяет высказываться публично, играть роль "оппозиции Его Величества". Многие оппозиционные политики удовлетворяются такой ролью, как мы хорошо знаем на практике.

Характерно, что режим Наполеона III эволюционировал в сторону не большей репрессивности, а наоборот, упорядочения электоральной составляющей. В 1850-е годы он закручивал гайки. В 1860-х – убедился, что угроза его власти уже устранена, и предоставил оппозиции несколько больший простор. Началась либерализация Второй империи. Но нет сомнений в том, что, если бы император счел, что оппозиция начинает вновь представлять собой реальную угрозу, он вернулся бы к репрессивным методам. Однако система работала: всех, кого надо, выслали из страны или отправили на каторгу во Французскую Гвиану, других – вовлекли в работу режима. Все было хорошо. Можно было поиграть в либерализм.

– Почему же этого не происходит в России при Путине – наоборот, если судить по нынешним московским протестам, репрессивное поведение власти становится все более явным?

– Тут логика простая. Пока система работает гладко, ни к каким чрезвычайным мерам прибегать не нужно. Но там и тогда, где возникает какая-то угроза, ее следует немедленно купировать. Это и произошло сейчас, накануне выборов в Московскую городскую думу. Привычный механизм, согласно которому необходимые для выдвижения оппозиционного кандидата подписи невозможно собрать, не сработал. В Москве у оппозиции оказалось достаточно ресурсов, чтобы этот сбор провести. Тогда провластных кандидатов просто зарегистрировали, а оппозиционных – нет. В ответ оппозиция провела мобилизацию своих сторонников, вывела их на улицы. В условиях ограничения легальной политической деятельности у оппозиции нет иного пути. Но такая ситуация уже за гранью допустимого для электорального авторитарного режима, и он отвечает достаточно жестко. Если ему удастся запугать сторонников оппозиции и лишить ее накопленных ресурсов – для этого, например, возникло дело ФБК, – режим вернется к своему привычному модусу функционирования. Запаса прочности для этого у него на какое-то время еще хватит.

– А как развиваются такие режимы в социальном плане? С одной стороны, там всегда есть популистский драйв – от культивирования Наполеоном I своего образа "маленького капрала", близкого простым солдатам, до заигрывания Путина с рабочими "Уралвагонзавода". С другой – все видят, как такие режимы "окукливаются", создавая свою довольно узкую элиту (у обоих Бонапартов в нее входили члены семьи императора, у Путина – друзья и соратники). Эта элита располагает большой властью и не меньшими капиталами. Как сочетаются популизм и олигархия?

– Такие режимы часто бывают социально консервативными. Луи-Наполеон совершил свой переворот в 1851 году, опираясь на поддержку финансово-промышленных кругов и католической церкви. Никаких шагов, шедших вразрез с интересами правящего класса, он не делал. Правда, он любил называть себя "социалистом" и принимал очень ограниченные меры социальной поддержки трудящихся. Положение рабочих при Наполеоне III слегка улучшилось, но не более того. В деятельности Владимира Путина такая составляющая тоже есть, но она выражена еще слабее. Он пытается время от времени делать что-то для предотвращения открытого недовольства на социальной почве. А "Уралвагонзавод" – это нормальный признак электорального авторитаризма. Если лидер избираем, он иногда должен обращаться напрямую и к экономически непривилегированным слоям. Что же касается правящего класса, то он в условиях любой автократии замыкается в себе. Это естественный продукт монополии власти.

– В 1813 году был момент, когда австрийский канцлер Меттерних предложил Наполеону I от лица его противников мир на относительно выгодных для Франции условиях. Тот отказался, заявив: "Ваши государи, рожденные на троне, возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужна честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, славным, возбуждающим восхищение!" Наполеон III был свергнут в результате поражения в войне с Пруссией. Можно ли сказать, что режимы такого типа удерживаются у власти лишь до тех пор, пока создают впечатление успешности, пока побеждают – в том числе во внешней политике?

– Нет, не обязательно. Тут скорее важно, чтобы не было каких-то заметных поражений. Оба Наполеона потерпели поражение в войнах, попали в плен и потеряли власть. Другие диктаторы могут и не отмечаться какими-то выдающимися достижениями в сфере войны или дипломатии, но правят очень подолгу. Другое дело, что персоналистские диктатуры по природе своей более склонны к участию во внешнеполитических авантюрах, которые могут завершиться неудачей. Диктаторы такого рода рассматривают внешнюю политику как продолжение внутренней иными средствами и стремятся укрепить свои позиции за счет успехов на военном или дипломатическом поприще. Вдобавок вокруг диктатора обычно мало людей, которые способны и достаточно смелы, чтобы авторитетно указать ему на ошибочность тех или иных действий.

БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ:

Россия Путина и ее аристократия

– Так случилось с Путиным в 2014 году, когда он затеял аннексию Крыма и вмешательство в дела Украины?

– Конечно, тогда была довольно широкая "вилка" возможностей – даже во внешнеполитической логике самого Путина. К примеру, он мог воздержаться от аннексии Крыма, но признать его независимость. Это создало бы принципиально иную внешнеполитическую ситуацию для России: в конце концов, после признания независимости Абхазии и Южной Осетии в 2008 году никаких особенно серьезных последствий для Москвы не было. То, что Путин выбрал самый резкий вариант действий, на мой взгляд, говорит о том, что тогда он не руководствовался рациональными соображениями. Возобладали эмоции, а человека, который мог бы сказать, что, может, не стоит так гнать лошадей, и Путин бы к нему прислушался, – такого человека рядом с ним не оказалось. Это естественно в условиях, когда вся власть сконцентрирована в одних руках, а ближайшие соратники диктатора заботятся о том, чтобы не вызвать у него раздражения.

– Как электоральные авторитаризмы решают проблему преемственности? Сыновья обоих Наполеонов, как известно, не дождались трона. При уходе такого лидера неизбежна трансформация всего режима – или электоральный авторитаризм может сохраниться, хотя фигура во главе режима сменится?

– Это очень сложная проблема для любой диктатуры, а для электорального авторитаризма – особенно. Почему? В монархии есть четко установленные правила престолонаследия. В военных диктатурах обычно есть внутренний ранжир, и наиболее влиятельный член хунты способен заменить уходящего лидера. В рамках коммунистического или другого однопартийного режима тоже есть соответствующие механизмы. В условиях же персоналистской диктатуры (а любой электоральный авторитаризм к ней склоняется), если есть четко обозначенный преемник, то в момент, когда правящая группа посчитает, что "Акела промахнулся", этот преемник может заменить прежнего лидера еще при жизни последнего. Поэтому назначать преемника в рамках такой диктатуры опасно для лидера. А тот человек, который по формальным признакам мог бы быть преемником, таковым не всегда признается. Например, Дмитрий Медведев, который по занимаемой им должности в случае, если Путин вдруг завтра исчезнет, должен стать его преемником, вряд ли является таковым в глазах и самого Путина, и большинства членов правящей группы. Все исходят из того, что преемник на данный момент не определен.

– То есть в рамках существующей системы проблему преемственности эффективно разрешить нельзя?

– Поскольку в персоналистских диктатурах такая проблема возникает, когда лидер умирает или по каким-то еще причинам не может исполнять свои обязанности, можно сказать, что да, она разрешима с большим трудом. И зачастую, когда режимы такого типа сталкиваются с ней, они вступают в полосу неопределенности. Тут вариантов дальнейшего развития может быть несколько. Это или установление нового авторитарного режима того же или иного типа, или постепенный переход к демократии, причем он тоже может проходить через переходную авторитарную фазу. Показательного примера здесь не найти: во всех странах это происходит очень по-разному. И связано это как раз с тем, что какого-то закономерного единого решения проблемы преемственности у современных электоральных авторитарных режимов в общем-то нет.