Фадиме-Шерфе Сейтхалилова: «Воспоминания теребят душу, мучают сердце»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. В ходе спецоперации 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал депортировали всех крымских татар, по официальным данным – 194111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В преддверии 73-й годовщины депортации Крым.Реалии, совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий, публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Фадиме-Шерфе Сейтхалилова, крымская татарка, родилась 1 января 1924 года, в селе Таракташ (в 1945 году переименовано в Дачное – КР) Судакского района Крымской АССР. Наша семья состояла из восьми человек: отец Куртсеит Чакиров (1982 г.р.), мать Нассие Чакирова (1888 г.р.), я, Фадиме-Шерфе, сестра Эмине-Шерфе (1926 г.р.), брат Мустафа (1929 г.р.), сестра Гульсум (1930 г.р.), сестра Алиме-Шерфе (1931 г.р.) и брат Селимхан (1934 г.р.).

18 мая 1944 года на рассвете, когда вся семья еще спала, в 2:00 в дом постучали и меня вызвали в кладовую, где я работала заведующей. Я пошла с отцом в кладовую, там у меня молча отобрали ключи и также молча отправили домой. По дороге домой я видела и слышала, что по пустым улочкам, то там, то тут ходят люди, чувствуется какое-то смятение. Встретив возле дома соседа, спросила у него, что происходит.

Он сказал, что у них дома уже стоят вооруженные солдаты, всех татар выселяют. Это известие уже услышал отец. Я, как самая старшая из детей, а мне было 20 лет, стала собирать узлы, чтобы взять с собой все необходимое. Хочу сказать, что эти первые минуты для отца оказались самыми трагичными. Он был физически здоровый, сильный, смелый наездник лошадей, на сельских и городских скачках всегда занимал призовые места. А в этот момент мой отец оказался сломленным, поник головой и упал духом. Я же, повторюсь, как самая старшая, собирала узлы и давала их в руки младшим сестрам и братьям. А отец останавливал меня и категорически говорил, что ничего не надо собирать, что нас всех сейчас расстреляют и показывал видневшиеся через окно пулеметы на горе Сычан-топе. К этому времени уже наступил рассвет и пулеметы на горе были отчетливо видны.

Наша семья была одной из зажиточных в селе. Как и весь мой народ, наша семья трудилась в колхозе, показывая трудолюбие и старание. В хозяйстве были две высокоудойные коровы, две телочки, 65 голов овец (во время войны 55 голов овец были отданы в лес партизанам), кроме того, было еще шесть пчелиных ульев. У нас зимой всегда были фляги с медом, бочки с соленым мясом, топленым молоком, домашней брынзой и т.д., не говоря о заготовленных на зиму овощах и фруктах. В нашей семье был единственный сепаратор, которым пользовалось все село. Жили мы в большом двухэтажном доме, стоявшем возле мечети.

После освобождения села в доме проживали советские офицеры. Один из них как-то ненароком обронил отцу: «Дом у вас большой, хороший, а вот жить не придется». Мы спустя время поняли, что это все значит. Я уже сказала, что отец был в шоковом состоянии, а мама только и смогла взять в руки нашу священную книгу Коран. Этот Коран я до сих пор храню в семье как память о родителях. Все-таки я заставила взять кое-какие вещи, узелки…

Затем солдаты-конвоиры выгнали нас на улицу, где уже сверху и со всех близлежащих улиц двигался к центру села живой поток людей. Не выспавшиеся дети плакали, старики еле-еле передвигались, во дворах слышался лай собак, мычание коров, крики солдат. Стоял хаос и мрачный ужас…

Очень тяжко вспоминать сейчас то, что пережили тогда эти несчастные дети, старики и женщины, отцы и сыновья которых мужественно и стойко сражались на фронтах Великой Отечественной войны.

Всех жителей согнали на площадь в центре села. Сейчас на этом месте стоит школа. Откуда-то прибыли американские студебеккеры и полуторки. Всех погрузили на машины, повезли на железнодорожную станцию Феодосии, где затолкали в вонючие товарные вагоны.

Начался следующий этап этого страшного злодеяния, которому до сих пор не присвоен статус геноцида. Очень хорошо запомнила, как переезжали Сиваш. Позади остался Крым, а что впереди? Никто не знал, какие муки нас ожидают и где. Всему народу это нужно будет пережить. И вдруг в вагоне кто-то запел:

«Савлукънен къал, гузель Къырым!

Биз кетемиз сени ташлап!

Бир кунь ола, къысмет олса,

Биз келирик сени ёкълап»!

(Прощай, прекрасный Крым!

Мы уходим, тебя покидая!

И согласно судьбе в один день,

Возвратимся, тебя навещая!)

Это были первые строчки, посвященные этой трагедии. А вагон весь рыдал, голосил…

В пути следования состава люди умирали от голода. В нашем вагоне 10 дней подряд двери не открывались. Кто-то предложил неглубокую миску, чтобы справлять нужду. Стеснялись, прячась в углу, но приходилось. Она моментально начинала разливаться, содержимое вытекало через отверстие в вагоне.

Никакой медицинской помощи не было вообще. Товарный вагон был забит до отказа. С трудом находилось место положить больного старика. Остальные, согнув ноги в коленях, сидели друг возле друга. Остановки были кратковременные, на них люди пытались найти воду, какую-то пищу. Часто поезд неожиданно трогался, люди отставали от него, даже были случаи, когда попадали под поезд и погибали. На этих коротких остановках выносились и тела умерших. Часто их приходилось оставлять прямо на перроне, хоронить не было ни времени, ни условий. В вагонах люди все завшивели, никакой борьбы со вшами не велось.

Наконец, привезли и выгрузили нас в г. Балахна Горьковской (сейчас Нижегородской – КР) области. Устроили в грязных бараках, тесноте. Установили комендантский режим, в месяц один раз ходили расписываться, не имели права оттуда отлучаться. Если кто-то осмеливался уйти, искать своих пропавших родственников, детей, то получал 20 лет каторги. Пошли работать на бумажный комбинат, работали все – дети с десятилетнего возраста и старики.

В сентябре 1944 года заболел отец. Его еле-еле смогли положить в больницу, где он и скончался. Эти муки, этот адский труд не описать, не забыть. Воспоминания теребят душу, мучают сердце…

Каждый божий день был наполнен трагедией отдельно взятого человека – будь то ребенок, женщина или старик. А мужчины в это время с оружием в руках бросались в атаку с криками «За Родину! За Сталина!».

В таких условиях прошли два года.

В 1946 году я вышла замуж за фронтовика Меджита Сейт-Халилова. Он после демобилизации вернулся в Крым, но ему приказали за 24 часа покинуть родной полуостров, указали, где он может найти своих родственников. Он, офицер советской армии, несколько раз тяжело раненный и имевший многочисленные ордена и медали, был выдворен с родной земли, за которую воевал, и теперь отправился на поиски своей семьи. Эти поиски привели его в Горьковскую область, а здесь его семьи не оказалось – состав с его родственниками был отправлен в Узбекистан. Отсюда уже с ним вдвоем, поженившись, мы уехали в Узбекистан. Так мы оказались в селе Мархамат (второе название – Русское Село, с 1974 года – г. Мархамат – КР) Андижанской области. Здесь родились 8 наших детей. Мы постарались дать им образование, привить любовь к родине, ведь Крым всегда оставался в нашей памяти.

С первых дней возникновения Национального движения за возвращение на родину наша семья включилась в общенародную борьбу. В 1980 году мы переехали в Краснодарский край, а в 1986 году – в Крым, в г. Белогорск.

Сейчас проживаю со всеми своими детьми в родном Судаке, в своем селе Таракташ. Это, конечно, утешительно, но радости до сих пор нет, так как не восстановлены наши права. И мы до сих пор живем как чужие на своей земле, вследствие того, что нет нашей государственности…

Хочу вернуться к тому периоду, когда наш состав привезли в Балахну. Вся семья работала на лесоповале за мизерную оплату. Никаких продуктов взамен оставленных в Крыму сельхозпродуктов и скота мы не получали и не видели. О стройматериалах для строительства домов и речи не велось. Мы строили дом уже в Узбекистане, после 1953 года, с большими трудностями. В 1965 году, когда переехали в Фергану, дом так и продали недостроенным.

Проживая в Мархамате, несколько раз отправляли своих детей в Фергану, к тому времени туда переехали вербовкой из Балахны мои сестры с мамой. Нам передвигаться было запрещено, а дети ездили со знакомыми русскими, они, слава Аллаху, не сообщали никому об этой хитрости. Без разрешения коменданта никому нельзя было никуда отлучаться: ни на лечение, ни на учебу, ни на поиски своих родственников. В период 1944-50-х годов никаких условий для развития крымскотатарского языка, культуры, искусства не было. Не выпускалось ни газет, ни журналов, ни радиопередач. Об изучении языка в школе, о театрах и музеях не было и речи.

Национальные традиции и религиозные праздники и обряды соблюдались очень скрытно, с осторожностью.

Публично и открыто проблемы возвращения на родину обсуждать запрещалось. Мы не имели права произносить и писать слова «Крым», «горы», «море» – это все ассоциировалось с нашей родиной. Никаких особых изменений после выхода Указа от 28 апреля 1956 года не произошло. Были сняты ограничения, но не давалось право на возвращение из мест высылки на родину – в Крым.

Со слов мамы события описала дочь Зоре Меджит къызы Исмаилова.

(Воспоминание датировано 20 октября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий