Виталий Манский: «Мы добровольно отказываемся от свободы»

"Меня спрашивают часто – все-таки я был в Северной Корее: они похожи на нас, на Россию сегодняшнюю? И я отвечаю – нет, не похожи. Да, действительно, в Северной Корее абсолютно нет свободы, вообще смысла жизни. Да, мы еще не такие. Но они все в Северной Корее – им эта страна досталась, они родились в ней, приняли ее такой, они ее не могут изменить. А мы-то, друзья мои, нашу страну сами просрали, понимаете? Никто за нас это не сделал. И поэтому мы, конечно, не такие, как Северная Корея. Мы значительно хуже".

С такой речью кинорежиссер Виталий Манский выступил на церемонии вручения премии "Ника", получив награду за фильм о КНДР "В лучах солнца". Зал встретил его слова аплодисментами.

На церемонии было сразу несколько громких выступлений. Режиссер Александр Сокуров говорил о массовых задержаниях во время состоявшихся 26 мая в России акций протеста, в которых участвовало много молодежи:

"Я так же, как и многие из вас, в воскресенье смотрел то, что происходило в стране. И мне кажется, что государство совершает большую ошибку, ведя себя столь фамильярно с молодыми людьми, со школьниками и со студентами... Нельзя начинать гражданскую войну среди школьников и студентов. Надо услышать их. Никто из наших политиков не желает их услышать, никто с ними не разговаривает. Больше терпеть это невозможно". Режиссер Алексей Красовский призвал кинематографистов "использовать свою власть над умами, над чувствами людей, чтобы что-то изменить в судьбе" тех, кто был задержан 26 марта. Его поддержала актриса Елена Коренева.

Телеканал НТВ вырезал из телеверсии вручения премии "Ника" значительную часть выступлений Красовского, Манского и Кореневой, сообщила "Открытая Россия".

В интервью Виталий Манский говорит, что не знает, как ответить на вопрос, почему зал, которому было адресовано довольно жесткое обвинение ("мы-то, друзья мои, нашу страну сами просрали"), аплодировал:

– Не знаю. Это действительно была претензия к сидящим в зале, это была претензия к себе самому. Может быть, иногда нужно обращаться к себе с какими-то жесткими заявлениями для того, чтобы пробудиться, вырваться из этого летаргического состояния, анабиоза, в котором пребывает общество. Может быть, это и послужило неким объяснением того, что зал действительно мое заявление принял с пониманием, с поддержкой.

​– Вы действительно считаете, что это вина ваша и сидевших в зале, творческой интеллигенции?

– Конечно. Художник задает и этические нормы, и формулирует повестку дня, каким-то образом создает пространство нашей жизни, нашего мироощущения. По крайней мере, его личные оценочные суждения по поводу происходящего в стране важны людям, которые доверяют художнику, которые любят его картины, любят его роли, которому делегировано – вот простое определение – их доверие. Я не случайно обхожу стороной такие определения, как моральные авторитеты, вершители судеб и так далее. Нет, просто доверие. Люди, которым доверяет, в данном случае, кинематографическое сообщество, доверяет огромная армия кинозрителей, любителей кино, – мы, может быть, не делали того, что обязаны были сделать. Какие-то вещи замалчивали, а иногда и потакали процессам, которые в конечном счете привели к созданию сегодняшнего напряжения в нашей жизни.

​– Многие сидевшие в зале – кинематографисты, телевизионщики, – зависят от государства. Могут ли эти люди влиять на ситуацию в стране?

– Это два вопроса в одном. Первый вопрос – насколько мы влияем на процессы в стране. Второй – насколько мы зависимы от государственной поддержки и насколько мы вольны говорить то, что думаем. Я тоже был достаточно зависим от государства – любой кинематографист зависим от государственной поддержки. Это фундаментальная задача государства – поддерживать культуру и искусство. И я расхлебываю по полной программе последствия своего права говорить правду. Но я ни разу не пожалел, что поступил так, как поступил.

Поэтому я обращаюсь к своим коллегам: если мы все начнем говорить правду, мы действительно сможем серьезно повлиять и на общество, и на государство. А пока мы – прикрываясь театрами, коллективами, какими-то обстоятельствами, предстоящими или реализуемыми запусками – молчим, под это наше молчание, пусть даже молчаливое несогласие, происходит то, что может окончательно уничтожить наше государство как демократическую страну. Мы уже подходим к какой-то точке невозврата. Еще можно что-то изменить, но для этого нужны просто радикальные тектонические процессы. Еще немного – и мы перейдем точку невозврата и пойдем по тому самому северокорейскому пути, с которым я и сравнивал нас.

​– Вы считаете, что есть сходство с Северной Кореей?

– Сходство есть, но и степень отличия пока еще глобальная. В России существуют разные способы получения информации: помимо государственной идеологии и государственного "патриотического" воспитания, есть и другие возможности получить представление о происходящем. Даже о войне в Украине – можно получать информацию в школе и на канале Дмитрия Киселева, но можно и читать свидетельства в социальных сетях, можно смотреть фильмы, сделанные в других странах. Существует пространство информационного разнообразия. Но очевидно, что это пространство с каждым годом сужается. И может получиться, что люди, рожденные в 2000 году, которым сейчас 17, которые выросли при Путине, и уж тем более те, кто рождены в каком-нибудь 2010 году, через 10 лет окажутся в куда более выхолощенном информационном мире. Не хотелось бы проводить прямые аналогии с Северной Кореей, потому что там действительно аномальная ситуация, она вообще неповторима. Но мы вполне можем войти в фазу Зимбабве, где Мугабе уже 30 лет у власти – а я был в Зимбабве, я говорю со знанием дела.

​– Можно ли сравнить то, как растут нынешние российские дети, с тем, как воспитывали детей в Советском Союзе?

– Я повторю, что до состояния Северной Кореи российское общество довести, по крайней мере, в ближайшее десятилетие невозможно. Но и возврат к общественным нормам и правилам советского прошлого – абсолютная катастрофа для современной России. Хотя мы должны понимать отличие – при большой внешней схожести – происходящего в Северной Корее от того, что происходило в нашем советском прошлом. Мы жили какими-то параллельными мирами: выполняли некие церемониалы, несли портреты вождей, славили их перед трибуной – а после окончания демонстрации бросали плакаты и шли на кухни, где рассказывали про этих же вождей анекдоты. Конечно, в Северной Корее ничего подобного быть не может. Является ли это утешением от того, что мы добровольно отказываемся от свободы, может быть, даже не до конца ее впитав, распробовав и поняв смысл и прелесть свободного общества, свободной жизни? Это происходит сейчас, и не просто на наших глазах, а при нашем участии.

​– Когда вы говорите "при нашем участии" – это все-таки обобщение?

– Да нет, и при моем участии. Наверное, я тоже мог и должен был раньше проснуться, раньше освободить себя от попыток встроиться в некие компромиссы. Я с себя не снимаю вину, степень вины может быть разная, но результат-то единый, страна у нас общая. Поэтому я и говорю – да, при нашем участии, участии каждого из нас, и даже самого отъявленного оппозиционера. Мы все допустили то состояние, в которое ввергнута наша страна. Все вместе. Я бы не делил степень ответственности.