«Человек может отказаться подчиняться репрессивной машине». Сергей Лозница ‒ о похоронах Сталина и Сенцове

Кинорежиссер Сергей Лозница, который на последнем Венецианском кинофестивале представил фильм «Государственные похороны» о прощании с советским диктатором Иосифом Сталиным, на днях стал лауреатом Государственной премии Украины имени Довженко. В эксклюзивном интервью Радіо Свобода режиссер рассказал, почему он снял фильм о Сталине, покажет ли он свои ленты в России и почему спешит снимать картину за картиной.

‒ Можно ли сказать, что ваш предыдущий фильм «Процесс» о сфабрикованном во времена Сталина «деле Промпартии» ‒ это обращение к современной России с предупреждением?

‒ Я когда делаю картину, в принципе, ни к кому не обращаюсь. Я делаю фильм о том, что меня волнует. В этом случае меня интересует парадокс доверия к пропаганде и идеологии. С одной стороны, вы (зритель ‒ ред.) знаете, что это ложь, а с другой стороны, как это может быть, как может сосуществовать, как могут такие люди (фигуранты «дела Промпартии», судьи ‒ ред.) таким образом вести себя и что за дьявол за этим стоит, что их побудило к таким действиям?

Репрессивная машина власти

Против каждой репрессивной машины существует очень простой способ: человек может принять решение отказаться подчиняться ей, может осознать свое интеллектуальное превосходство над системой. Заняв такую позицию, человек становится практически неуязвимым. Вот, например, такой была в тюрьме позиция по отношению к представителям российского «правосудия и власти» у Олега Сенцова: вы ‒ не судьи, а просто бандиты и выполняете определенную роль, и в последнем слове я могу сказать вам только, что я не принимаю вас, и вы против этого ничего не сможете сделать. Когда вы начинаете играть в это все (с репрессивной системой ‒ ред.) ‒ вы попадаете в капкан.

Единственный метод защиты от несправедливости ‒ отказываться от любого сотрудничества. Но с другой стороны, каждый человек хочет жить, надеяться и хочет сохранить себя. И каким-то образом сохранить свой род, своих близких и так далее. И то человеческое качество, которое присуще всем нам, начинает действовать против нас. И мы в этом парадоксе существуем.

Я помню, что когда снимал фильм «Аустерлиц» в Заксенхаузене ‒ там был только один гид, говоривший об этой же концепции. Когда человек попадает в концлагерь, он должен забыть, что у него есть жизнь, забыть, что у него есть родственники. У него мир по-другому начинается и он должен забыть, что есть такое понятие, как надежда. Только те люди, у которых нет надежды, сохраняли себя ‒ те люди, которые действовали вопреки своему благу с точки зрения сохранения жизни и так далее. Можно понять, но прийти к этому довольно сложно. Нужно иметь такое, что называется, attitude (отношение, позицию ‒ ред.), субстанцию внутреннюю. Фильмы, которые я делаю, так или иначе описывают с разных сторон этот парадокс, на котором основывается современное общество.

‒ Планируете ли вы показывать свои фильмы в России в ближайшее время?

‒ Лично приехать, пока идет война, я не могу. Я считаю, что это неправильно, и я не вижу себя в этом. Как только это все прекратится, а когда это все прекратится ‒ нам все равно никуда не деться, мы все равно очень тесно связаны, как бы кому ни хотелось разрывать эту связь, потому что у нас общие славянские корни. И от этого никуда не уйти. Фильмы, конечно, будут показываться...

Я сейчас сделал фильм «Процесс» вместе с российским архивом в Красногорске. Потрясающий, богатейший архив. Ведь это наша общая история. Как можно отказываться от этого или относиться к этому пренебрежительно? Это недопустимо. Сейчас я работаю с архивом, который был снят в 1953 году с момента объявления смерти Сталина до момента, когда его занесли в Мавзолей. Это потрясающая наша история, которую мы не видели никогда. Материалы были спрятаны и вышли только в 1991 году.

БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ:

За что в России любят Сталина?

‒ В этом ключе вас больше привлекает художественное или документальное кино? Потому что на тему смерти Сталина есть художественные фильмы, в том числе картина Алексея Германа «Хрусталев, машину!», которая была участником Каннского кинофестиваля.

‒ Я думаю, что эта картина («Государственные похороны» Лозницы ‒ ред.) будет как дополнение к «Хрусталеву».

‒ Вы очень высоко оцениваете творчество Алексея Германа.

‒ Это великий режиссер, потрясающий. Все его фильмы великие, как и Кира Муратова. Тот же уровень. Как Сокуров. Там есть что-то, какая-то кинематографическая ткань, которая редко сейчас проявляется. Я вот посмотрел фильм «Дылда» (фильм Кантемира Балагова, выдвинутый Россией на премию «Оскар» ‒ ред.). Потрясающий, и там эта ‒ кинематографическая материя. Очень смелый фильм для такого молодого парня. Сильное, смелое, новаторское кино. Для меня родился новый режиссер и великое имя, потому что это уровень понимания человеческой психологии и разговор на темы, на которые мало кому дано право говорить, право понимать, почувствовать и еще передать это.

Актеры потрясающе играют, а темы жуткие: искалеченности и разорванности человеческой души. Мы все несем в себе эти жуткие травмы. И сейчас мы видим картину, которая без продиктованного временем усложнения, я думаю, вынужденно присутствующего у Германа (в «Хрусталев, машину!» ‒ ред.), показывает нам обнаженную плоть. Но этот фильм насквозь политический. Впервые в постсоветском кино сказано открыто о классовом неравенстве, впервые об эвтаназии, одновременно об эвтаназии как спасении, впервые об этом ужасе с калеками, которые остались в огромном количестве после окончания (Второй мировой) войны и были брошены и забыты. Никто не делал фильм о том, как после войны переселяли сотни тысяч калек, ветеранов войны, чтобы они не портили своим видом пространства российских городов.

БОЛЬШЕ ПО ТЕМЕ:

День победы: война и миф

‒ Некоторые из ваших коллег из Украины и России снимали фильмы об Олеге Сенцове или сотрудничали с ним, например, Аскольд Куров и Ахтем Сеитаблаев. Предлагали ли вам сотрудничество с Сенцовым?

‒ Мне не предлагали. Если бы я делал (фильм ‒ ред.), то сделал бы весь процесс (над Олегом Сенцовым ‒ ред.). Но так как я все время что-то делаю... А мне кажется, что нужно быстро все делать ‒ у меня такое ощущение с середины 1990-х, что можно не успеть. И я все время пытаюсь уцепиться за следующую картину еще при создании предыдущей. И расширить свои возможности сделать фильмы из архива документальные и игровые, везде, где только можно. Я не могу стоять и ждать... Если мы задумаемся над тем, как много не успели сделать Довженко, Параджанов, Тарковский, сколько не дали сделать Осепьяну, которого вообще закрыли (фильм «Иванов катер» (1974) был запрещен для показа по телевидению и «положен на полку» ‒ ред.).

‒ Элем Климов...

‒ Герман, Климов, Муратова, долго «молчавшая» (не снимавшая картины ‒ ред.). Если бы кто-то мне предложил сделать фильм об этом. Медведкин, Барнет, Вертов, которому запретили поставить, монтировать хронику, Абрам Роом... Сколько открытий чудесных. Мы это потеряли навсегда. И я не хочу останавливаться, хочу успеть сделать как можно больше. Потому что эти «просветы» в нашей истории очень короткие. Я это чувствовал, еще когда жил и работал в Москве. Я чувствовал, что сейчас начнется реакция, и вся эта возможность исчезнет. Я пытался делать фильм за фильмом, насколько это возможно. Точно так же я это чувствую и сейчас.

‒ Может ли современный режиссер быть вне политики? Многие деятели говорят, что «искусство вне политики». Ваш опыт, как мне кажется, доказывает обратное.

‒ Можно сделать произведение искусства и быть в политике. Как, например, «Герника» Пикассо. Это политическое высказывание. В принципе кино ‒ это искусство, которое касается огромного количества людей, которое нам говорит иногда или всегда об основах нашего существования, о морали, о том, как мы должны и не должны...

Любой элемент любой драмы тоже имеет отношение к политике, даже если вам морочат голову чем-то только для того, чтобы морочить вам голову ‒ это тоже политика. Даже если вам предлагают посредственность ‒ это тоже элемент политики. Фильм посредственный и мы ставим на то, что делаем посредственные фильмы и посредственность возводим в ранг гения ‒ это тоже политика ‒ затуманивать, одурманивать мозги. Поэтому каждое произведение, если оно глубокое, ставит вас перед важными жизненными вопросами. И эти вопросы не могут не касаться вашего состояния в быту и политики в том числе, потому что это неизбежная часть нашей жизни. Если бы каждый жил, как Робинзон Крузо на острове ‒ тогда да. Тогда это было бы чистое искусство. К сожалению, это не так.