1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130-летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь.
Триполитанская война (продолжение)
В это время я получил очень ценный подарок от моих стамбульских друзей. Это был первый выпуск журнала «Türk Yurdu» [«Турецкая отчизна»]. Несколько раз, очарованный, я прочитал рассказ Ахмеда Хикмета «Üzümcü» [«Продавец винограда»], который склонил меня к глубоким размышлениям. До той поры я не встречал в турецкой литературе такой глубокой веры, мыслей, чувств и стиля. [Статьи] «Türk Alemi» [«Турецкий мир»] авторства Агаоглу [Агаева] Ахмед-бека, «Cengiz» [«Чингиз»] ‒ перевод, выполненный Юсуфом Акчурой, или «Büyük milli Emeller» [«Великие национальные цели» Садри Максуди]... на то время это были мои самые важные духовные источники.
Я рассказал Фехми Бею о журнале «Türk Yurdu» и перевел ему некоторые фрагменты статьи, которая появилась в этом журнале в связи с Триполитанской войной: «В том, чтобы Триполи остался османским, заинтересовано не только османское государство, но и исламский мир, а также тюркский мир. Это отчетливо видно с момента начала войны. Турецко-итальянская война несет реальное разрешение проблемы, которая периодически вызывала споры. Совместная защита родины ‒ арабской и турецкой, арабскими и турецкими бойцами, соединившими свою кровь и дух, ‒ и ставшими в этой борьбе единым организмом с общей кровью и душой, борющимися с одинаковыми запалом и энтузиазмом, с одинаковыми мужеством и жертвенностью на подступах к этой знаменитой крепости героического Тургута Реиса [завоевателя и первого османского губернатора Триполи в 1554 г.], крепости, в сердце которой было вонзено итальянское знамя ‒ показала нашим друзьям и врагам, что между этими двумя благородными племенами, побратавшимися мудрой заповедью пресвятой веры, не может существовать фундаментального несогласия. Эти два великие братские племени Востока божественным предопределением поставлены совместно защищать Восток и обеспечивать его развитие. Их правильно понятые интересы делают это необходимым...».
Эти фразы произвели весьма положительное впечатление на Фехми Бея. Однако идея арабского единства оказалась в нем сильнее, чем мусульманского братства. Для него самой важной целью было обретение арабами независимости и арабский национализм. Пользу для турок он видел в помощи, которую они могли бы оказать в осуществлении этого намерения. Он надеялся, что это предотвратит попадание арабов под чужое влияние. Фехми Бей, как и Джамаль ад-Дин аль-Афгани [богослов и идеолог панисламизма], был убежден, что мусульманские страны после открытия и развития своего национального чувства смогут легче прийти к взаимопониманию.
Арабская молодежь думала, в первую очередь, о политическом освобождении и, в связи с этим, ‒ об укреплении арабского единства
Пунктом, по которому я не мог найти общий язык с Фехми Беем, был западноевропейский революционизм и социализм. Фехми Бей, человек, ценивший свободную и не стесненную мысль, решительный националист, смотрел на эти проблемы как западный интеллектуал. Это было естественно. Ведь его народ не стонал, скованный в царских тюрьмах, без возможности развития национального и цивилизационного самосознания. По правде, в Египте положение крестьянина, особенно безземельного, было трагическим, а крупные землевладельцы беспощадно эксплуатировали феллахов [землепашцев на Ближнем Востоке]. Однако арабская молодежь думала, в первую очередь, о политическом освобождении и, в связи с этим, ‒ об укреплении арабского единства.
На юриспруденции
В первый год в Сорбонне мое обучение было очень интенсивным. Я уделял особое внимание экономике. У [профессора политэкономии] Шарля Жида экономика переплеталась с социальными проблемами. Его блестящий ум, обширные, глубокие знания, сердце, преисполненное истинно человеческих чувств ‒ все это рождало в нас всех большую любовь и уважение к нему. Профессора гражданского права Пленйоля мы окружили уважением за громадный, бесспорный авторитет в его области, мягкий нрав и прекрасный язык. Финансы преподавал Гастон Жез ‒ к нему мы льнули за его большую гражданскую смелость, любовь к свободе и демократии.
Я больше всего интересовался экономикой и погрузился в эту область. Я зачитывался подробным десятитомником экономики профессора ‒ декана нашего факультета. Кроме того, я просматривал основные работы, рассказывающие об экономических системах, и делал заметки.
Я ходил в Библиотеку Сент-Женевьев, где по очереди вчитывался во французскую литературу и критические работы
Я ходил в Библиотеку Сент-Женевьев, где по очереди вчитывался во французскую литературу и критические работы. Под влиянием друзей-евреев из России, чтобы лучше узнать Россию, я читал переведенные на французский язык русские романы, особенно [Федора] Достоевского и [Ивана] Тургенева. Через несколько месяцев я начал посещать в Сорбонне лекции профессора Феликса Д'Антека, а в Коллеж де Франс ‒ лекции [Анри] Бергсона [нобелевского лауреата по литературе 1927 г.]. На юриспруденции у меня был сокурсник, румынский еврей по имени Йорг, он учился и, в то же время, зачитывался легкой французской литературой, вел комфортную и упорядоченную жизнь. У него был друг-румын, калека с больным плечом. Тот был серьезнее, учился усерднее и интересовался общественными проблемами. У меня также были товарищи среди сербов. Они учились очень усердно. У нас были более близкие отношения с румынами, чем с ними. Сербы холодно, хотя и не так показательно, как болгары, относились к туркам и к мусульманам в целом. В то время я познакомился, среди прочих, с турком Суфи Нури, армянином Чайлаком, евреем Исидором Когеном и румыном Периклесом. Все, кто был занят юридическими исследованиями, не интересовался политическими и социальными вопросами. Брат Суфи Нури, Джелял Нури, часто посылал брату издаваемые им книги. В свою очередь, я заимствовал эти книги у Суфи, а после прочтения мы с Суфи спорили о них.
Французы, изучавшие право, не вступали с нами, иностранцами, в близкие отношения, даже наоборот, осуществляли по отношению к нам вульгарные демонстрации. Большинство французов на юридическом факультете составляли монархисты, враги республики и демократии. Однажды случилось так, что французский студент, увидев [газету] «L’Humanite» [«Человечество»] в моих руках, демонстративно встал со скамейки, на которой мы сидели вместе. Почти все французские студенты на факультете читали «L'Action Française» [«Французское действие»] ‒ орган монархистов.
Иногда в воскресенье утром я ходил в собор Нотр-Дам, чтобы послушать духовную музыку, исполняемую на знаменитых органах
Некоторое время спустя я понял, насколько неправильным было представление о том, что можно узнать Францию только на основании наблюдений, сделанных со стороны, или на основе французской литературы. Например, была большая разница между студентами, изучающими литературу или педагогику, и студентами-правоведами. Другой пример: поскольку во Франции существовало разделение церкви и государства, со стороны казалось, что во Франции уже нет религиозных людей. Но, с другой стороны, по воскресеньям или на религиозные праздники церкви были переполнены. Иногда в воскресенье утром я ходил в собор Нотр-Дам, чтобы послушать духовную музыку, исполняемую на знаменитых органах. Однажды меня там увидел мой товарищ по курсу. Думаю, что в связи с этим мы начали обмениваться приветствиями.
Путешествие в Швейцарию
В июле [1912 г.] я успешно сдал экзамены. Я был очень уставшим. Один из товарищей ‒ турецкий еврей Исидор Коген ‒ намеревался поехать к родственникам в Лозанне, чтобы провести там каникулы. Поехал также и я. Я снял комнату у еврейской семьи из Стамбула. Я привез с собой работы [Фридриха] Ницше и [литературного критика] Эмиля Фаге. Углубившись в чтение этих книг, я и не отдохнул, и не посетил Швейцарию. Однажды вместе с Исидором мы отправились в известный своей замечательной столовой водой [город] Эвиан, расположенный напротив Лозанны, на французском берегу озера Леман. В Лозанне часто идут дожди, поэтому я взял зонт. Когда я ждал в [лозаннском порту] Уши корабля, я забыл про зонт. Вечером, когда мы вернулись в Уши и обратились в полицию, мне немедленно вернули потерянное.
Прекрасные виды Швейцарии, горы, а особенно сады и огороды напоминали мне Крым
Как только пересекаешь швейцарскую границу, сразу же бросаются в глаза порядок и атмосфера свободы и благополучия. В течение полуторамесячного пребывания в Лозанне я полюбил швейцарцев за их вежливость, серьезность и приверженность работе. Прекрасные виды Швейцарии, горы, а особенно сады и огороды напоминали мне Крым. В то время я не задумывался о том, каким прекрасным и полезным примером для Крыма могла бы стать Швейцария, где, как и у нас в Крыму, жили представители разных рас и народов, все организованные по-справедливости, под защитой государства. Тогда я не рассматривал Швейцарию под таким углом. В конце концов, в то время мы еще не думали о распаде России и об отделении от нее Крыма. Глядя на Швейцарию, я видел положительные и счастливые результаты свободы и демократии ‒ это прибавляло энтузиазма и силы моей идее «революции в России».
Продолжение следует.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: