«Жить оставалось примерно полчаса»

Три года назад, во второй половине августа 2014 года, около двух с половиной тысяч военных вооруженных сил Украины и бойцов украинских добровольческих подразделений попали в окружение под городом Иловайск в 50 километрах от Донецка – и оказались в так называемом Иловайском котле. Казавшееся сперва успешным освобождение территорий, захваченных пророссийскими донбасскими сепаратистами, захлебнулось после того, как украинские силы столкнулись с неожиданно и необычайно мощным врагом.

Власти России отрицают до сих пор то, во что верит остальной мир, – на украинскую территорию без знаков различия вошли элитные части российской армии, около 9 батальонно-тактических групп, и вступили в бой с украинскими подразделениями, чтобы спасти сепаратистов от разгрома. В боях и при боевом выходе из Иловайского котла тогда погибли и попали в плен сотни людей – колонны украинских войск, уходивших на запад по согласованному в результате переговоров "зеленому коридору", подверглись массированному крупнокалиберному обстрелу из подготовленных для этого редутов.

Среди тех, кто три года назад отказался сдаваться в плен, был боец украинского добровольческого батальона "Донбасс" Игорь Гевко, воевавший с позывным "Брокер". Он находился под Иловайском с 10 августа по конец сентября 2014 года, от начала и до конца сражения. Сумел выбраться из окружения с оружием в руках и дойти до расположения украинских военных. Вот как он вспоминает те события:

​– Вы тогда впервые оказались на настоящей войне? Как вы попали именно туда?

– Я был добровольцем батальона "Донбасс". Когда произошло вторжение в Крым, когда начали формироваться боевые группы на Донбассе, мне стало абсолютно понятно, что это война и что Россия не остановится. Я понимал, в каком состоянии находится и украинская армия, и как воспринимает происходящее население, и т. д. Я сделал для себя вывод, что именно такие люди, как я, должны пойти добровольцами и показать, что мы умеем воевать, что мы выстоим и что мы добьемся своей победы. Я рассматривал это как личный гражданский долг.

– А у вас был до этого какой-то армейский опыт?

– Да, я служил в Советской армии два года, достаточно давно. Но я служил в уставной части, где очень серьезное, принципиальное значение уделялось боевой подготовке. Это был отдельный батальон специального назначения по охране Главного штаба Ракетных войск стратегического назначения Советского Союза. Я там прошел хорошую военную подготовку. Я всю жизнь считал своей обязанностью находиться в хорошей форме и быть готовым в любой момент выполнить боевую задачу. Это было мое внутреннее кредо. Я увлекался экстремальными видами спорта, походами, рыбалкой и т. д. Поддерживал определенным образом свою форму. Перед тем как я пошел воевать добровольцем, у нас был месяц подготовки. Готовили нас всевозможные инструкторы – это были ветераны с натовской подготовкой, с большим опытом работы в зарубежных ЧВК (не российских), а также с боевым опытом, приобретенным во французском Иностранном легионе. Я очень даже легко воспринимал эту науку.

​– А какая у вас гражданская профессия?

– Мой позывной "Брокер" в батальоне "Донбасс" был связан именно с моей предыдущей гражданской жизнью. Я 17 лет проработал на рынке ценных бумаг, у меня был свой фондовый бизнес до 2008 года. Потом я стал профессиональным оценщиком, финансовым аналитиком, занимался оценкой активов.

– Когда под Иловайском начало приходить ощущение, что вы попали совсем не в ту ситуацию, на которую рассчитывали, что ваше наступление захлебывается и что освобождение города от сепаратистов превратилось сначала в оборонительную операцию, а потом в "игру на выживание"? Когда вы поняли, что украинским силам не просто не пройти, но возможно, не всем удастся выйти?

– Я это понял 24 августа. А 10 августа у нас был первый штурм города, это была разведка боем. Мы тогда не зашли в Иловайск. Нам сразу стало понятно, что оборонительные укрепленные позиции врага организованы на высоком профессиональном уровне на всех дорогах вокруг Иловайска, что со стороны противника ведут военные действия не какие-нибудь дворовые сепаратисты, а профессиональные военные. Более того, 10-го числа мы уже столкнулись с российской группой спецназа ГРУ, которые зашли нам в тыл и показали в бою высокий класс боевой подготовки. Погибло несколько бойцов из нашего батальона. 18 августа мы, добровольцы батальона "Донбасс", зашли в Иловайск и зачистили треть города, до железнодорожного массива. На тот момент стало уже известно, что в Иловайске находится батальон МВД России "Восток" – то есть "кадыровцы". И важно, что они уже были давно готовы к войне и "встрече" нас. Я не видел в Иловайске бандитов с оружием в руках. Я видел профессиональных военных или наемников.

​– Вы сами их видели? Это был бой глаза в глаза?

– Я участвовал конкретно в штурме блокпостов. Из трех блокпостов мы взяли два. По ходу движения к этим блокпостам слева и справа обнаружились секреты противника, профессионально организованные, которые мы также уничтожали. Я тогда управлял и командовал "боевой тачанкой", "техничкой", это джип-пикап с пулеметом на крыше. Потом в тыл к нашему батальону зашла группа и начала атаковать. Противник хотел заминировать мост-виадук, который был над дорогой, по которой мы шли. Взрыв этого моста оставил бы нас в абсолютном капкане. Когда мы услышали бой сзади, я получил приказ срочно отправиться на помощь нашим бойцам. Развернул свой пикап, и мы боевой группой поехали и сразу же вступили в бой в нашем тылу. По ходу уничтожили пару боевиков. Но мы видели, как они передвигались, я их наблюдал на расстоянии около ста метров. Те ребята, которые приняли бой с нашей стороны непосредственно, это ветераны украинской морской пехоты, которые служили в составе батальона "Донбасс", видели противника на значительно более близком расстоянии. Боевое передвижение, слаженность, перегруппировка – это были отточенные военные навыки, которые достигаются долгими усиленными тренировками! Плюс их экипировка – в том числе у них был и "винторез" (винтовка снайперская специальная. – РС), который мы подобрали у одного убитого противника.

– Как получилось, что появление в Донбассе частей российской армии стало неожиданностью для украинской стороны? Семен Семенченко, бывший командир батальона "Донбасс", и еще очень многие украинские командиры говорят, что знали вы все с самого начала, но ваше командование вам не верило.

– 24-го числа был отдан приказ моей мобильной группе переместиться на нашем джипе в Многополье, это за 12 километров от Иловайска, по полевым дорогам "серой зоны", куда уже пришла колонна подкреплений из других добровольческих батальонов. Я должен был их встретить и провести в Иловайск, что и сделал. Но когда я прибыл в Многополье, уже услышал о том, что произошел прорыв каких-то российских частей, что взяли в плен десять российских десантников около Кутейниково, которые якобы "заблудились". Это была российская разведгруппа, которая шла впереди. Эта информация уже была настораживающей.

А с 24-го пошло массовое вторжение. Каким образом я это узнал, будучи рядовым солдатом? Когда идут бои где-либо рядом, информация проходит не только лишь по радиостанциям командного состава, но и по мобильным телефонам. У кого-то какие-то родственники, знакомые находятся в других частях, на той же Саур-Могиле. И к нам приходит информация о том, что происходит вторжение. Некоторые разведчики, которые доносят эти сведения до командования, говорили, что ответной реакции на эту информацию не поступало никакой. Тогда эти же разведчики сообщали нам эту информацию, мол, "ребята, готовьтесь, русские идут сюда".

– Почему украинское командование было не готово к тому, что российские войска появятся на Донбассе, по вашему мнению?

– У меня ощущение совершенного предательства. Вот такое ощущение лично у меня, да и не только у меня. Я не думаю, что оно было не готово, потому что информация поступала из различных источников многократно. Если об этом уже 24 августа знали рядовые бойцы в Иловайске, то сложно поверить в то, что об этом не знал Генеральный штаб. Вдоль всей российско-украинской границы находилось огромное количество российских войск. И это, вероятно, испугало наше командование, и оно решило все-таки бросить неприкрытый "очаг напряжения" в Иловайске на произвол судьбы – как бы ради того, чтобы не было наступления на других направлениях. Конечно, это слабое объяснение с точки зрения военной науки, стратегии и тактики.

– Но все-таки тогда речь больше идет о трусости, чем о предательстве?

– Да, речь идет о трусости командования. Добровольческие батальоны наши – это мотивированные бойцы сознательного возраста. Причем эти бойцы вышли из разных слоев населения – от слесаря до доктора наук и владельца бизнеса. Командование же на тот момент не являлось добровольцами и отчаянными патриотами. Генералы находились исторически на своих штатных должностях. Отношение к войне, естественно, у этих двух групп военных было абсолютно разным! Если доброволец был готов идти на смерть ради своей родины, то недоброволец не верил в отчаянность и патриотизм своих воинов. Яркий пример – генерал-лейтенант Петр Литвин, который просто сбежал сразу после начала российского вторжения. Это командир боевой группы войск сектора "Б", к которому относились Иловайск, Донецк, Савур-Могила, Амвросиевка, Старобешево и другие населенные пункты. Когда российские войска начали массированный артиллерийский обстрел нашей территории со своей территории и практически разнесли Савур-Могилу и потом вторглись на нашу землю, генерал Литвин бросил командование сектором, покинул штаб в Многополье и просто сбежал в Киев.

– Основные потери украинские военнослужащие понесли даже не в самих боях, а при выходе из котла, когда в плен к сепаратистам попали сотни ваших бойцов. Ваша колонна была обстреляна, когда уходила по так называемому "зеленому коридору". Как это случилось? Вы шли как живые мишени?

– Практически да. Последовательно это выглядело следующим образом. Сначала были сформированы колонны в Многополье. В одной из этих колонн находился я. Опять же благодаря тому, что я был достаточно мобилен на своей "боевой тачанке", то я ее поставил на траве впереди всей колонны, для того чтобы наблюдать, что происходит, практически возле боевой машины, где мог находиться генерал Руслан Хомчак, тогда уже командовавший сектором "Б". В момент ожидания я наблюдал. У меня есть фотография, как шли переговоры, на расстоянии километра от нашей колонны, между генералом Хомчаком и российским генералом. На этой фотографии видел белый флаг, обозначающий переговорный процесс. И рядом там российский дозор, который охранял российских генералов, участвующих в переговорах. Когда переговоры закончились, генерал Хомчак вернулся в колонну. Поскольку у меня в джипе стояла мощная радиостанция, и я сам находился в непосредственной близости к генералу, я некоторые его фразы и команды слышал не только по радиостанции, но и непосредственно.

Хомчаку задали вопрос: "Каков результат переговоров?" Хомчак сообщил о том, что нам предложили сдать оружие и идти пешком. "Как сдать оружие? " Хомчак отвечает: "Вплоть до пистолетов". Расстояние от Многополья до территории, контролируемой украинской армией, – более 40 километров. Нам предложили пройти пешком это расстояние, позорной колонной! Далее возникла пауза. И потом один из заместителей Хомчка задал ему вопрос: "Ваше решение, командир?" Хомчак ответил: "Идем на прорыв". Было абсолютно понятно, что никто не собирался сдавать никакого оружия, уж я точно. Для этого мне не нужен был генерал. Хомчак также это понимал, потому что за спиной были в основном добровольцы. С одной стороны добровольческие батальоны, а с другой – бойцы Вооруженных сил Украины – эти военные также были добровольцами, то есть они не по приказу туда пришли, а по рапорту, личному заявлению. И был к нему еще один вопрос: "Мы будем разворачиваться в боевой порядок или идем походной колонной?" Хомчак ответил: "Идем походной колонной". – "Почему?" – "Потому что все "коробки" пустые. У нас нет артиллерийских зарядов. И техника наша неисправна".

Он выстроил батальоны, подразделения в нужном порядке, кто за кем идет, произвел перекличку комбатов и после этого дал команду: "Вперед!" И мы пошли по этой дороге смерти. В общей сложности мы где-то прошли, наверное, в тишине километров пять. Было утро – где-то с 8 утра до 9. После этого в радиостанции я услышал непонятный голос, но четкую фразу: "Тяжелая техника прошла. Остался лишь только батальон "Донбасс". Огонь!" И с этого момента начался массированный огонь из всего крупного калибра, который там у них был, – артиллерия, танки, ПТУРы, крупнокалиберные пулеметы, много техники с лазерными прицелами. Поэтому каждый второй выстрел был в цель. Стреляли с двух сторон.

– То есть они пропустили колонну тяжелой техники и сосредоточились на батальоне "Донбасс"?

– Они сосредоточились на пехоте. Там шел не только батальон "Донбасс". Там была часть батальона "Херсон", там была часть 39-го батальона, часть какого-то подразделения 3-го полка спецназа. И противник пропустил нашу тяжелую технику не для того, чтобы их вообще выпустить, а для того чтобы их расстрелять на маршруте дальше. Просто разделили колонну – пехоту расстреливают здесь, а остальных расстреливают дальше.

– Как вам удалось выбраться?

– Мы были на хуторе Червоносельское – всего-навсего восемь домов. Нас там оказалось в живых около 200 бойцов. Этот хутор был окружен со всех сторон. Восемь минометных установок вокруг него было, танки. Мы заняли круговую оборону. Я сам лично несколько раз стрелял по танкам и БРДМ из РПГ-7. Наутро, 30-го числа, они сделали "последнее предупреждение" из гаубиц 203-го калибра, около 30 выстрелов, проложив разрывы вдоль хутора. Высота их поднималась где-то на уровень 9–10-этажного дома. Сообщили, что если никто сдаваться в плен не будет, то они сделают корректировку буквально на километр и хутор просто исчезнет. У нас к этому времени уже было около 50 тяжелых "трехсотых" (раненых. – РС), находившихся в трех подвалах. Для меня эта картина была более страшная, нежели участие в самом бою, – покалеченные люди, без обезболивающих… Медики, все в крови, среди этих стонов, помогали людям. Ситуация стала абсолютно безвыходной, было понятно, что помощи нам ждать неоткуда. К нам пыталась прорваться колонна Национальной гвардии Украины, но их сразу же на старте расстреляли. И там у них тоже было много "двухсотых" (убитых. – РС) и около 30 "трехсотых" сразу же после начала атаки на прорыв к нам. А у нас на хуторе шел беспрерывно противотанковый гранатометный бой. После расстрела в "коридоре" и полутора суток боя в полном тактическом окружении очень много командиров погибло, многие воины были деморализованы. Те, кто остались, были ранены. И многие бойцы, понимая огневое преимущество противника и неминуемую гибель большого количества раненых, приняли решение сдаться в плен под "честное слово российского офицера" – не передавать их сепаратистам.

Но я и еще три моих боевых товарища принципиально решили не сдаваться. У каждого была на то своя причина и свое объяснение. Но я сам понимал, что это не мой путь. Мой путь – это либо выйти, либо погибнуть. В ночь с 29 на 30 августа я попытался пообщаться с оставшимися командирами, узнав тактическую обстановку вокруг нас. Все-таки наша внутренняя разведка полевая все равно работала. Было известно, где минометы, где секреты противника, где что находится. Единственное, что было непонятно, – где та мертвая точка, через которую можно выйти? И мне было непонятно – будут ли расстреливать "трехсотых", которых забирают в плен, уже по пути, или нет. Поэтому мы ждали до самого конца. И когда люди пошли сдаваться, один из командиров подошел к нам и сказал: "Парни, никто никого расстреливать не будет, а тем более раненых. За "трехсотыми" идет Красный Крест. Их точно передадут живыми. Поэтому можете быть спокойны".

Мы были вооружены, с полным пехотным боекомплектом. Он сказал: "Я так понимаю, что вы никуда не идете". – "Ты правильно понял". Но и оставаться нельзя. И он подсказал точку выхода – это был овраг, ручей, который переходил в реку, текущую по полю, на том маршруте, по которому шла колонна, которая сдавалась в плен. Ну, мы встали в хвост колонны и потом прыгнули в эту реку. Сразу же на старте мы встретили ряд "растяжек". Благо еще было солнце и проволока отсвечивала. Аккуратно все это прошли, дошли до тупика оврага, дождались ночи. Слышали, как происходит зачистка в Червоносельском. К нам подъезжали машины противника, но не зачищали плотно огнем то русло реки, где мы находились, нам повезло. Слышали разговоры, даже то, что экипаж одной из бронемашин, которая подъехала к берегу, под которым мы сидели в камыше, забыл вдруг аккумулятор для тепловизора. И так тоже бывает... Потом они уехали. Стемнело. До конца этого поля было где-то метров 500, которые мы проползли просто ползком. Очень медленно и аккуратно, понимая, что поле просвечивается тепловизорами, что везде стоят дозоры.

Я вам скажу, что перед самым выходом, безусловно, мы прежде решили – что готовы умереть. То есть мы договорились, каждый сам с собой, о готовности к смерти. И только после этого сам выход стал казаться легким и техничным. Это приходит после понимания того, что жить тебе осталось где-то 30 минут. То есть это то время, через которое нас обнаружат, мы вступим в последний бой, и на этом все закончится. Но нас не обнаружили, мы пошли дальше. Видели расположение войск противника. В каждой лесополосе было по два российских секрета. Мы четко различали, где были секреты российские, а где были секреты сепаратистов. Соотношение один к десяти. В основном это были российские подразделения. В каждом секрете, в каждом дозоре была боевая машина, как правило БРДМ или БМП. В каждой лесополосе – два секрета, в начале и в конце. И в каждом секрете по боевой машине. Около 30 растяжек прошли на своем пути, там, где были не просматриваемые места со стороны российских дозоров. Потом все-таки случился ночной боевой контакт с одним российским дозором, удачно для нас закончившийся – а для них не очень. А затем ответный огонь нас разделил, и дальше я пошел один. Три человека пошли в одну сторону по линии огня, я пошел в другую. Это была уже глубокая ночь. Дальше была погоня за мной, с использованием БМП, с использованием осветительных ракет и беспилотника. Но опять же, к счастью, я нашел способ не обнаружить себя, – рассказывает Игорь Гевко.

Среди оказавшихся в российском плену в конце августа 2014 года в результате окружения под Иловайском был боец-санитар батальона "Донбасс" Сергей Мищенко. Он предпочел сдаться вместе с тяжелоранеными товарищами, которые могли умереть без его помощи:

​– Что из случившегося во время сражения в Иловайском котле вспоминается сегодня сильнее всего?

– В первую очередь время, когда мы вышли из Многополья и прошли четыре с половиной километра как мишени в "тире", который нам устроил противник. Нас расстреливали тремя видами артиллерии. Было жарко… Из того, что действительно интересно, можно вспомнить вот что: российские войска, которые стояли под Красносельским, откуда мы их выбили, прибыли туда без врачей. У них были свои раненые. Они потребовали в обмен на одного пленного украинца медицинскую помощь. Я сходил на ту сторону, оказал помощь двум раненым российским офицерам. В обмен нам отдали нашего бойца. Это был достаточно яркий момент, потому что до этого я как-то не сильно верил в присутствие там российских войск и относился достаточно скептически к тому, что мы воюем именно с российской армией.

– Это в результате переговоров вы прошли к противнику, оказали помощь раненым, поменяли это как бы на своего пленного?

– Да. Это был результат переговоров, 29 августа поздно вечером, уже после семи часов. А на следующий день уже была сдача в плен российской армии. Я служил санитаром.

​– Насколько подготовленными летом 2014 года украинские силы были к потерям, обилию раненых, к настоящей войне, если мы говорим о врачебной стороне дела, о фронтовой медицине?

– Украинская армия не готова была абсолютно! Честно положа руку на сердце, мы не были готовы – как государственная организация. Но то, что называется волонтерским движением – это другое. Собирались деньги, проводились курсы, обучались по интернету, в том числе и я. Я прошел курсы парамедиков после Майдана. После этого я пришел служить уже как человек, который готов был оказывать первую домедицинскую помощь по фронтовым стандартам. И плюс ко всему откуда-то в течение месяца ко мне стекались с разных концов Киева медицинские принадлежности. Это были израильские бандажи, английские специальные пластыри для ран. Фактически собиралось все по крохам, по крупицам в какие-то красные огромные рюкзаки, которые ничего общего со штатными военными тактическими медицинскими рюкзаками не имели. Но и с тем, что у нас было, мы справлялись.

– Где и кем служили именно вы? Насколько я понимаю, ведь вы до войны были гражданским человеком, как и ваши товарищи?

– Я служил в батальоне "Донбасс", 1-я штурмовая рота, 1-й взвод, 1-е отделение.

– А гражданская ваша специальность? Вы не медик?

– Нет, я не медик. Я маркетолог.

– На одного убитого или раненого бойца в ваших рядах приходилось сколько гражданских, там живших, во время боев в Иловайске в августе 2014-го?

– Что касается гражданских, которые пострадали от обстрелов со стороны России, где-то соотношение было два к одному по раненым и, наверное, один к одному по убитым. Я могу говорить только об этой стороне, другого не знаю.

– Очень много говорилось и писалось за эти три года, скажем так, о странностях той операции украинских сил под Иловайском, ее непродуманности, отсутствии тяжелого вооружения у украинской стороны, поддержки с воздуха, о разных обещаниях, которые не были выполнены. Ваше личное мнение, почему все закончилось так, как закончилось?

– Поддержка с воздуха, кстати, была, небольшая. Опять же военная авиация – это не то, что могли украинские волонтеры восстановить очень быстро. Но у нас было два самолета, которые нас поддерживали на выходе. Один из них был сбит. Почему все произошло так, как произошло? По моему глубочайшему убеждению, Генштаб ВС Украины до конца не верил, даже когда им уже пришли разведданные, никто там не верил, что нападает на нас Россия, что есть прямая агрессия со стороны РФ.

– Когда вы уходили из Иловайского котла и попали под шквальный огонь вопреки всем договоренностям, вы поняли, кто в вас стреляет?

– Это были регулярные войска, безусловно. Но и я почти до конца не верил, что это российская армия. Ну, стреляют более слаженно, ну, может быть, какое-то умелое подразделение. Но когда у меня в госпитале появился первый пленный российский десантник из Ульяновска, по имени Арсен… Кстати, он обещал креститься. Может быть, крестился? Так вот, пока я его сам не увидел, я не верил в то, что это российские войска, что это действительно прямая агрессия. И потом, конечно, передо мной внутренне встал вопрос – а что будет дальше? Потому что если Россия двинулась сюда – насколько далеко она двинется дальше?

– Вы были в плену. Можете рассказать?

– Поскольку я был санитаром, я оставался с тяжелоранеными. Нас забрали в плен целым армейским КамАЗом, вывезли в кукурузное поле. В этом КамАЗе было 11 человек. Мы переночевали. Я общался с российским офицером связи. Он как бы разговаривал со мной как с человеком, который отвечает за медицину в этом лагере пленных. Никакой медицинской помощи им не оказывалось, поскольку у россиян, как я уже отметил, как они сказали, "так получилось, что мы без врачей". Скоро у нас умер первый раненый, от гангрены. У него был сахарный диабет, поэтому гангрена была скоротечной. За двое с половиной суток человека не стало. Он умер в плену. После этого я начал общаться с русскими, что называется, прямо, не выбирая слов. И нас вывезли на обмен достаточно быстро, в тот же день вечером, потому что они были действительно тяжелые. Для поддержания их меня тоже отдали, чтобы они доехали до места назначения живыми. Я кричал про суд в Гааге, еще про что-то… Ну, понимал, что могли где-то там за угол отвести и хлопнуть.

Но вообще, что касается всего батальона "Донбасс" – нас забирали в плен под обещание, под "честные офицерские слова", которые, конечно, были не сдержаны, что нас вывезут в Россию, как перед этим другие наши части, а потом передадут в Украину. То есть мы сдавались в плен, поскольку у нас было много раненых, они были нетранспортабельны. На руках мы их вынести не могли. Мы сдавались на условиях, что нас не передадут сепаратистам. Но 31 августа 128 бойцов "Донбасса" были переданы в плен тому самому Арсению Павлову – одному из командиров сепаратистов по кличке Моторола. И в течение года мы их пытались вернуть. И вернули всех. А сам я находился в плену трое суток, – вспоминает Сергей Мищенко.