Сервер Аметов: «Отдельные семьи вымерли полностью»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. По решению Государственного комитета обороны СССР в ходе спецоперации НКВД-НКГБ 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары, по официальным данным – 194111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В рамках 73-й годовщины депортации Крым.Реалии, совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий, публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Сервер Аметов, крымский татарин, 1932 года рождения, уроженец Ялты, точнее села Дерекой (с 1945 года село Ущельное, упраздненное и включенное позднее в черту города Ялта – КР) Ялтинского района Крымской АССР.

На момент выселения 18 мая 1944 года наша семья состояла из трех человек: мама Зибиде Аметова (1912 г.р.), я и сестренка Диляра Аметова (1938 г.р.) – и проживала по адресу: улица им. Куйбышева города Ялты.

Этот двухэтажный большой дом принадлежал моему прадеду Ахтему Ибраимову, купцу первой гильдии. В конце 1920-х – начале 1930-х годов дом был конфискован и передан комхозу. Потомки прадеда, то есть наша родня, были высланы на Урал, а те из них, кто остался жив, вернулись и были заселены в этот дом как квартиросъемщики. Дом этот и сейчас стоит в Ялте (ул. Куйбышева, №22), в нем проживают более 15 семей послевоенных жильцов.

До депортации я закончил три класса. Мой отец Надир Аметов уже в июле 1941 года ушел на фронт и без вести пропал под Армянском в начале войны, согласно документу Минобороны СССР. В Трудовую армию были мобилизованы дядя по матери Халиль Газджиев, он имел белый билет (отсрочку, освобождение от призыва в армию – КР), и дядя по отцу Зейнал Аметов.

Накануне депортации шла перепись всех семей.

Под утро 18 мая 1944 года, еще было темно, нас разбудили солдаты, дали на сборы 15 минут, толком ничего не объявили, сказали взять продукты питания и самое необходимое из одежды. Куда, зачем и на какое время – не сказали. Когда мы вышли на улицу, со всех концов деревни шли люди с вещами, детьми. Многие женщины и старики плакали, спрашивая куда и зачем их ведут солдаты с автоматами. Место сбора было на расстоянии около одного километра от нашего дома, а от окраины деревни – 2-3 километра. О каких там «разрешенных 500 кг вещей на семью» можно здесь говорить?!

Все население деревни Дерекой собрали на так называемую «площадь Коммуны», которая была оцеплена солдатами, где нас продержали весь день. Только под утро 19 мая за нами приехали автомашины, на которых под конвоем нас повезли через Яйлю (скорее всего, имеется ввиду Ялтинская яйла – холмистое нагорное плато, используемое как летнее пастбище – КР) и Коккоз (Соколиное) на станцию Сюрень (с 1945 года станция Сирень в Бахчисарайском районе – КР). Там ждали нас эшелоны с товарными вагонами, в которых уже были люди. Нас же стали сортировать и рассаживать в эшелоны, в каждый вагон – по 1-2 семьи. В результате мы попали в вагон с незнакомыми людьми из других деревень, даже наша бабушка попала в другой вагон.

Потом мы поняли, что это была целенаправленная работа на то, чтобы разделить родственников, соседей и знакомых. Затем эшелоны пошли по разным маршрутам – в Россию, Урал, Узбекистан и т.д., а по прибытии в регион назначения на каждой железнодорожной станции отцепляли по одному вагону. Результат – бабушку мы потеряли, она попала одна в совхоз Улус, а мы – за 100-150 километров в другой район Самаркандской области. Все это лишило наш народ взаимопомощи, взаимовыручки уже на первом этапе депортации.

Наш вагон – двухъярусный, наверху дети, внизу женщины и старики, об условиях и говорить не приходится – не было вентиляции, воды, туалета. По пути, нерегулярно, в день один раз, давали баланду, ведро на вагон. В основном из взятых продуктов готовили сами что могли, на остановках поезда дети собирали дрова и даже мусор, на которых готовили пищу. Как только поезд трогался, хватали кастрюлю с неготовой пищей и бежали в свой вагон, а доваривали пищу уже на следующей остановке. Из-за отсутствия туалета ходили под вагоны на остановке поезда, были случаи, когда под поездом оставались люди. Так мама жены моего дяди была насмерть задавлена – не успела выйти из-под вагона.

Утром на каждой станции конвоиры спрашивали: «Умершие есть?». За время пути в нашем вагоне умерли старушка и старик, их просто сняли и оставили на платформе. Что с ними стало, как хоронили, никто не знает.

За время пути более трех недель все мы завшивели, были больные, но чтобы оказывали медицинскую помощь, такого не помню, вообще медработников мы не видели.

Кипяток и воду, мы – дети – если успевали, то брали на станциях во время остановок поезда. Наш поезд шел в Узбекистан, на каждой станции отцепляли один вагон с людьми. Мы попали на станцию Каттакурган Самаркандской области. Когда мы вышли из вагона, у всех был жалкий вид – похудевшие, завшивевшие, больные женщины, особенно еле передвигались старики и старухи. Нас всех построили и погнали в баню, где сняли с нас одежду и отправили на дезинфекцию. Голых стариков, женщин и детей загнали в одну баню мыться. Это было утром, где-то в 10-15 числах июня, в те дни стояла страшная жара, непривычная после нашего Крыма.

После бани нас ждали во дворе несколько двухколесных подвод с «покупателями», которые под расписку брали несколько семей для хлопкосеющего колхоза, а там каждую семью распределяли по бригадам. Наш «покупатель» был из дальнего Митанского района (район входил в состав Самаркандской области – КР), это за 30-40 километров до места назначения – колхоза «Пахта Кахраман». И, представляете, у меня до сих пор не укладывается в голове, как мы, несколько семей, пешком с утра до полуночи шли до места назначения, а ведь пришлось идти в 40-50-тиградусную жару по пыльной дороге – некормленые, а воду пили из мутных арыков (каналов)! На арбах-повозках сидели больные, немощные бабушки и дедушки, были сложены некоторые вещи.

Наша семья попала в отдельную бригаду за полночь. Бригадир нам показал навес, где до этого выкармливали червей шелкопряда, и сказал: «Берите по охапке соломы и располагайтесь спать». Утром следующего дня нас разбудили рано, принесли одну черствую лепешку, чайник чая, после чего маме дали кетмень (старинное ручное орудие типа мотыги, используемое в Средней Азии – КР) для обработки растений хлопчатника. Меня посадили на лошадь, я должен был направлять ее строго по рядам, так как сзади шел один инвалид, который проводил культивацию междурядий хлопчатника. За повреждение растений с него строго спрашивали. Шестилетняя сестренка осталась одна дома без присмотра. В обед и вечером кормили лепешкой и чаем, никаких круп, овощей и других продуктов не дали. Работали с восходом солнца и дотемна, в обеденное время, когда температура достигала 45 градусов и более, отдыхали несколько часов.

Работу не оплачивали, считая, что лепешки и чай это компенсировали. О выделении приусадебных участков и помощи в строительстве дома, денежной ссуде даже и разговора не было. Здесь надо сказать, что и колхозники жили впроголодь, очень и очень бедно.

Проработав до осени, мать откуда-то узнала, что в восьми километрах от нас в общежитии МТС живет семья сестры нашей бабушки – тетя Зейнеб, и мы ночью ушли с колхоза, добрались до тети и остались там жить. Узнав, что в Ургутском районе Самаркандской области живет сестра мамы, мы на деньги, которые мама заработала уборщицей МТС, поехали и нашли семью тети Фатиме.

Органы НКВД, сдав нас «покупателям», на первых порах не смогли установить должный контроль над нашими переездами. Но уже в городе Ургуте, где мы обосновались, нас взяли на спецучет. Мама устроилась санитаркой в местной больнице. Я в 1946 году закончил 4 класса русской школы. Летом в этом же году мы по набору попали в подсобное хозяйство завода «Красный двигатель» города Самарканда.

Здесь в одном помещении жили 5 или 6 семей. Начали все болеть тропической малярией, и пошли одни за другими умирать женщины, старики и дети. Там же умерла наша бабушка Гульзаде, которая незадолго до этого попала в нашу семью. Хоронили умерших женщины и дети. Конечно, мы не могли рыть глубокие могилы, поэтому уже утром могилы были разрыты шакалами, которые растаскивали тела покойников.

Мама, я и сестренка заболели и были на грани смерти, и выжили мы благодаря чуду. О больнице, которая находилась в городе, нельзя было мечтать. Помню, ходила медсестра и раздавала хинин от малярии – это была вся помощь. Не было семьи, где кто-нибудь не умер бы, а отдельные семьи вымерли полностью – фамилий их не помню.

Со дня переселения и до начала 1950-х годов испытывали сильный голод, и еще раз повторяю, что со стороны государства никакой помощи продуктами питания, ссудами и т.д. не было, ничего не получали, кормились своим трудом.

Не помню, то ли с 16-ти или с 18-ти лет я тоже был взят на спецучет и ежемесячно ходил в комендатуру на подпись. За побег с места спецпоселения полагалось 20 лет каторжных работ, об этом нам сообщалось, и мы давали подписку. Как я писал, мои дяди – по материнской линии Халиль Газджиев и по отцовской линии Зейнал Аметов – были мобилизованы в Трудовую армию. Первый вернулся к семье в 1956 году, а второй остался в Тульской области. Они были шахтерами.

Я в 1946 году поступил в РУ №8 Самарканда, который окончил в 1948 году, после чего наравне со взрослыми работал токарем-станочником (делали поршни и цилиндры для танков и тракторов) и одновременно учился в вечерней школе рабочей молодежи. После окончания 10 классов с трудом поступил (из-за существующих запретов и ограничений в получении высшего образования для спецпоселенцев – КР) в сельскохозяйственный институт на агрономическое отделение. Вот здесь я испытал большие трудности по национальному признаку при зачислении на первый курс. Только проявив настойчивость, я поступил в этот вуз.

В местах спецпоселений до 1956-1957 годов не только не было условий для развития крымскотатарской культуры, языка, радиопередач, выпуска газет, журналов, книг, классов на родном языке и т.д., даже категорически запрещалось упоминать, что мы – крымские татары. Все, кто активно выступал с требованием отмены правовых актов, восстановления государственности крымских татар – Крымской АССР, привлекались к уголовной ответственности и были осуждены от 1 до 7 лет строгого режима, а за побег с места проживания – до 20 лет каторги.

После выхода указа ПВС (Президиума Верховного Совета – КР) СССР от 28 апреля 1956 года, согласно которому с крымских татар и некоторых других депортированных народов были сняты ограничения по спецпоселению, но не давалось право на возвращение в места, откуда эти люди были выселены, на местах высылки существенных изменений не произошло.

Будучи уроженцем Ялты, я до развала Советского Союза не мог там прописаться и жить. Поэтому наша семья после долгих пикетов, митингов и т.д. получила земельный участок только в 1991 году в Симферополе, где сын приступил к строительству дома. Я же вернулся на Родину – в Крым – только в феврале 1993 года после выхода на пенсию по старости.

Сразу же поехал в Ялту, был около дома, где родился, пошел на кладбище, где были похоронены мои предки, но не нашел нужные мне могилы – все они были разрушены, могильные камни исчезли… На том месте, где было кладбище, построены и действуют детские учреждения – ясли и детсады. Все деревни были переименованы. Меня депортировали из села Дерекой, потом его переименовали в Ущельное, а попал я в город Ялту.

Разве все, что я описал, не варварство, направленное на уничтожение моего народа?! Это чистый геноцид!

Сейчас я проживаю в Симферополе.

(Воспоминание датировано 5 октября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий