«Загоняли в вагоны, как животных». В Петербурге прошла фотовыставка о крымских татарах

В Петербурге, в Открытом пространстве, представлен правозащитный проект "Женская инициатива против религиозной и этнической дискриминации", посвященный крымским татарам и Свидетелям Иеговы. Историческая фотовыставка рассказывает о жизни крымских татар. Корреспондент Север.Реалии выяснила, почему потомки людей, переживших депортацию, смотрят на неё особым взглядом.

Выставку и проект придумали Евгения Литвинова и Наталия Вознесенская. В России преследуют многих, считают они, но крымских татар и Свидетелей Иеговы – сильнее всего: их пытают, обыскивают, против них возбуждают уголовные дела и дают им значительные тюремные сроки. Свой проект они противопоставляют пропаганде, представляющей Свидетелей Иеговы как мошенников, а крымских татар как террористов. Этой выставкой авторы проекта хотят показать, что и те, и другие – обычные люди. Свидетелям Иеговы посвящен фильм, снятый еще в советское время, в те краткие несколько лет, когда преследования прекратились, а фотовыставка целиком посвящена крымским татарам.

Правда, фотодокументов о депортации крымских татар здесь нет, но дети и внуки насильно переселённых, с младенчества впитавшие горечь утраты родины, все равно считают выставку важным событием. Среди них – Асан Мумджи, родившийся уже в Узбекистане. Семьи его отца и матери были репрессированы ещё до депортации.

– Семья отца, скорее всего, была богатая, и ее отправили на Урал. А семья мамы пострадала, вероятно, из-за того, что дедушка, её отец, ещё до революции совершил хадж, его отправили в Узбекистан, и он умер в тюрьме. Одна из моих бабушек говорила – как хорошо было при Николаше жить, можно было границу пересекать. Так вот, дедушку забрали, их выселили, дом передали бедной семье, а они где-то скитались. Помню, когда я был армии и приехал в отпуск, дядя, мамин брат, сказал мне – поедем, хотя бы посмотрим на людей, которые уничтожили твоего дедушку – кто на собрании выступал, клеймил его. Я ошалел – поехали! Но мама сказала – не надо ворошить.

Следующей бедой стала депортация. Асан Мумджи считает, что сотрудничество с немцами во время оккупации, в котором обвиняют крымских татар – это не однозначный вопрос.

– Представляете, приходят в деревню партизаны, сидит в доме мальчишка лет 16-17, они говорят: решением Верховного Совета СССР мы – представители власти на временно оккупированной территории, и мы забираем вашего сына служить в армию. Что происходит с селом, в которое зашли партизаны? Даже если им просто дали еду или бинты, оно перестает быть мирным, а если кого-то забрали в партизанский отряд, немцы не будут разбираться, насильно или нет – будут репрессии. Поэтому люди брали в руки оружие и охраняли свои села.

Официально сталинская депортация обосновывалась фактами участия крымских татар в коллаборационалистких формированиях, выступавших на стороне нацисткой Германии во время Великой Отечественной войны, и сотрудничества с оккупационными властями, хотя международное право не предусматривало коллективной ответственности народа за действия, совершаемые отдельными лицами. Президиум Верховного Совета СССР в своём Указе № 493 от 5 сентября 1967 года "О гражданах татарской национальности, проживавших в Крыму" признал, что "после освобождения в 1944 году Крыма от нацистской оккупации факты активного сотрудничества с немецкими захватчиками определённой части проживающих в Крыму татар были необоснованно отнесены ко всему татарскому населению Крыма". В ноябре 1989 года Верховный Совет СССР признал депортацию крымских татар незаконной и преступной, в 1991-м году депортации народов СССР были признаны геноцидом, а пострадавшие были реабилитированы. За боевые заслуги в Великой Отечественной войне шестеро крымских татар были удостоены звания Героя Советского Союза, ещё 18 были представлены к званию.

Дома у Асана никогда не вспоминали, как проходила депортация. Дети знали, что они крымские татары, что семью депортировали, но о подробностях не говорили никогда.

– Только однажды мама в темноте, перед сном вдруг сказала: "За свою землю надо воевать!" И ещё один раз мама взяла меня в райцентр, к нам подошел глухонемой мужчина и показал на пальцах цифру 13. Мама расплакалась и дала ему три рубля – хорошие деньги по тем временам. А мне объяснила – он вспомнил меня: говорит, тебе было 13 лет, когда вас здесь выгрузили. Мы жили под Самаркандом, там была огромная крымскотатарская община. Средняя Азия – это благодатное место, на земле не так много народов, которые смогли так хорошо встретить сотни наций: и после 1917 года, и в эвакуации люди находили там приют и благополучие. Но всё равно для нас там всё было чужое. Я помню, когда служил в армии, как-то сказал, что в Узбекистане жить не буду. У нас был солдат-узбек, и он так обиделся! А я ему говорю – ты пойми, это не мои родные горы, степи, это ваша земля. Он говорит – ну как же, у нас одна страна, а я говорю – нет, я в ссылке жить не буду.

Асан Мумджи ни на миг не забывал, что его родная земля – это Крым. После армии, в 1978 году он сразу же поехал туда к дяде, который уже сумел там закрепиться. Дядя показал ему большой отцовский дом в Бахчисарае, где находилось какое-то учреждение. Но Асана никуда на работу не взяли. А в 1987 он стал участником прогремевшей тогда на всю страну демонстрации крымских татар на Красной площади в Москве.

– Это было потрясающее событие, просто немыслимое. Я поехал в Москву вместе со своим товарищем. Прямо с Красной площади он позвонил отцу в Самарканд, и тот сказал – немедленно уходите, они могут открыть огонь. Но огонь не открыли, и тогда что-то дрогнуло, вскоре началось массовое переселение крымских татар в Крым. Самые первые переселенцы поехали еще в 1960-е годы, они были самые дерзкие, и когда их выкидывали из Крыма, они селились рядом, в окрестных городах и селах.

А вот в конце 1980-х – начале 90-х открылось окно, и тогда успели переселиться очень многие. Если бы тогда не успели, потом, я думаю, поезда с крымскими татарами уже никуда бы не пустили, везде бы стоял ОМОН и казаки, нас бы выкидывали из вагонов. Переселяться было чудовищно тяжело – вероятно, так же, как и евреям на их родину. Представляете, человек едет на Родину, приезжает – а там враждебный народ. Говорят – а кто вы такие? Не прописывают, землю не дают. Землю часто приходилось просто захватывать. У нас в Узбекистане вся улица была крымскотатарская, и вся она переехала, никого не осталось. Я приезжал и видел такие сцены – кусок земли, стоит палатка, и вся семья строит дом: часть стены стоит, лебедка, бетон, за лето дом надо поставить. Жена рассказывала, что видела в одном поселке семью, которая успела сделать только бетонный подвал, и там стояло пианино, и все они там жили. Жене прямо с сердцем плохо стало. Отец одной моей приятельницы купил гараж, они там пару лет прожили, пока строили дом. В Узбекистане уровень жизни у крымских татар был очень высокий, все учились, отношение к ним было хорошее – и все равно, даже самые ленивые переехали в Крым.

По мнению Асана Мумджи, под властью Украины в Крыму было много хорошего, например, разрешили открыть свой университет; власти практически не помогали, говорит он, но зато и не мешали. Асан сожалеет о тех крымских татарах, которые лояльно отнеслись к аннексии Крыма в 2014-м году.

– Вот идёт свадьба, приходит коллаборационист, и ведущий говорит – пока этот человек не уйдет, свадьба не начнется. И ему приходится уйти. Или сами люди встают из-за столов и уходят. И так всюду их подвергают общественному осуждению, игнорируют, – утверждает он.

Дядя Асана Мумджи был женат на гречанке. Чтобы переехать в Крым, он с ней развелся: сначала перебралась она, а потом уже он переехал к ней, за это его исключили из партии. Отец Асана был активистом, в 1960-е годы он четыре раза ездил в Москву с петициями, но умер в Самарканде, а в Крым переехали сестра и братья Асана, они забрали с собой мать.

Шевкет Ибдалаев – тоже потомок крымских татар, осевший в Петербурге. Его мать родом из Феодосийского района, у семьи было два дома – один в селе Батальном, другой, двухэтажный, до сих пор стоит в Феодосии. Прадед был богатым человеком, у него были отары овец, птицеферма, построенная специально для работников. Он отправлял в Италию шерсть, а привозил кофе, держал свои магазины и кофейни. В спокойные времена семья жила в Феодосии, а когда стало голодно и началась коллективизация, перебралась в деревенский дом.

– Прадед умер ещё до революции, имущество растащили родственники, и карающая рука пролетариата их не коснулась – нечего было реквизировать, – вспоминает Шевкет Ибадлаев. – У местных властей отношение было лояльное, и процент раскулаченных был не очень большой. Но, когда началась депортация, ночью приехала машина, на сборы дали 15 минут, да еще норма была – столько-то килограммов на человека. Дед тогда воевал, в 1944 году во время освобождения Кубани он попал в госпиталь в Армавире, и оттуда его в войска уже не вернули, дослуживал в трудармии.

Бабушку с четырьмя детьми отправили в Костромскую область на лесозаготовки. 9-летняя мама обрубала ветки, по утрам была перекличка, как в тюрьме. И вот, в первый раз надо назвать свое имя – а она этого не поняла, промолчала: одного работника нет – это ЧП, все бросились его искать, и мама тоже, и только потом она поняла, что ищут её. В 1946 году деда демобилизовали и отправили в Узбекистан, семью разрешили забрать с собой. Но ехали на разных поездах, в разных условиях – дед как демобилизованный добрался быстро, а они еще неделю ждали своего поезда на Казанском вокзале. Мне тетушка моя, мамина сестра, рассказала: маму твою послали за хлебом в коммерческий магазин, и её все нет и нет, возвращается через полтора часа с буханкой хлеба и мороженым на всех. Оказывается, она купила хлеб, а навстречу какой-то мужчина бежал к поезду – ой, девочка, продай буханку – и дал ей больше, чем она стоила. Мать пошла, опять купила хлеб и стала целенаправленно высматривать таких торопящихся, вот откуда у неё деньги на мороженое появились. И потом всю неделю ставила нас в очередь за хлебом и продавала его опаздывающим, так они и на еду заработали, и хлеба себе в дорогу накупили.

Учитывая заслуги деда, ему разрешили поселиться не в деревне, а в городе, работал он простым рабочим на асфальто-бетонном заводе, там же, на территории завода, у них был небольшой домик. А от всего прежнего благополучия у бабушки остался Коран и большая медная кофейная ступка с тяжелым пестиком.

– Я помню, уже в Самарканде, когда нам было лет по 8-10, дед выходил на крыльцо: ребята, кто хочет кофе пить? – Я, я, я! – Он выбирал одного – вот тебе ступка и пестик, стукни 200 раз, и потом будем пить кофе. Начинаешь стучать, но надо же как-то схитрить, кричишь – дед, дед, я уже ударил 200 раз! Он выходил, брал кофе на ощупь – нет, тут только 100 раз ударено, давай дальше.

Отец Шевкета Ибадлаева родился в восточном Крыму, у его деда тоже были свои стада, семья была небедная.

– У прадеда было два сына, оба очень крупные, и моя прабабушка, как стихийный мичуринец, специально подбирала им жен помельче, чтоб такие огромные больше не рождались. Дед был знаменит на всю округу тем, что когда возвращался из соседнего села домой со свадьбы, сажал себе на плечо музыканта и шел с ним по степи, чтобы было не скучно.

К семье относились хорошо, и когда началась коллективизация, их вовремя предупредили, и они успели добровольно сдать свое имущество в колхоз. В 1937 году братья-богатыри умерли, но не от репрессий, а от некой неизвестной эпидемии, бабушка осталась одна с четырьмя детьми. Во время войны немцев видели всего два раза, зато все время приезжали румыны – меняли мануфактуру и керосин на продукты. Выживать удавалось только за счет того, что сами выращивали в огороде.

– Помню, мой отец, когда смотрел фильмы про войну, удивлялся не столько подвигам, сколько тому, как выживали в тылу – без еды, без сна. А когда депортация настала, машина приехала рано, стук в дверь – выходи с вещами, станция Джанкой – и в поезд, в Среднюю Азию. Бабушка умерла от болезней в первый год ссылки, не выдержала. Но родители не любили вспоминать ужасы. Вспоминали – как, например, днем пасли овец, а вечером в амбаре собиралась молодежь на сельскую дискотеку – гармошка да скрипка, танцы до упаду при свете керосиновых ламп. Они весь день по степи босиком ходили, а вечером обмазывали ступни смолой, и девушки говорили – о, какие парни богатые, в галошах ходят. А когда уже я историю в школе учил, помню, отец подходит, смотрит на мой учебник и говорит вполголоса – такого …ского государства в мире больше нет. А напрямую они нам, наверное, об этом говорить боялись – мы же воспитаны были на Павлике Морозове, вдруг в школе что-то сболтнем по простоте. Но мы постоянно жили в атмосфере рассказов о жизни в Крыму. Настоящая их жизнь осталась там, а здесь они жили с мыслью, что это все временно.

Шевкет Ибадлаев вспоминает, что когда в 1968 году вышел указ о реабилитации крымских татар, все подумали, что это автоматически дает им право вернуться, как это было с кавказскими народами, которых в 1950-х годах реабилитировали и разрешили вернуться домой. Но крымским татарам вернуться не давали.

– Старшая сестра со старшим сыном туда первая переехала, так её не прописывали, на работу не брали, всё время их осаждала милиция и кэгэбэшники. Люди приезжали, на свой страх и риск покупали или строили дома, но в любой момент мог приехать грузовик, туда кидали все вещи и вывозили их за пределы Крыма. Поэтому многие селились в приграничных городах и селах, чтобы, как только откроется возможность – сразу броситься в Крым. Ну, и, наверное, чтобы как-то разрядить обстановку, в 1970-е годы открыли квоты на переселение по так называемой вербовке, но попасть в эти квоты было очень трудно. Сначала готовили место – в одной деревне строили два дома, в другой три и сообщали, что могут принять столько-то семей. Но в год принимали семей по 30-40, это капля в море. Я думаю, что в первую очередь переселяли самых активных, чтобы они больше не мутили соседей.

Родителям Ибдалаева очень повезло – им удалось попасть в квоту по вербовке, и в 1974 году они оставили богатый дом и сад с розами в центре Самарканда и переехали в крымскую степь. Провожали их с песнями, на вокзал специально приходили музыканты. Поезд прибыл в Симферополь 18 мая 1974 года – ровно через 30 лет после депортации. Прибыли, правда, не на пустое место: там уже был дом, хоть и с голыми стенами, и пара хозяйственных построек. В Самарканде они жили прекрасно – мать была портнихой, зарабатывала 400-500 рублей в месяц, огромные деньги по тем временам, отец, шофер-дальнобойщик, имел примерно столько же. Село в Крыму было большое, и маму взяли на работу в Дом быта, а отец в колхозе крутил ту же баранку, но все равно здесь уровень жизни семьи упал в несколько раз.

– И они были там совершенно одиноки, ведь вся родня осталась в Самарканде. Хорошо ещё, в этом селе уже жили примерно 10 крымско-татарских семей, и они сдружились, как родные. В то время, если у кого-то была свадьба, то люди, знакомые и незнакомые, съезжались на нее со всего Крыма – не для того, чтобы поесть, а для того, чтобы человек, устроивший праздник, не чувствовал себя одиноким.

Шевкет Ибдалаев вспоминает и конец 1980-х, когда крымские татары лавиной бросились переселяться в Крым – тогда они за копейки продавали свои добротные каменные дома, а местные их ещё и не покупали, рассуждая так: они же все равно всё бросят и уедут – мы подождем. А в Крыму, поняв, что скоро сюда хлынут татары, взвинтили цены на дома, так что люди на деньги, вырученные за хороший каменный дом в Азии, на родине могли купить только жалкие халупы или просто кусок земли. Но всё равно ехали, пусть даже не в свои села, а в голую степь, так велико было желание вернуться.

– А я в это время как раз поступил в Ленинградский политехнический институт. Перед тем как его закончить, я хотел повлиять на распределение – чтобы меня отправили в Симферополь. Приехал туда, сказал, что у меня скоро будет диплом инженера, и мне сказали, что им такие как раз нужны, дали анкету, но как только я вписал туда свое имя, у меня ее буквально вырвали: вы же понимаете, мы для вас ничего сделать не сможем. У бабушки с дедушкой, кроме моей мамы, были еще дети, которыми надо было заниматься, поэтому они переехать не смогли, но ездили к маме с папой, используя любую возможность, чтобы увидеть Крым, – рассказывает Ибалдаев. – Однажды ночью их машину милиция остановила – долго проверяли документы и выясняли, зачем и к кому они так часто ездят. А ещё я помню, как мамин брат закончил военное училище – первое поколение, с которого было снято клеймо и позволено туда поступать. Он его закончил лейтенантом, но родные в Самарканде его встречали, как генерала – это был знак, символ возвращения к нормальной жизни.

Шевкет Ибадлаев считает, что освободительное движение крымских татар основано на идеях Махатмы Ганди, идущих от толстовского принципа непротивления злу насилием: несмотря на многочисленные процессы против террористических групп, якобы существующих в Крыму, за это время не было ни одного теракта, совершенного крымским татарином, говорит он.

Семья крымского татарина Ильяса Эшрефа жила в Алуште, бабушка знала арабский и персидский. Дед Асан был партизаном, в 1942 году его расстреляли немцы, и тогда отец Ильяса, Сфендер, ещё раньше потерявший мать, остался круглым сиротой. Когда его депортировали вместе с его бабушкой, ему было 12 лет, вскоре бабушка тоже умерла, и мальчик жил в семье сначала одного дяди, потом другого. О депортации Ильяс Эшреф знает по рассказам старших.

– Всех загоняли в машины. Отец говорил, что это в кино показывают – мол, заходили в дома, объявляли – вы враги народа. Но это только для зрителей. На самом деле заходили энкавэдэшники и говорили – бегом в машины. Никто там ничего не объяснял под дулами автоматов. И 15 минут не давали – кто что успел схватить, тот и успел, некоторые даже документов не взяли. В Симферополе их загоняли в вагоны, как животных. Кто за руки, за шиворот, держал детей, то и смог удержать. Если они оказывались в соседнем вагоне, это еще ничего, все же ехали в одном направлении, а если в соседней машине – это гораздо хуже, неизвестно, в какой состав из этой машины попадешь. Тогда главное было – всех выселить, а каким способом – так вопрос не стоял. Поэтому очень много было розысков – кто оказался на Урале, кто в Узбекистане, кто в Казахстане.

12-летний Сфендер, отец Ильяса, оказался в Узбекистане, на строительстве Фархадского канала. Их выселили в чистое поле, люди рыли землянки, чтобы не пропасть.

– Только в одном повезло – раньше этот канал строили заключенные, и от них остались эти норы, ямы, вот они им и пригодились. А отношение узбеков было какое – вы враги народа, вас уничтожать нужно. В дома их не пускали. Только лет через 5-10 увидели, что крымские татары – это нормальные люди. Особенно после смерти Сталина, – рассказывает он.

В 1949 году его отцу исполнилось 17 лет, и он сбежал из мест депортации в родную Алушту. Как ему это удалось, непонятно, ведь спецпереселенцам надо было каждый месяц ходить отмечаться. Когда его поймали, он стал доказывать, что он не враг народа, а его отец – разведчик-партизан, но все равно его, еще несовершеннолетнего, посадили в тюрьму.

– Где он сидел, он не знал – говорил, что его привезли в какие-то шахты, спустили и наверх больше не поднимали. Они там добывали какую-то руду, там же и спали. В том же лагере, только наверху, случайно оказался наш родственник, дядя Эсвет, очень шустрый и пронырливый, он увидел фамилию отца в списках и помог ему выбраться из шахты наверх. А потом какой-то заключенный умер, и дядя Эсвет поменял документы отца на документы этого умершего заключенного – у того срок уже кончался. Так отец вышел на свободу. А дядя Эсвет тоже вышел. Чтобы выйти, он ходил за туберкулезными заключенными, подбирал их кровавые плевки и ел – чтобы заболеть. И когда он заболел, его освободили – отправили умирать. Но он приехал в Душанбе, лежал на базаре на земле, спал, вокруг зелень, солнце, и как-то он оклемался, выжил. Если бы не он, мой отец, скорее всего, навсегда остался бы в тех шахтах, и я бы не появился на свет.

Когда отец Ильяса Эшрефа освободился, он сразу опять поехал в Алушту – так ему хотелось на родину. Он тоже ничего не рассказывал сыну о депортации – наверное, оберегал от опасного знания. А вот то место в Алуште, где его поймали второй раз, он Ильясу показал – это было рядом с краеведческим музеем, где он подрядился копать яму.

– Тут идет милиционер – и он его узнал – о, Эшреф! – Нет, я не Эшреф, я Арутюнов! – Нет, ты Эшреф – хвать его, и на второй срок он поехал, на сей раз в Тобольск, строил там дома, тоже не сахар, но все же не в шахте под землей. Про эти два срока отец мне рассказал, а про другие два не стал – всего он четыре раз отсидел за побеги в Крым. А между отсидками он жил в Узбекистане, там встретил мою мать, появился мой старший брат, потом я.

По словам Ильяса, крымские татары в Узбекистане делали из земли саманные кирпичи, чтобы хоть что-то себе построить. И точно так же было, когда в 1990-е годы переселялись обратно в Крым, тогда тоже многие оказались в голой степи.

– Только самым первым переселенцам удавалось продать свои дома в Узбекистане и купить жилье в Крыму, а потом уже никто ничего крымским тарарам не продавал. Приходилось строить себе дома в степи – из степи, – говорит он.

Отцу Ильяса Эшрефа так и не удалось построить себе дом, он был уже очень стар и болен, но все же переехал в Крым – зиму провел в неотапливаемом подвале, а потом жил в доме престарелых, отдавая за это большую часть пенсии, умер в 2017 году. По словам Ильяса, симферопольский автовокзал построили, уничтожив кладбище, где похоронена его бабушка Айше. А на дороге от Симферополя к Ялте стоит большой памятник партизанам – Ильяс с большим трудом добился, чтобы имя его деда было тоже на нем записано.

– Я пришел со всеми справками, из парткома, из краеведческого музея, а мне говорят – вы землю просить не будете? Если нет, тогда идите в отдел культуры, имя напишут. Я говорю – не буду просить, впишите имя. Пришел к отцу, он кричит – ничего не надо, никаких памятников, пусть землю дадут! – вспоминает он. – А ведь это было еще в нулевых годах, до 2014 далеко, но политика такая же была.

Авторы проекта "Женская инициатива против религиозной и этнической дискриминации" проводят параллели между трагическими событиями прошлого и сегодняшним днем, когда крымских татар снова преследуют – с точки зрения активисток, фабрикуя против них дутые “экстремистские” дела. По данным Крымскотатарского ресурсного центра, "сегодня 86 крымских татар сидят в тюрьме, сроки, которые назначают крымским татарам за "экстремизм", доходят до 18-20 лет".