«Наступил голод. Есть было нечего, одни слезы» ‒ свидетель Голодомора

Последние свидетели Голодомора 1932-1933 годов из поселка городского типа Кожанка Фастовского района Киевской области обращаются к власти за содействием в установлении памятного креста на старом кладбище, где похоронены несколько сотен погибших от голодной смерти. Такую просьбу Радіо Свобода выразили 89-летняя Тамара Бедренко и 95-летний Зиновий Масло. По словам Зиновия Масла, по подсчетам его отца, ежесуточно в селе умирало примерно до 14 человек, многие из них покоятся в братской могиле.

Последним свидетелям Голодомора, вызванного насильственной коллективизацией и разграблением села ради сдачи зерна и продуктов государству, по указанию соратников Сталина, примерно 90 лет. 85 лет назад это были дети: мальчикам и девочкам в 1932-1933 годах было от пяти до одиннадцати лет. Для нас они являются последними прямыми свидетелями страшной трагедии украинской нации. Бело-седые носители памяти об ужасах, вызванных голодом, холодом и насилием со стороны коммунистических активистов, обижаются на равнодушных людей в нынешнем компьютеризированном XXI веке. Во время своего рассказа Тамара Бедренко постоянно говорила о наболевшем. «Говорят, Голодомора не было. Может, для тех, кто не родился тогда, и не было. Я им верю, что у них не было. А пусть поверят и мне, как я поднимала крик, плакала от голода и холода», ‒ обижается на тех, кто ставит под сомнение акт геноцида против украинского народа.

Накануне дня памяти жертв Голодомора Радіо Свобода отправилось в поселок городского типа Кожанка, под Фастовом Киевского района, чтобы вместе со свидетелями Зиновием Маслом и Тамарой Бедренко вспомнить, как это было.

Дед Зиновий пригласил нас к себе домой, ему уже больше ста лет. Когда заходим, пригибаемся, потому как дверной проем низковат.

‒ Ученые так говорят, правда это или неправда, на первом месте среди долгожителей ‒ это пчеловоды.

‒ Да, а Вы дело отца продолжаете?

‒ Я, ооооо..!

«Как бы мне не было плохо или со здоровьем что-то не ладится, то как подхожу к ульям, у меня улучшается настроение», ‒ улыбается дед.

Пасека Зиновия Масла славится на весь поселок Кожанка. Долгожитель вскоре будет праздновать 96 лет, а он все еще возится во дворе, большую часть времени проводит с пчелами ‒ нас угощает медом, мол, это питательно ‒ и продлевает жизнь человека. Когда разворачивалась кампания Сталина по уничтожению голодом украинского села в 1932 году, Зиновию Маслу исполнилось одиннадцать лет. А его односельчанке бабушке Лиле, а именно так обращаются к ней в Кожанке, хотя по паспорту она ‒ Тамара Бедренко, должно исполниться 90 лет. Она только что вернулась со свадьбы правнучки и желает спеть колыбельную праправнукам. Голодомор ее застал в 5 лет.

«Можно говорить? Именно сейчас мы оказались в таком времени, что только и пожить. Газ провели, в домах тепло, красиво, чисто. А что же мы тогда трудились и не видели белого света?» ‒ говорит она.

Наш рассказ начинается с тоскливой народной песни о голоде. Когда-то маленькая, худенькая Лиля ее услышала от мамы: «На чужій роботі тяжко натомлюся, а прийду додому – сльозами заллюся. У холодній хаті нічим протопити. Ой, дай, мамо, їсти, плачуть діти» («На чужой работе тяжело устану, а приду домой ‒ слезами заливаюсь. В холодном доме нечем протопить. Ой, дай, мама, есть, плачут дети»).

«Мать моя пела эту песню, я запомнила. Мать приходила в холодную хату, а мы голодные на печи лежим. Нас было трое: Коля, я, Лиля, и Стасик. Я была средняя сестра. Мы плакали, кричали одно: мама, дай есть. Такой был в доме крик», ‒ говорит бабушка.

Ее папа, братья, дед и прадед занимались кузнечным делом. В семье Ильченко имели династическое ремесло ‒ кузницу, а это стабильный заработок, так как всегда надо было чинить инструмент для поля, лошадям подковы ставить, что-то еще людям для хозяйства сделать. Так было, пока новая советская власть не начала силой загонять крестьян в колхозы.

Хозяйка ведет нас по своему двору в сарай, чтобы показать семейный оберег ‒ наковальню.

«А ну ближе подойдите! Вот огромная наковальня, вот это колодка ‒ это от отца. Когда коллективизация была, то забрали весь инструмент: и наковальню, и горн, и его забрали в колхоз перед голодовкой. Отдай все. И корову забрали. Мать ‒ в колхоз на поле. А что кушать, ну ничего, пошел голод», ‒ рассказывает она.

А Зинько Масло с семьей жил в соседнем селе ‒ Пивни. Отец с мамой ‒ земледельцы ‒ обрабатывали где-то гектаров три. К тому же, глава семьи шил сапоги, чтобы прокормить родню. В 1932 году у них реквизировали телочку в колхоз.

«Кто в колхоз пошел, так к тому немножко легче относились. А кто в колхоз не шел, также как мой отец, то к тому ‒ плохо. Председатель сельсовета моему отцу сказал: «Не дыши советским воздухом, если ты не хочешь идти в колхоз». Ну как так ‒ все отдать?! Никто не хотел идти в колхоз. К тому времени нам уже нечего было отдавать. До этого у нас были волы ‒ отец продал. Была лошадь ‒ отец продал. Были овечки ‒ отец их порезал. Если бы этого не сделал, то забрали бы все начисто. Была телочка, так забрали в колхоз, или за налоги, я не знаю. Была у нас еще пасека, такая небольшая, где-то ульев пять ‒ до десяти. Я, одиннадцатилетний ребенок, не мог осмыслить того, что видел. Я только видел, как взимаются непосильные налоги», ‒ рассказал Зиновий Масло.

Местные органы советской Украины начали «наступление на кулака» еще летом 1929 года. Их представители применяли «сельскохозяйственный налог», штраф, лишение имущества. 21 мая 1929 года Совнарком СССР принял постановление «О признаках кулацких хозяйств, к которым должен применяться Кодекс законов о труде», а 13 августа 1929 года аналогичное постановление принял Совнарком Украины. В нем отмечалось, что «к кулацким хозяйствам относятся все крестьянские хозяйства при наличии в хозяйстве одного из нижеперечисленных признаков»: систематического использования наемного труда; наличия мельницы, маслобойни, крупорушки, просорушки, шерстечесалки, сушилки, кирпичницы; когда сдает в аренду сельхозмашины или занимается торговлей, ростовщичеством, коммерческим посредничеством, в частности слуги религиозных культов.

В январе 1930 года специальная комиссия политбюро ЦК ВКП (б) под руководством Вячеслава Молотова разработала план кампании раскулачивания, который был утвержден в тайном партийном постановлении от 30 января «О мероприятиях в деле ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации». Согласно этому документу, хозяйства, подлежащие ликвидации, делились на три категории. К первой категории относились участники и организаторы антисоветских выступлений. Они должны быть «изолированы» в тюрьмах и концлагерях. Во вторую категорию попадали все, кто оказывал «менее активное сопротивление» кампании раскулачивания. Их вместе с семьями выселяли в северные районы страны. К третьей категории относились все зажиточные крестьяне, кто не сопротивлялся раскулачиванию. После раскулачивания их выселяли в пределах района. Фактически люди с маленькими детьми оказывались на улице.

«Ситуация была неоднозначной. Мы будто были и довольны, что наш отец впоследствии пошел первым в колхоз, мы были довольны тем, что нас перестанут дергать, не будут бить, голодом морить, а соседи у нас не пошли. Активисты приходили ‒ им двери в дом забивали, а их выгоняли на улицу. Они жили в сарае. А я тогда думала: «Мы уже свободные, а те несвободны. Я уже была душой в колхозе», ‒ вздыхает баба Лиля.

Почувствовав огромное напряжение в селе, до вооруженных восстаний, а за 1930 год было зафиксировано около 4 тысяч крестьянских выступлений с оружием, Сталин решил временно отступить с коллективизацией. В марте 1930 года своим письмом «Головокружение от успехов» он объявил коллективизацию делом добровольным, а методы административного давления на крестьян ‒ извращениями линии партии местными руководителями.

Однако после посевной кампании раскулачивание и коллективизацию возобновили. Крестьян уже никто не спрашивал, хотят ли они работать в колхозе. Описывает положение земледельцев историк, главный хранитель фондов Национального музея «Мемориал жертв Голодомора» Нина Лапчинская: «Эти палачи изначально понимали, что они творят преступление. И поэтому они все это прикрывали законностью. Сначала принятием «закона о пяти колосках».

Центральная партийная пресса начала 1930-х годов изобиловала репортажами о сплочении крестьян в колхозы и счастливой жизни в совместной работе, о «красных обозах», как тогда называли обозы с хлебом, которые организовывали активы села для сдачи хлеба, зерна и других продуктов «в закрома родины». Пришло время, когда и в дома Зиновия Масла и Лили Бедренко ворвались буксирные бригады за зерном и другими продуктами.

«Приходит бригада, несколько человек. Один идет в хлев, три или четыре человека в дом заходят. Один заглядывает под печь, второй ‒ в печь смотрит, что есть, третий ищет на печи. А еще ходят во дворе, тычут палкой, чтобы обнаружить что-то закопанное. Например, у нас они были днем. Один начал тыкать этой палкой. Нигде ничего не нашли ни в печи, ни на печи. А он давай тыкать палкой и находит бидон с медом в соломе. Забрали мед. Зерна у нас не было», ‒ вспоминает обыск Зиновий Масло.

Лиля Бедренко, рассказывая о приходе в дом буксирной бригады, говорит: «Мне до сих пор пахнут те галушки».

«Мы трое на печи, как воробышки, малые детки. А мать перед этим наделала галушек резаных. И спрятала в такую длинную сумку на печку. А мы на печи лежим и все смотрим на ту грубку, на те галушки, все просим: «Мама, дай есть». А мать говорит: «Еще не пришел тот голодный день, пока, дети, погодите». А есть совсем нечего было. Пошли мы с братом на огород, собрали мерзлой картошки, принесли в дом. Матери нет. Тогда появились трое молодых ребят и еще искать по горшкам, по печи, может, где и осталась еда. И увидели на этой грубке галушки. А мы сильно хотели их поесть. И они забрали оттуда торбочку. А мы вскочили втроем с печи, вырвали ее из рук и разорвали посреди кухни. И давай есть, чтобы они не забрали эти галушки, сырые. Часть мы поели, а часть осталась на земле. Тут забегает в дом мать, услышала, что дома-то не ладится. Ну голосить, собирать те галушки. А мы ей: «Ты уже не плачь, мы поели галушек. А то, что осталось, собрала, давай варить. А что уже варить те галушки. А это было перед весной. Земля немного оттаяла, так мы давай ее рыть и нашли червячков. Мы собрали тех червячков, принесли домой, мать их помыла, поджарила, и вот так приготовила те галушки», ‒ рассказывает женщина.

Дети Голодомора единодушны в воспоминании, что в дом буксирные бригады приводили односельчане.

Село Пивни, где жил Зиновий Масло, коммунистическая власть занесла на так называемую «черную доску». Мальчик большую часть времени проводил в поисках пищи: моллюски, гнилые кроты, растения ‒ он пытался хоть чем-то погасить адский голод.

«Нам было очень трудно. Преимущественно питались растениями, корешками, чем-то гнилым, мерзлым и тому подобное. Как-то я играл кнутом у огня. И тот кнут попал в огонь, он так зашипел, я его поднял. А он так запах жареным... Он так обгорел, что я начал есть. Ремень такой хрустящий, я весь съел», ‒ делится воспоминанием Зиновий Масло.

«Мне было 5 лет, когда наступил голод. Есть было нечего, одни слезы. Плакали день и ночь. Собирали желуди, калачики (цветы ‒ ред.), мерзлую картошку, червячков. Из этого варили суп. Я до сих пор не могу спокойно смотреть на те калачики», ‒ вздыхает Лиля Бедренко.

С осени 1932 до лета 1933-го Зиновию и Лиле с Кожанки пришлось всякое увидеть: едва живых опухших людей, на улицах трупы, случаи каннибализма, а больше всего им запомнилась глубокая тишина в селе, потому что исчезли, или всех поели, собаки и коты.

«Когда государство забрало все начисто, люди начали умирать. Как-то отец подсчитал: за сутки умерло 14 душ. Нашему кладбищу 100 лет. Где пятую часть этого кладбища сегодня занимают могилы умерших только за одно лето, за один 1933 год. Там в братской могиле лежит где-то 500-600 человек», ‒ говорит Зиновий Масло.

Кладбище заброшено. Деревянный крест ‒ качается от ветра. Здесь ничто не напоминает о захоронении односельчан ‒ дедов и прадедов, погибших голодной смертью. Поэтому Тамаре Бедренко, которую в селе все знают как Лилю, Зиновию Масло сверхважно успеть убедить депутатов сельского и районного советов установить памятный крест на огромной братской могиле.

«Нам с Зиновием власть отвечает, что нет денег на установку памятника. Мы, свидетели Голодомора в Кожанке, очень просим, чтобы нам помогли установить памятник на кладбище, где похоронены 500-600 наших земляков, умерших от голода. Вас просит помощи бабушка, которой почти девяносто лет, которая видела своими глазами этот Голодомор. Очень прошу поставить этот памятник», ‒ обращается к людям бабушка Лиля.

Дед Зиновий спасся от голодной смерти благодаря тому, что его отцу удалось выехать с семьей в Ленинград (ныне Санкт-Петербург). А семье бабушки Лили стало легче, когда родители присоединились к колхозным рядам.

Голодомор в жизни Лили Бедренко, которую в паспорте записали Тамарой, Зиновия Масла, как и для остальных украинцев, только был началом в целом ряде издевательств коммунистов над простыми тружениками и патриотической интеллигенцией. Многих из них ждали смутные времена политических репрессий.

«Вторая мировая война, жизнь в фашистской оккупации, плен в концлагерях, а впоследствии лагеря ГУЛАГа для «врагов народа», вернувшихся с каторги в гитлеровской Германии. И после таких мытарств возвращение домой, где знакомые и соседи чурались «врагов народа», из-за чего им отказывали в работе», ‒ так коротко можно пересказать дальнейшую судьбу обычного деда Зиновия с Кожанки. Но это оставим для новой истории.