Из России: «Били, лили кипяток, сломали ногу»

Следственное управление Следственного комитета (СК) России по Иркутской области возобновило расследование громкого уголовного дела в отношении троих полицейских из города Усолье-Сибирское. Их обвиняют в пытках током многодетной матери Марины Рузаевой. Несколько часов ее избивали в усольском отделении полиции с применением электрошокера, заставляя признаться в убийстве соседа.

Третий год Марина и ее муж Павел Глущенко пытаются привлечь к ответственности виновных. Правоохранители прекращали дело дважды. Последний раз это было летом 2018 года, и связано было с тем, что, по версии следствия, "не были установлены лица, которые причинили телесные повреждения заявительнице". Cейчас следствие вновь возобновлено. Добиться справедливости Марине и Павлу помогает глава иркутской НКО "Сибирь без пыток", юрист фонда "Общественный вердикт" Святослав Хроменков. Правда, все чаще угрозы после таких громких дел поступают и самому Хроменкову.

– Святослав, какова вероятность, что полицейских, пытавших Марину Рузаеву, все-таки накажут?

– Юридически их вина до сих пор не доказана. Самойлов, один из троих, ушел в отставку, на пенсию. А еще двое – Корбут и Гольченко – до сих пор работают. Но следствие возобновлено. Позавчера в рамках следствия мы проводили проверку показаний на месте, как раз в кабинете, где сейчас работает Гольченко. Пристегивали статиста к той лавочке, к которой была пристегнута тогда Марина.

Вероятность, что их все-таки накажут, на самом деле сейчас высокая. И эти сотрудники должны быть наказаны. Прошло почти три года, а Марина до сих пор не может прийти в себя после того события. У нее длящееся повреждение психики и внутренние физические повреждения. Врач выдал заключение, что травмы, которые она получила (например, разрывы связок на ноге, которые срослись неправильно), то, что она пережила под пытками, повлияло на ее сердечно-сосудистую и нервную систему. Удары электрошокером, электротравмы напрямую влияют на сердечно-сосудистую систему. Ей до сих пор нужна помощь психолога. У нее посттравматический синдром.

– Как она перенесла следственный эксперимент?

– Марине очень трудно было находиться в этом отделе полиции. И на эти следственные действия она без меня не хотела категорически идти. Ждала, когда я вернусь из командировки. Дверь в этот кабинет нам открыл упитанный, заматеревший Гольченко, один из фигурантов этого дела. Мы поняли, что Гольченко живет, судя по всему, хорошо. В этом кабинете он работает до сих пор. В следственных действиях он не участвовал. Кроме нас с Мариной, там были следователь, который сейчас руководит следственной группой, оперативник управления собственной безопасности полиции (он снимал весть процесс на видеокамеру), а также судмедэксперт и четыре статиста: три из них выполняли роли оперативников, а четвертый изображал Марину. На нем Марина показывала, в какой позе ее закрепляли, где ее приковывали наручниками. Там стояла лавочка, на которой были царапины, вероятно, от этих самых наручников. Мы заявили ходатайство об изъятии этой лавочки в качестве вещественного доказательства и приобщении к материалам уголовного дела. Марина рассказывала, с какой стороны какой оперативник стоял, как ей пакет на голову надевали, кто сколько ударов наносил, по каким частям тела, кто сидел за столом. Так что сейчас по делу Рузаевой идут следственные эксперименты.

– Почему дело, казалось бы, столь очевидное – пытки невиновной женщины – расследуется уже третий год?

– Когда дело находилось в производстве Ангарского следственного отдела, оно достаточно быстро расследовалось. Было уже предъявлено обвинение, и дело должны были передать в суд. Но вместо этого его вдруг передали в Усольский отдел СК, и у нас начались проблемы. Потому что наши обвиняемые до сих пор занимают должности в этом отделе. И следователи, которые вели в Усольском отделе дело Рузаевой, их знают, возможно, даже дружат с ними. Поэтому когда дело было в Усольском следственном отделе, оно два раза разваливалось, прекращалось. Сейчас руководитель СУ СКР по Иркутской области Андрей Юрьевич Бунев по нашему ходатайству принял решение передать наше дело в первый отдел, который занимается расследованием особо важных дел. И мы сейчас видим, что следователь первого отдела очень активно проводит расследование, идут следственные действия.

– Я знаю, что в СК вы уже ходите как на работу – и не только по делу Рузаевой. Сколько у вас еще подобных историй в работе?

– С начала года много резонансных историй произошло. И люди начинают бороться, за свои права в первую очередь, а мы им помогаем. Для меня эти люди – храбрецы. 50% успеха в любом деле – это позиция самого заявителя. У нас были такие обращения, когда люди рассказывали о нечеловеческих пытках. Например, пару лет назад в СИЗО человек распарывал себе брюхо, и кишки вылазили, делал он это для того, чтобы его больше не пытали. Но когда к нему приходили наши юристы, он отказывался от своего заявления, потому что на тот момент он уже договорился с представителями системы, чтобы его не трогали. Таких случаев слишком много. И вот когда такие люди начинают защищать свои права – это храбрый поступок. А стало их больше, потому что люди отчаялись. Это с одной стороны. С другой, может быть, это потому, что мы работаем, есть к кому обратиться. У нас появляются громкие дела, и люди о них узнают. Поэтому к нам чаще обращаются.

– Где сложнее всего работать правозащитникам?

– Конечно, на периферии региона. Чем дальше от Иркутска, тем труднее. Если в Иркутске мы можем прийти на прием к начальнику Следственного управления, и это действенно, то в других территориях такой возможности нет.

– Какие-то из дел, которые вы сейчас ведете, уже дошли до суда?

– Да. Сейчас в суде у нас одно дело по иркутским оперативникам, которые истязали иркутянина Сергея Стручинского. Здесь система слаженно сработала. И СК на этапе расследования, и потерпевшие – у них очень активная позиция. Они помогали, сами доказательства находили. И судья нам досталась очень объективная, формальная, строгая. На мой взгляд, образец судейской честности. Мы надеемся, что будет вынесен справедливый обвинительный приговор в ближайшее время. Один из фигурантов был начальником отдела в звании подполковника. За рубежом принято сравнивать правозащитников с теми, кто ищет блох у собак. То есть сравнивают государство с собакой, и чтобы она была здоровой, надо всех блох уничтожить. Мы "уничтожаем блох", такая неблагодарная у нас работа. Есть вероятность, что оперативники убили Сергея Стручинского. Мы не утверждаем, но дело по убийству возбуждено. Сейчас их пока судят за пытки, и мы надеемся, что после вынесения приговора вернемся к вопросу виновности по убийству.

Сергей проходил свидетелем по делу об убийстве жителя Иркутска Жданова.

– Что это за история?

– Дело по пыткам Сергея Стручинского было возбуждено буквально на следующий день, удалось по горячим следам зафиксировать. Сергея в течение дня били, лили кипяток на него, пинали, сломали ногу (есть видео, как его доставили в отдел полиции, а также каким он из него вышел. – Прим. С.Р.). Вечером, когда он вернулся домой, он сам был в шоке. Как рассказывала его сестра Марина, он не хотел защищать свои права, потому что жутко боялся мести со стороны этих оперативников. Но люди, которые были рядом с ним, в частности Марина (она сейчас является потерпевшей в суде) и мать убитого Жданова, отвезли его в травмпункт. Телесные повреждения были зафиксированы в тот же вечер. А врач травмпункта по каждому такому случаю автоматически обращается в полицию. Начали разбираться. Как говорит его сестра, в течение полугода ему поступали разные звонки, эсэмэски угрожающего характера о том, что расправятся с ним, с его семьей, с его родными. Он же женат, есть дети. Ему деньги предлагали, двести тысяч, миллион рублей за то, чтобы он забрал заявление о том, что его пытали. В суде оперативники заявляют, что он сам у них деньги вымогал, хотя доказать это они не могут. Это очень сомнительно. Потому что, например, у оперативника Тарасова больше двадцати лет стажа, он был начальником Правобережного отдела по расследованию особо тяжких преступлений. Неужели он не мог зафиксировать факт вымогательства со стороны Сергея? А через полгода после пыток Стручинского нашли мертвым, после того как он не отказался от борьбы за свои права. Его буквально выкрали от дома. Есть предположение, что когда Сергей открывал дверь в квартиру, его оглушили, погрузили в джип, похожий на автомобиль матери одного из оперативников, и увезли. Исходя из заключения медэксперта, его били так, что у него лица от носа до подбородка просто не было, все было раздроблено. Родственникам не показали его лицо, когда хоронили, потому что не смогли его "собрать". После похищения его душили, а потом утопили в реке Ушаковка, и течение его отнесло в реку Ангара.

Когда Сергей был жив, они к нам приходили, но потом потерялись. Я думаю, что если бы они не пропали тогда, мы своевременно вмешались бы, не дали бы это дело замолчать, предали бы огласке, я думаю, что он был бы жив.

– Год подходит к концу. Сколько у вас было и есть в работе дел именно по пыткам?

– Сейчас в работе у нас около сорока дел, это почти за два года. И из мест принудительного содержания, из колоний, и из ближайших регионов тоже есть. В основном это не просто пытки, а жестокое обращение. То есть истязание сотрудниками государственных органов. Из них удалось раскрыть одно дело, привлечь к ответственности сотрудника полиции.

Обращений по пыткам поступает значительно больше, но мы же их тоже проверяем. Возьмем, к примеру, недавнее дело беременной женщины, которую в "Леруа Мерлен" пинал сотрудник Росгвардии. Мы же не просто так заявили, что он ее пинал. Мы получили доказательства: прямые и косвенные. Сам факт подтверждается видеозаписью, показаниями самой потерпевшей, ее супруга и показаниями очевидца. И вот по каждому из этих сорока дел мы можем сказать, что там достоверно были причинены телесные повреждения: есть медицинские заключения, есть свидетели. По нашей оценке, из всего объема обращений именно по пыткам половина отсеивается, не хватает фактов, доказательств.

Четыре дела мы направили в ЕСПЧ. Европейский суд – это последняя инстанция. Обращаемся туда для того, чтобы восстановить права жертв.

– Как может наша правоохранительная система сегодня защищать пострадавших от нее же самой? Скорее она склонна покрывать виновников и спускать все на тормозах?

– Сложно сказать, что они готовы защищать. Я считаю, что нужна реформа. Часто даже честным следователям просто не дают возможности работать по таким делам. Все упирается в волю начальства. Я считаю, что каждому должностному лицу в таких случаях нужны гарантии, что они действительно будут независимы в принятии решений. И что не будет для них административных последствий в таких расследованиях. Сотрудники низшего и среднего уровней сейчас строго подчиняются воле начальника, делают все, что он говорит, несмотря на то что следователь может независимо принять решение о возбуждении дела, но он согласовывает это с начальником отдела, потом с прокурором, потом он идет в суд согласовывать, чтобы то обвинение, которое он предъявил, сначала устояло у прокурора, а потом еще и в суде. Если он сам будет принимать решения, тогда не будет кумовства, телефонного права, коррупционных связей.

– Объем работы огромный. Как вам удается справляться с таким потоком?

– У нас организация же не маленькая. Порядка двадцати человек вместе с волонтерами. И она постоянно растет. Мы привлекаем молодежь, гражданских активистов. Пытаемся донести до них ценности защиты прав человека. Кроме этого, большим подспорьем являются сами заявители и их родственники. То есть у нас создается такое сообщество людей, которые сами столкнулись с этой проблемой, сами начали ее решать, и мы им помогаем, и они нам помогают. Создается сеть. Я очень рад этому. В чем ценность сети? Это сообщество неравнодушных людей, равных партнеров, где все не замкнуто на одном человеке. Условно говоря, если меня как руководителя убрать – дело на меня сфабриковать, грязью меня облить, еще что-нибудь, – то эта сеть не рухнет. Она все равно будет жить, все равно будет действовать, будет работать. Для меня это самое главное.

– Весной вы пикетировали областной Следственный комитет, который отказал вам в возбуждении уголовного дела против оклеветавшего ваше НКО "Сибирь без пыток" телеканала НТВ. Недавно вы заявили о том, что журналист РЕН ТВ угрожал "показать вас в не лучшем свете", если вы не дадите ему комментарий про избиение сотрудником Росгвардии беременной иркутянки. Вам вообще часто угрожают, шантажируют чем-то?

– Мне периодически поступают угрозы от разных лиц. Бывали и нападения, угрозы физической расправой. Гражданские активисты, с которыми мы работаем, наши волонтеры также подвергаются давлению со стороны сотрудников органов правопорядка. А еще у меня стойкое убеждение, что за мной следят от дома по городу одни и те же машины, одни и те же люди оперативной наружности. Когда мы проводим какие-то встречи, рядом сидят незнакомые люди, за соседними столиками и чуть ли не пишут на диктофон. Мы не первый год работаем в условиях преследования, давления. Три года назад оперативники Куйбышевского отдела полиции Иркутска задерживали мою мать, она юрист нашей организации. Они ее выволокли за волосы из гостиницы, принудительно доставили к следователю. Мы после этого оспорили принудительный привод, его признали незаконным, следователя потом уволили. На мою электронную почту приходят письма с угрозами с анонимных адресов, которые нельзя отследить. Думаю, что это происходит только потому, что я занимаюсь защитой прав человека. Почему я не поддаюсь давлению? Потому что то, чем мы занимаемся, это гораздо важнее меня.

– Не было мысли все бросить?

– Конечно, была. Я хочу жить обычной жизнью. И не хочу заниматься этим. Я арбитражный управляющий. Я хочу просто жить нормально. Деньги зарабатывать. Но я понимаю, что нужен людям именно в этом своем качестве – когда защищаю их от полицейских. Поэтому не бросаю это дело. Как я брошу этих людей? У нас обращений – не только на действия полицейских, а по теме нарушения прав человека – около пятисот за год. Через нас тысячи человек проходит.

– Как жена относится к вашей деятельности?

– Жена ругается, говорит, что слишком большие риски.

– В каком случае вы все же будете готовы оставить эту работу?

– У меня пессимистичный прогноз – оставлю правозащитную деятельность, когда меня убьют или посадят по сфабрикованному делу. Или если потребность общества в моей работе иссякнет – но, увы, не думаю, что это произойдет скоро.