Россия: что осталось от революции

Колоссальный порыв к свободе и социальному равенству – или величайшая катастрофа российской истории? Узурпация власти бандой национал-предателей, прикормленных внешним врагом, – или благородная попытка построить самое справедливое в мире общество?

Через сто лет после большевистской революции Россия, похоже, столь же мало понимает, что именно случилось с ней поздней осенью 1917 года, как и на следующий день после того, как вооруженные сторонники Владимира Ульянова-Ленина отстранили от власти Временное правительство Российской республики. Накануне нынешнего юбилея революции в городе, где она началась, вышла книга "17 очерков по истории российской революции" – своего рода путеводитель по революционному году. Ее автор – историк, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Борис Колоницкий в интервью Радио Свобода размышляет о том, почему столетний юбилей российской революции – если понимать ее демократическое начало и большевистское продолжение как этапы одного процесса – отмечается довольно скромно, чтó осталось от революции в массовом историческом сознании россиян и возможен ли ренессанс левого радикализма в России.

– Какие у вас впечатления от того, как отмечается столетие революции в России? Вам как историку чего-то не хватает или, наоборот, что-то кажется излишним или неадекватным?

– Это большой вопрос. Потому что одно дело – это восприятие историком событий самой революции, и другое дело – это восприятие истории памяти, того, что с нашей исторической памятью происходит. Мне кажется, хотя некоторые коллеги придерживаются иного мнения, что не используется юбилей так, как он мог бы быть использован. За одним, пожалуй, исключением – православная церковь. Она активно использует ресурс юбилея для продвижения своей версии истории.

– То есть ни коммунисты, которые вроде бы должны вспоминать более активно, ни власти действующие не слишком проявляют себя, как-то все тихо?

– У коммунистов есть свои мероприятия. Но нет таких официальных церемоний, которые привлекли бы большое внимание и спровоцировали какую-то общественную дискуссию. По крайней мере, я их не вижу. По сравнению с 2014 годом, юбилеем начала Первой мировой войны, всего этого значительно меньше. Тогда были открыты монументы героям войны, были большие государственные мероприятия. Сейчас я таких церемоний не наблюдаю.

– На ваш взгляд, с чем это связано? Может быть, с тем, что власть стала ностальгически часто вспоминать о Российской империи, а революция – это крушение империи в первую очередь? Или есть другие причины этого государственного невнимания?

– Власть не хочет революции, рассматривая ее как "импортный продукт". Судя по всему, многие люди в России, в том числе и представители власти, искренне верят, что, например, Февральская революция была первой "цветной революцией", а все "цветные революции" в их понимании являются продуктом зарубежного производства. Но и другие, в том числе оппозиция, особо юбилейный ресурс не используют. Кроме того, вообще-то большая часть населения России революции не хочет. Есть некоторое общественное согласие, отрицание революции как явления, которое наблюдается уже лет 20, наверное, судя по опросам общественного мнения.

– Но ведь можно революцию вспоминать и в негативном смысле – однако все-таки вспоминать как очень крупное событие: вот случилась такая беда, после чего мы много десятков лет за это платили.

– Так некоторые ее и воспринимают. Большинство людей в России едино в нежелании видеть новую революцию и в отрицании феномена революции как желательного явления. При этом в отношении конкретно к революции 1917 года люди расколоты. Я вижу здесь вполне рациональный расчет со стороны власти. Президент Путин, будучи хорошим тактиком, создает общественную коалицию, которая по некоторым параметрам может быть эклектичной, и в ее рамках история революции не относится к числу актуализируемого прошлого. Чего его использовать, если оно связано с рисками? Расчет вполне понятный. Что-то такое Путин сказал про национальное примирение, был создан организационный комитет, ответственный за юбилейные мероприятия, дали довольно много денег, эти деньги разобрали заинтересованные люди на конференции, выставки и тому подобное. Все это варится в каких-то культурных и академических, скажем так, котелочках, не влияя особенно на массовое историческое сознание.

​– Вы упомянули, что в своем отношении к революции 1917 года люди расколоты. В каком плане? Это по-прежнему раскол, проходящий по линии красные – белые, или что-то другое?

– Я сейчас точные цифры не помню, но припоминаю данные опросов, согласно которым положительные и отрицательные оценки Октябрьской революции дает примерно равное число людей. Тут консенсуса нет. Но это не значит, что те, кто считает, что революция была плохим явлением, выступают, условно говоря, за белых. В ходе нескольких исследований в разные годы задавался вопрос, кого бы поддержали люди, живи они в годы гражданской войны. И доля ответов "за большевиков" в разных вариантах – сотрудничали, сотрудничали бы на каких-то условиях, поддерживали бы и т.д., сокращается, но все равно остается довольно большой. А вот за белых активно очень маленькая часть. И немалый процент тех, кто говорит, что хотели бы переждать или просто затрудняются с выбором. Так что оппозиция "белые – красные" плохо описывает реальную ситуацию.

– А ведь это примерно соответствует, наверное, тому, что было во время самой революции. Ведь большинство людей пытались как-то пережить страшные времена, активных красных и белых было не так уж много.

– Опросы тогда не проводились. Выборы были, их итоги известны. На выборах в Учредительное собрание в крупных городах России победили большевики.

– А в целом по стране – эсеры.

– В целом эсеры. В деревне прежде всего. А, скажем, в Москве и Петрограде – большевики, хотя выборы вроде были честными. Большевики в Москве получили 50 процентов голосов. Правда, голосовали и солдаты гарнизона, без них процент был бы поменьше, но все равно очень значительный. Так что такой был расклад. Но при этом нужно иметь в виду, что и эсеры, которые победили на выборах, по европейским понятиям были весьма левой партией. В целом по в России около 80 процентов граждан проголосовали тогда за социалистов разного сорта.

– Иногда и в публицистике, и в каких-то дискуссиях можно встретить такую точку зрения: революция – очень уж далекое событие. История России за последние сто лет была настолько бурной, кровавой, что не осталось какой-то живой психологической связи в семьях, воспоминаний – в отличие от таких стран, как, допустим, Испания, где гражданская война, правда, на 20 лет ближе, но утверждается, что там память о ней намного живее. Как вы считаете, российская революция и гражданская война – это действительно уже далеко от нас, или все-таки те события еще резонируют в общественной памяти?

– Сложно сказать. Сама по себе историческая дистанция не лечит. Другое дело, что есть травма Второй мировой войны, репрессии 30-х годов, коллективизация, это всё более близкие травматические переживания. Для кого-то, может быть, и 90-е годы, кстати говоря. Но вместе с тем, мне кажется, революция – это был главный проект Советского Союза, так что все-таки очень много от него осталось, и какое-то количество людей чувствует потребность свести счеты с этим временем.

– В смысле памяти противовес революции, событие, по поводу которого в обществе практически полный консенсус, – это 1945 год, победа во Второй мировой войне. Почти каждая страна имеет какое-то событие в прошлом, от которого она ведет отсчет своей современной истории. Вы говорили, что для СССР это был 1917 год. Можно ли сказать, что сейчас происходит трансформация, и краеугольным историческим камнем для постсоветской России становится 1945-й?

– Я думаю, что это началось еще в советский период, по меньшей мере с 60-х годов, с 1965-го, когда впервые широко отмечалась годовщина окончания войны. Великая отечественная была фактором, легитимирующим режим, и фактором объединения общества. Так что это уже давний тренд.

– То, что этот тренд власти пытаются в последние годы, так сказать, еще более активизировать – это тоже несомненно?

– Странно, если бы этого не было. Память о Второй мировой войне нельзя отдавать. Если власть берет здесь инициативу, то отчасти это ее политическая повестка, но отчасти это и неспособность других сил предложить свой вариант памяти о Второй мировой войне и вообще об истории.

– Есть и другой, более новый тренд. Нынешняя власть очень много говорит – в содружестве с православной церковью – о царских временах, выставки, другие акции проходят. Память о дореволюционном прошлом, как мы видим, активизировалась, в том числе и разные мифы вокруг этого – один спор о фильме "Матильда" чего стоит. Можно ли предположить, что эта тенденция может вызвать определенное противодействие, что активизируется постепенно и левая идея, а через нее и память о революции? Это реальный сценарий?

– Это непредсказуемо, я думаю. Иногда какие-то проекты могут заиграть самым невероятным образом. Для примера: заметьте, как изменялся образ нацистов в советской пропаганде. Сначала, во время войны и в 50-е годы, это были такие комичные, достойные только презрения мерзкие придурки. Потом появляется образ сильного и безжалостного противника. А затем возникают ребята в элегантных эсэсовских мундирах, я имею в виду разные позднесоветские фильмы.

– Сериал про Штирлица.

– Например. Про Штирлица – это вообще на самом деле некоторое очеловечивание самых отвратительных людей в СС.

– Шеф гестапо Мюллер в исполнении Леонида Броневого – в целом симпатяга.

– И вообще такая версия Третьего рейха напоминает интриги в советской конторе, в каком-нибудь НИИ или в проектном институте, только в красивых мундирах и столовая хорошая. Я думаю, что некоторое эстетическое обаяние такого зла отчасти привело к появлению неофашистских групп, которые на самом деле возникли еще на заключительном этапе существования Советского Союза. То есть вроде бы патриотическая пропаганда дала непредсказуемый эффект. Я думаю, что некоторые вещи, например, начинающийся сериал про Троцкого, который я, правда, еще не видел, но видел весьма красноречивый трейлер, тоже может привести к обратному результату. Сатанизация, дьяволизация Троцкого – это такое исчадие ада, но вместе с тем сексуальный гигант и ницшеанский герой, если угодно. Так вот, я думаю, что какое-то количество молодых глупых людей это, наоборот, привлечет. Кто-то захочет поскрипеть кожанкой.

– Если говорить о революционных потрясениях и памяти о них, то напрашивается противопоставление России и Франции. Там 1789 год – это та самая точка отсчета, несмотря на то, что все более или менее образованные люди знают об ужасах якобинского террора, и в учебниках об этом пишут. Тем не менее для французов революция – однозначно позитивное событие, 14 июля, день взятия Бастилии – национальный праздник. 1917 год для России утратил шанс стать событием, которое будет так или иначе почитаться? Все это с советской властью ушло навсегда?

– Я думаю, что как праздник это ушло. Вместо с тем эти вещи непредсказуемы. Ведь сейчас у нас склонны пропагандировать такой миф о замечательной российской истории, на которой нет ни одного темного пятнышка: все было хорошо до революции, в общем, все было неплохо и после нее. Николай II хороший, и Сталин хороший, просто революция как-то тут мешает, такой разлом в истории сильной державности. Я думаю, что может сломаться этот миф. Я, может быть, немножко наивно просветительски полагаю, что любой проект, касающийся исторической памяти, требует какого-то минимума академического обеспечения. Все мы помним, какое значение история имела для политической мобилизации во время перестройки. Всплеск негодования в связи с белыми пятнами или черными дырами российской истории: от нас это скрывали! Тот исторический взгляд, который пропагандируется сейчас, – это взгляд из императорского дворца или наркомовского кабинета, а не из дворницкой какой-нибудь, или казармы, или лагерного барака. Такая оптика, этот взгляд сверху, она может быть разрушена вообще-то.

– Вам как историку-профессионалу не хватает чего-то в изучении революции на уровне как раз академического обеспечения? Есть какие-то совсем непаханые поля или в общем-то все достаточно хорошо изучено, нужно только брать, интересоваться, пропагандировать это знание и так далее?

– Конечно, много сюжетов неизученных. Например, мы очень мало знаем про самую большую партию в тогдашней России – это партия социалистов-революционеров в 1917 году. И описать эту партию сложно, потому что она очень пестрая. Даже люди, которые ею занимаются, могут написать хорошо какой-то кусочек, но в целом это большой интеллектуальный вызов – написать историю этой партии в 1917 году, она такая разнообразная, что это представить себе невозможно. С другой стороны, как это ни странно, мы не очень хорошо представляем себе и историю большевиков в 1917 году. В нас очень сильно, вне зависимости от нашего отношения к большевикам, влияние традиционной советской истории партии. Кажется, будто большевики – это была такая машина дисциплинированная, вождь Ленин и прочее. Но если присмотреться, то многие социал-демократические партийные организации и до октябрьских событий, и какое-то время после в провинции и на фронте были объединенными, они посылали делегатов и на большевистский съезд, и на меньшевистскую конференцию. Это далеко от образа монолитной партии. Например, Сергей Миронович Киров, впоследствии такой образцовый большевик, еще в мае 1917 года хвалил Керенского, о чем впоследствии, конечно, не вспоминал. Позднее многие люди просто большевизировали свою личную историю. В 1917 году они, допустим, были какими-то радикалами неопределенными, а потом задним числом приписывали себе членство в большевистской партии или, если они таковыми действительно были, бóльшую партийную дисциплину, чем на самом деле демонстрировали. Я могу привести и другие примеры малоизученных тем. Но на самом деле я не думаю, что мы, историки, должны руководствоваться только своими интересами. Важный вопрос – а что интересно читателю в начале XXI века?

– И что, на ваш взгляд?

– Я думаю, что читателю в начале XXI века важно прояснить некоторые вопросы, перекликающиеся с современными проблемами. Например, сейчас уделяют особое внимание распространению информации – в связи с новыми информационными технологиями, социальными сетями и т.д. На самом деле технологии распространения информации в 1917 году тоже было бы любопытно рассмотреть и содержательно, и технологически. Я лично очень люблю тему слухов – как они распространялись, это очень важно. Другой сюжет, который мне приходит в голову – это тема пассивности. Мы видим сейчас, а на самом деле и в 1917 году это было так, что меньшинство может диктовать повестку большинству. Эффект зависел от способности тех или иных сил мобилизовать своих сторонников – или наоборот, от степени демобилизации их оппонентов. То есть причина победы большевиков и их союзников – это не то, что они становились сильнее, хотя, конечно, их влияние росло, но и то, что, во-первых, их противники слабели, а во-вторых, многие люди вообще уходили от политики, от политизации. С этим связан очень интересный вопрос изучения пассивности.

– Как ее можно изучать, если она никак себя активно не проявляет?

– Хороший вопрос, но и мы не лыком шиты. Мы ведь можем изучать политизацию, которая проявлялась в массовом чтении, например, когда любая брошюра, изданная в апреле-мае 1917 года, мгновенно находила читателя, люди старались выискивать смыслы. А вот осенью того же года лежат на складах никому не нужные свежие брошюры, которые как горячие пирожки расходились бы еще в мае. Или весной 1917 года появляется глагол: пойду помитингую. Люди днями и ночами митинговали, хотели других услышать и сами выговориться. А осенью иногда активисты закрывали двери фабрик, чтобы люди не разошлись после рабочего дня, чтобы успели принять какую-то политическую резолюцию. Это разные вещи, и они вполне подлежат изучению.

– То есть можно сказать, что большевики оседлали страну, которая устала?

– Были разные сценарии в разных местах. Где-то они приходили за счет всеобщей пассивности, где-то это была реакция на развал и хаос. Потому что слабость власти Временного правительства проявлялась не только в том, что ее противники усиливались, просто сама эта власть распадалась де-факто. Пьяные беспорядки, этнические погромы – этого было полно. Где-то большевики приходили, оседлав эту погромную волну, а где-то они и их союзники приходили к власти как последняя сила, которая может сдержать анархию: хоть какая-то власть, казалось многим, лучше полного безвластия. Тут мозаика была очень пестрая, – говорит историк Борис Колоницкий.