Шевкет Байбуганов: «Проходя мимо своего родного дома, душой и сердцем плачу»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. По решению Государственного комитета обороны СССР в ходе спецоперации НКВД-НКГБ 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары, по официальным данным – 194 111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В рамках 73-й годовщины депортации Крым.Реалии совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Шевкет Байбуганов, крымский татарин, родился 26 декабря 1934 года, уроженец села Къуру-Озень (с 1945 года село Солнечногорское – КР) города Алушта Крымской АССР.

На момент выселения в состав семьи входили: отец, Шамиль Байбуганов (1900 г.р.), мать, Хатидже Байбуганова (1906 г.р.), сестра, Арзы Байбуганова (1931 г.р.), сестра, Диляра Байбуганова (1938 г.р.), брат, Дилявер Байбуганов (1940 г.р.), брат, Сервер Байбуганов (1942 г.р.).

На момент депортации семья проживала в с. Къуру-Озень г. Алушта Крымской АССР. В 1940 году я пошел в 1 класс. Жили в доме из 16 комнат, построенном моим отцом. Имели приусадебный участок и скот: бараны, козы, корова, 2 лошади, 2 вола.

У отца было семь братьев. Из них трое были мобилизованы в Красную армию: Абибулла Байбуганов (1910 г.р.), участник Финской войны 1939-1940 годов, Алим Байбуганов (1912 г.р.), Музафар Байбуганов (1908 г.р.).

Мой отец, Шамиль Байбуганов, был подпольщиком и по назначению секретаря райкома партии Хайруллаева в период оккупации работал в селе старостой. В его обязанности входило обеспечение партизан продуктами питания и табаком.

Перед тем как в село вошли немцы, мой отец заправил четыре совхозных судна «Буденный», «Челюскин», «Къызыл-Куреш» и «Шмидт» горючим, которые ушли ночью в открытое море, вывозя солдат из окружения. Брат моего отца Алибай-Амет затонул на одном из этих суден.

Немцы оттеснили со стороны Керчи советские войска, насчитывающие более 30 тысяч бойцов. В этих войсках был кавалерийский полк из 500 всадников, сдавшихся в плен без боя в селе Къуру-Озень. Один из них – узбек из Ташкента по имени Азим – изъявил желание служить полицаем, женился на крымской татарке. Вместе с ним в селе тогда было 4 полицая. Когда немцы отступили, он ушел вместе с ними.

Мой дядя, Музафар Байбуганов, в 1941 году работавший председателем сельского совета, был мобилизован в Трудовую армию. После возвращения из Трудовой армии в 1949 году в Узбекистан его посадили на 25 лет в тюрьму за нарушение режима спецпоселений.

Дядя Алим Байбуганов в 1941 году был ранен в голову, попал в немецкий лазарет. После выздоровления его отправили в немецкий лагерь для военнопленных в г. Николаев. Мой отец сделал на своего брата документы и забрал из лагеря. В селе Алим принимал табак от населения. Прессованный табак тюками уходил к партизанам.

Во время оккупации школа была занята немцами, поэтому уроки проводились на дому у Абдуллы Факидова по его собственной инициативе. Были открыты две группы учащихся. Обучение проводилось на родном крымскотатарском языке, писали на латыни. В селе проживали всего три русские семьи, они также обучались в крымскотатарской школе. Когда пришли советские войска, учителя расстреляли за то, что у него на дому была создана маленькая школа.

Накануне депортации, в апреле 1944 года, нашего отца, Шамиля Байбуганова, увезли в Алушту и посадили в камеру смертников. Моя мама поехала к секретарю райкома, который был в партизанах, и попросила, чтобы разобрались за что он был арестован. Секретарь райкома обещал разобраться, приехал в село, и, собрав весь народ, расспросил, какую работу вел Шамиль. Односельчане отозвались об отце положительно, и попросили его отпустить. Несмотря на такие отзывы и просьбы, отца все же осудили на 10 лет тюремного заключения.

18 мая 1944 года, на рассвете, пришли два вооруженных солдата и офицер. Я спал на втором этаже. Мама была во дворе с маленькими детьми. Один из солдат, ничего не объяснив, ударил меня прикладом сзади, и я покатился вниз головой по лестнице. Из дома ничего взять не разрешили. Всех нас погнали под штыки в школьный двор, затянули весь двор веревками и на крыше школы поставили два пулемета. Они сказали, что, если кто-то уйдет за ограждение, будут стрелять. Солдаты кричали, выражались нецензурными словами. Эту ночь мы все вместе спали на мокрой земле, так как пошел проливной дождь. Мы думали, что нас вывели на расстрел, никто нам ничего не объяснял.

В 12 часов ночи следующего дня нас штабелями погрузили в полуторки и повезли в Симферополь на железнодорожный вокзал. Затем погрузили в телячьи вагоны, где окна были обтянуты колючей проволокой. В первом вагоне ехали сопровождающие военные, во втором вагоне – крымские цыгане, в третьем вагоне – мы. Спали на полках. Одна полка сломалась, мы спали внизу. Всех внизу лежащих придавило. У меня был маленький братик, которому было два года. Его придавило насмерть, а мы остались еле живы. Ни о какой медицинской помощи не было и речи. Ехали мы по пустыне Казахстана. Хоронить никому не давали, поэтому безжизненное тело братика выкинули в окно. В вагоне не было никаких условий. Из-за того, что не было туалета, мы прорезали дырку в полу в вагоне. Когда поезд останавливался, все, у кого была посуда, бежали за водой. Бывало так, что кто-то не успевал набрать воды, отставал от поезда и пропадал без вести, одним из них был Шабан Какоч.

Питание выдавалось один раз в сутки: ведро баланды на вагон, по кусочку хлеба в сутки на каждого. Ни чашек, ни ложек, ни кружек не выдавали. Ели поочередно из случайно прихваченной посуды. В пути многие заболевали разными болезнями. От болезней и голода умирало много людей, хоронить и держать трупы в вагонах не разрешали, поэтому трупы выкидывали на ходу поезда.

Нас привезли в Андижанскую область, город Ленинск. Выгрузили под навесы и начали расселять. Жара была 50 градусов. Люди умирали от кишечно-инфекционных заболеваний, брюшного тифа, малярии, дизентерии.

После прибытия на место назначения местные власти и население вначале встретили нас хорошо. Но когда потом нас объявили предателями, то местные жители забрасывали нас камнями и кричали вслед: «Предатели!».

Поселили в постройке без крыши, окон и дверей. Своими силами накрыли крышу (если это можно было назвать крышей). В комнате из 8 квадратных метров жили 13 человек, спали на голом полу. Приусадебными участками нас никто не обеспечил. В строительстве домов помощи не оказывалось. Люди брали ссуду на строительство домов, но, по сути, этих денег ни на что не хватало, разве что на покупку одного козленка. И при всем при этом не каждый мог взять ссуду.

Мама работала землекопом, копали нефтяные ямы длиной 100 метров, шириной 50 метров, глубиной 25 метров. Работали по 8 часов. Труд оплачивался в минимальных размерах. На еду не хватало. Трудовую дисциплину никто не нарушал.

В местах ссылки мы не могли свободно передвигаться. Покидать территорию запрещалось. Нарушение комендантского режима каралось высылкой в Сибирь на 20 лет.

Мама, в связи с нервным стрессом, пролежала в больнице 7 месяцев. На это время нас всех отдали в детский дом. Благодаря тому, что лечащим врачом оказалась крымская татарка из Симферополя, наша мама выжила. В детском доме я закончил 7 классов, после чего самовольно поехал поступать в музыкальное училище в город Ташкент. За мной приехал помощник коменданта Ахмедов и привез меня обратно. Так как я самовольно уехал, мою маму посадили в камеру. Ахмедов сказал, что, если я не поеду обратно или сбегу по дороге, мою маму не выпустят из тюрьмы. Мне пришлось вернуться. Комендант Вафин загнал меня в комендатуру, стал ругаться, избивать, бил пистолетом по груди. Так как я не был совершеннолетним, то за нарушение комендантского режима меня обязали еженедельно отмечаться в комендатуре, в то время как другие отмечались раз в месяц.

Десятки семей, в том числе и мы, после детского дома жили в кладовках без окон и без отопления. В 1954 году выдали две комнаты в общежитии. В 1961 году мы переехали в Ташкентскую область. Два года жили на квартире и одновременно строились на участке. В этом же году вторично поступил в Ташкентское музыкальное училище.

В 1944-1956 годах в местах спецпоселений никаких условий для развития крымскотатарской культуры, языка и искусства не было.

До 1960 года лиц крымскотатарской национальности не принимали на юридические факультеты вузов. После 1960-х годов ограничения на обучение уже не ощущались.

В местах депортации запрещалось говорить и свободно обсуждать вопросы возвращения на Родину, отмены правовых актов, восстановления Крымской АССР. За малейшие требования о возвращении в Крым сажали на три года в тюрьму.

После выхода Указа ПВС СССР от 28 апреля 1956 года, согласно которому с крымских татар и некоторых других депортированных народов были сняты ограничения по спецпоселению, но не давалось право на возвращение в места, откуда эти люди были выселены, на местах высылки существенных изменений не произошло.

В 1990 году я вернулся на Родину в Крым. Когда возвращались, было страшно обидно и больно за то, что мы не услышали со стороны государства никаких извинений, уже не говоря о компенсации имущества, возмещении морального ущерба, нанесенного всему народу. Названия всех улиц, сел и городов в Крыму были изменены и страшно то, что их настоящие названия мы можем уже и не услышать.

В данный момент живу я в этом же селе Къуру-Озень, где и родился, но не в своем доме, а на участке, с трудом выданном совхозом. До сих пор идет длительная стройка.

А дом, в котором я провел свое детство, до сих пор стоит. Ничего существенного в нем не изменилось, живут там несколько семей. Я же, проходя мимо своего родного дома, душой и сердцем плачу... За что нам такое?! Разве есть этому объяснение?!

(Воспоминание датировано 25 августа 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий