Нияр Яшлавская: «Местным жителям говорили, что везут людоедов»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. По решению Государственного комитета обороны СССР в ходе спецоперации НКВД-НКГБ 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары, по официальным данным – 194 111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В рамках 73-й годовщины депортации Крым.Реалии совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Нияр Яшлавская, крымская татарка, родилась 24 февраля 1927 года, уроженка деревни Ханышкой (с 1945 года село Отрадное) Бахчисарайского района Крымской АССР.

На момент выселения в состав семьи входили: отец Джафер Яшлавский (1887 г.р.), мать Майре Яшлавская (1902 г.р.), я, Нияр Яшлавская (1927 г.р.), брат Бахтияр Яшлавский (1930 г.р.), сестра Динара Яшлавская (1938 г.р.), брат Сервер Яшлавский (1941 г.р.).

Перед выселением семья проживала в деревне Ханышкой Бахчисарайского района Крымской АССР.

Я не училась, работала в саду на сборе фруктов. На момент высылки был у нас двухэтажный дом моего деда, который после его смерти перешел моему отцу. Дом состоял из шести комнат: три комнаты на первом этаже и три – на втором этаже. Перед домом был фруктовый сад, в хозяйстве – один баран, немецкая овчарка и еще одна собака. В доме были большой персидский ковер, два самовара, посуда хорошая, висела одна картина на стене и т.д.

Перечисляю также то, что значится в акте о приеме имущества из хозяйства гражданина Джафера Яшлавского, который имеется в фонде Совнаркома Крымской АССР: дом из двух комнат, две кровати, два шкафа, один гардероб, один комод, четыре тумбочки, одно трюмо.

Мой отец добровольно ушел в армию на третий день войны. Ему было в то время 54 года, и так как его не призывали, то, по всей вероятности, он попросил изменить дату рождения на 1891 год. Он был в армии с 1941 по 1943 годы, вернулся после ранения в ногу. В трудовую армию был призван мой муж Селим Кайтазов (1924 г.р.), ему тогда было 20 лет.

Никаких надвигающихся событий накануне высылки мы не чувствовали. У нас в одной комнате жили два офицера, мы даже не знали, что они из НКВД. 18 мая 1944 года был сильный стук в дверь, вошли два солдата с автоматами, приказали скорее одеться и через 15 минут выйти всем во двор, больше ничего не объяснили. Мы все были в шоке. Когда мама постучала в комнату, где жили два офицера, их в комнате уже не было. Нам никаких документов не зачитывали и ничего не объяснили. Так как ничего не объявили, наши все вышли на улицу, кто во что был одет. Только мать взяла казан с фасолью и лапшой, потому что дети были маленькие.

Потом всех нас под конвоем двух автоматчиков погнали на шоссе, где в ряд стояли бортовые грузовые машины. Нам был дан приказ всем сесть на машины. Шел дождь и было холодно. Я попросила стоящего около машины офицера, чтобы он разрешил мне пойти домой и взять что-нибудь из теплой одежды. Он разрешил, сказав, что у меня есть 10 минут времени, и дал одного сопровождающего солдата с автоматом.

Когда я зашла домой, то не смогла узнать комнаты: все было вынесено из дома, была только мебель. На столе стоял наш патефон открытый и рядом пластинки, по всей видимости, наши квартиранты-офицеры слушали. Я начала плакать, солдатик мне говорит: «Возьми девочка патефон, положи во внутрь пластинки – столько, сколько поместится». У нас такое горе, а он предлагает взять патефон, говорит, что пригодится. Я взяла, как он сказал. На голых кроватях осталась одна подушка, и это он велел взять в машину, если донесу; предупредил, что ему нам помогать нельзя.

Я это донесла до машины. Увидев это, мама стала меня ругать, ты, что мол с ума сошла, веселиться будешь? Я тихо сказала, что мне это посоветовал солдат.

Я не могу сказать сколько было на шоссе машин, но было очень много. Все односельчане сидели на машинах и все почти без поклажи. Никому ничего не разрешили брать, народ не знал куда и зачем их повезут.

Я точно не могу сказать сколько мы сидели на машинах. На каждой машине сидели впереди один солдат с автоматом и сзади другой – тоже с автоматом, в кабине шофера находились солдат и офицер.

На момент высылки моя мама была беременная, мой отец ушел на фронт добровольно. Так как нас в 1932 году раскулачили и должны были выслать на Урал, то у нас все конфисковали и выселили из дома. Нам дали около кузницы одну комнату. Тогда ночью в окно постучался один человек, видимо активист сельский, мы его не видели, так как он кричал в окно: «Дядя Джафер, берите детей и до утра уйдите из деревни. Если останетесь, то вас с семьей вышлют в Сибирь!». Вот так ночью мы, дети: Гульнар было 8 лет, мне – 6 лет, братишке Бахтияру – 2 года; и мама (должна была родить вот-вот четвертого), так вот мы шли пешком в Евпаторию. Почему туда? Потому что отец раньше до раскулачивания возил туда на рынок фрукты и овощи, которые сам выращивал. В то время не знаю, может у отца отобрали документы, но мы стали не Яшлавские, а Джеппаровы.

Папа три месяца не мог устроиться на работу. Был ужасный голод, мы пухли от голода, собирали мусор в мусорных ящиках, очистки картофельные, попрошайничали. Потом отец устроился в гостиницу «Дюльбер» сторожем, истопником и дворником, за все получал одну зарплату – вот дармовая сила. На третий день войны гостиницу закрыли, курортники уехали, гостиницу сделали госпиталем, всех мобилизовали, и отец добровольно ушел со всеми – санитаром на фронт. Отец с 1941 по 1943 год был на фронте, вернулся тяжело раненный в ногу.

Нас привезли на место, где мы когда-то молодые рыли противотанковые рвы или окопы, как их называли, дали приказ всем слезть с машины и идти туда. Это около реки Альма недалеко от деревни Ханышкой. Так как в машинах были все старики, дети и женщины, то все стали плакать, думали, что нас всех здесь расстреляют и закопают. Эти 5 минут нам показались вечностью. Потом дали приказ: «По машинам!» – и нас повезли в Бахчисарай на товарный вокзал.

Там народу полно, шум, плач, крик, лай собак. Это непередаваемая картина! Нашу машину подогнали прямо вплотную к вагону. Вагон товарный, грязный, вонючий, пропахший мочой, внизу немного соломы. Мы погрузились. Вагон был туго набит людьми, лежачих мест не было. Не то что лежать – мы все сидели, приткнувшись один к одному. В вагоне была, по-моему, одна моя мама беременная. В вагоне не было туалета, воды, вентиляции, полная антисанитария, условий для приготовления пищи также не было.

Наш состав иногда по двое суток мчался без остановки, а иногда по трое суток ехал в обратную сторону. Когда в голой степи поезд останавливался, все бежали искать камни, щепки, бурьян, чтобы где-то приготовить поесть, иногда успевали, а иногда раздавался гудок поезда, все бросали и бежали к поезду.

В пути до трех суток не давали воды, да вообще не давали ни воды, ни еды. За все время следования эшелона дали один раз горячую пищу, если считать пищей помои. Но народ ел, потому что пухли от голода. Когда поезд останавливался по пути, где не было жилья и населения, люди (кто более шустрый) находили колодцы, добывали воду и делились со всем вагоном.

Мы были в пути 26 дней, и за все время не видели ни одного медработника. Люди болели, но помогал нам всем Бог, все мы все время молились. В пути нас пожирали вши, клопы – это еще хуже, чем голод. Может читателю будет неприятно это знать, но пишу все, как было: на трусах, где резинки, были вши тысячами. В пути следования открыли двери вагона и загнали двух мужчин, не знаем, кто они, откуда – спросить сил ни у кого нет. Они оба были такие же истощенные, как и мы. На второй день один умер, сколько в двери не стучали – никто не открыл. Женщины сняли еще одну доску с пола и сбросили труп на пути, потому что он уже разлагался. Сами мы все оправлялись в щели досок, и снята была доска для туалета. По дороге, в Казахстане, нам в вагон дали рыбу сушеную, наверное, вобла сухая с червями, соленая ужасно. Мы ели, потому что хотели есть. После этой рыбы умирали, хотели пить, но воды не было.

Наш вагон остановился на станции Кармана Бухарской области. По пути следования проезжавший состав в городах забрасывали камнями, потому что местным жителям говорили, что везут людоедов, у которых третий глаз расположен на лбу. Еще говорили, что везут предателей, продавших родину – Крым. Нас на станции Кармана встретил один ездовой на коне, он был в штатском одеянии, и одна узбекская арба (низкая коробка на двух больших колесах), на которой сидел старый мужчина. Беременную маму и несколько маленьких детишек посадили на арбу.

Мы, как только сошли с вагонов, все бросились к арыку, потому что было очень жарко и по пути пить не давали. Все легли на животы и как скот стали пить воду. Она была в арыках стоячая и зеленая, много тины и плавали головастики. Напились этой воды и уже сил не было идти, болели у всех животы, но ездовой подгонял нас. Мы шли за арбой, от пыли нас не было видно, еле светились глаза. По пути умерла одна женщина, труп остался на дороге.

К вечеру пришли во второе отделение совхоза Нарпай. Никаких медработников ни по пути, ни на месте не видели, да из жителей никого там не было. Нас поместили в «берлоги». Это глиняная «берлога» была высотой где-то около 1,5 метра, шириной около двух метров, вместо окна дырка размером в 30 сантиметров. Вместо двери проем в 1,5 метра высотой. В «берлоге» кроме грязной соломы ничего не было. Мы всю ночь проплакали, спрашивая за что нам такая мука.

Ранним утром следующего дня, в 6:00, появился, как потом узнали, бригадир на коне. Он кнутом провел по «берлоге» и велел идти на работу. Кнут кожаный, один метр плетенный, в два пальца толщиной, и еще на метр отходит тонкая кожа. Он нас погонял, приказывая идти вперед. Мы еле шли. Мне казалось, что мы шли очень долго.

Дошли до поля, где около 5 см высотой рос хлопок, который мы увидели впервые. Дали нам всем по кетменю размером больше в два раза нашей головы. Мы еле подняли их с места и поняли, что надо ими взрыхлять. А земля от знойной жары была вся как цемент твердая и потрескалась. Он ушел, мы все плачем, все молодые – 14-16 лет. Мы его язык не знали, не понимали, что он говорил. Но мы поняли, что пока это поле не закончим, уходить нельзя. Он ушел, уже вечер, темнеет, поле нам не под силу, около нас воют шакалы, мы боимся.

В первый вечер пошли домой сами, а куда идти не знаем, под утро дошли до кибиток-берлог. В 6:00 все повторилось. Люди стали умирать в день по 25-30 человек, в течение месяца умерли почти все, остались несколько человек.

Умер мой отец Джафер Яшлавский (1887 г.р.). На седьмой день умер братишка Сервер Яшлавский (1941 г.р.), через 4 месяца умерла сестренка Хатидже Яшлавская (1944 г.р.), которую мать родила в депортации, ей было около 1,5 месяца. Всем написали, что умерли от дизентерии. Но у отца была гангрена ноги из-за ранения. Мать заболела диареей и хронической малярией.

Отмечаться ходили в центральное отделение совхоза Нарпай пешком, там видели коменданта.

Умерших хоронили без всяких мусульманских ритуалов, не было во что тела завернуть. Два таджика, отец и сын, хоронили: увозили на арбе и бросали в общую яму, а потом останки по всем полям таскали шакалы. Мы пробыли в совхозе около 5 месяцев, нам пришел вызов от маминой сестры из города Янгиюль. Она не была спецпереселенкой и через Ташкентскую областную спецкомендатуру сделала вызов.

На протяжении всего времени не выдавали никаких продуктов. Мы обменяли отцовские золотые карманные часы, также полушубок мамин на крупы и кислое молоко, я сняла с себя пальто и продала, купив телогрейку. Никакой суммы на постройку дома не давали. Выдали хлебные карточки, не помню по сколько грамм, но хлеб был как глина, сырой и очень черный. За всю работу в совхозе Нарпай не оплатили ни копейки.

По прибытию в Янгиюль нам стали давать акрихин и хну, потому что все болели малярией.

Я во время депортации учиться не могла: у меня на руках остались больная мать Майре, братишка Бахтияр и сестренка Динара. Я должна была их смотреть, мне предлагали сдать детей в детский дом, но я отказалась, сказала, что будем умирать все вместе. В местах спецпоселения не могли соблюдать национальные традиции, не было возможности. Говорить о Крыме вообще запрещалось, не то чтобы поехать. После указа от 28 апреля 1956 года, о чем мы и не знали, ничего хорошего не произошло.

Я вернулась в Крым в 1991 году одна, мать похоронила в местах высылки, мужа тоже. Из всей большой семьи нас осталось трое: я, братишка Бахтияр и сестренка Динара. У них свои семьи. Я проживаю в селе Журавлевка Симферопольского района.

(Воспоминание датировано 23 сентября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий