Рецепт революции. О природе протестов в мире и России

В 2019 году массовые протестные движения, иногда переходящие в настоящие восстания против правящих элит и режимов, вспыхивают в самых разных странах мира. В России минувшим летом также люди выходили на массовые акции – но, в отличие от Гонконга, Франции, Чили, Ливана, Испании, Ирака, Венесуэлы, Эквадора, Алжира, Судана или Боливии, в них участвовали лишь максимум несколько десятков тысяч недовольных, а не миллионы. Хотя претензий к власти у россиян, возможно, накопилось ничуть не меньше, чем у жителей разных государств Латинской Америки, Европы или Азии.

В России так называемое "московское дело" было возбуждено после акций протеста 27 июля и 3 августа в Москве с требованием допустить независимых кандидатов до выборов в Мосгордуму. Многотысячные согласованные и несогласованные манифестации в столице России в связи с этими выборами и многочисленными нарушениями со стороны органов власти начались с середины 2019 года. Митинги на проспекте Сахарова 20 июля и 10 августа 2019 года стали крупнейшими политическими акциями в России после протестной волны 2011–2013 годов. А на акции 27 июля были задержаны 1373 человека, что стало рекордом за все время. Всего летом 2019 года в уличных протестах в Москве участвовали, по разным оценкам, от 5 тысяч до 25 тысяч человек.

В 2019 году примерно в 30 регионах России прошли также масштабные "мусорные" протесты в связи с системным экологическим кризисом. В акциях протеста в разных городах и поселках, например, на станции Шиес, участвовали тысячи местных жителей.

Венесуэла, после многих месяцев насилия, кровавых уличных столкновений и провала попыток свергнуть власть чавистов во главе с президентом Николасом Мадуро окончательно погрузилась в политический тупик. Идет уже 10-й месяц противостояния между правящим режимом и оппозицией, которую возглавляют спикер Национальной ассамблеи Хуан Гуайдо, объявивший себя временным президентом, и сбежавший из-под домашнего ареста Леопольдо Лопес. Большинство тех венесуэльцев (в первую очередь молодежь), кто мечтает избавиться от власти Мадуро, сейчас говорят, что им нужные новые лидеры, столь же отчаянные, молодые и бескомпромиссные, как они сами. На антиправительственные демонстрации в Каракасе и других городах страны все равно все еще периодически выходят от 3 миллионов до 5 миллионов человек.

Ливан сейчас оказался на грани революции. Армия Ливана в специальном заявлении сообщила, что переходит на сторону народа, уже вторую неделю протестующего на улицах против правительства Саада Харири. Как минимум полтора миллиона манифестантов в стране с населением в 6 миллионов обвиняют действующую власть в коррупции, "политическом ожирении" и полном невнимании к нуждам простых людей. Поводом для начала акций гражданского неповиновения стало предложение правительства ввести новый налог на звонки с помощью WhatsApp и других аналогичных мессенджеров.

Президент Боливии Эво Моралес, левый популист, объявивший 25 октября о своей победе на недавних выборах главы государства, ввел в стране режим чрезвычайного положения на фоне продолжающихся миллионных демонстраций против возможных фальсификаций во время голосования, переходящих в вооруженные стычки с армией и полицией. Конституция запрещает Моралесу выдвигаться на четвертый срок. Кстати, как выяснилось недавно, на выборах его поддерживали политтехнологи из России, отправленные в страну при участии Кремля и госкорпорации "Росатом", об этом пишет издание "Проект".

В Каталонии продолжаются акции протеста в связи с приговорами, вынесенными Верховным судом Испании девяти бывшим высшим функционерам местного правительства – сторонникам каталонской независимости. В ежедневных столкновениях манифестантов, которых бывает не менее 100 тысяч, с силами правопорядка страдают десятки людей, в том числе полицейские. Уже сотни протестующих задержаны.

Власти Гонконга на этой неделе официально отозвали законопроект об экстрадиции в материковый Китай правонарушителей, подозреваемых в уголовных преступлениях, ставший поводом для начала многомиллионных протестов местных жителей Гонконга. Довольно быстро эти акции превратились в массовое движение с требованием демократических перемен. Протестующие по-прежнему выходят на новые марши под лозунгами защиты суверенитета Гонконга от притязаний Пекина.

В Ираке продолжающиеся с 1 октября массовые демонстрации и протесты против правительства уже достигли масштабов восстания. В столкновениях с армией и полицией убиты уже более 200 человек и ранены больше 10 тысяч. Сперва манифестанты, в основном молодежь, выражали недовольство бедностью и коррупцией. Однако сейчас они выдвигают и политические требования, одно из которых – прекратить фактическую оккупацию страны соседним Ираном.

Протестные акции и массовые беспорядки в Чили в последние дни привели к введению комендантского часа в крупнейших городах и трех провинциях. Десятки тысяч военных и полицейских не могут справиться с народными протестами, вспыхнувшими в связи с решением правительства повысить стоимость проезда в часы пик в метрополитене столицы Сантьяго. Хотя президент Чили Себастьян Пиньера отменил повышение цен, это уже не помогло остановить манифестантов, критикующих социальное неравенство и ограниченный доступ к здравоохранению и образованию.

Список стран, где в этом году народ выходит на улицу, чтобы избавиться от надоевших и не соблюдающих закон правительств, можно продолжать и дальше. Все протесты, о которых идет речь, связаны, конечно, с самыми разными причинами – и беспорядки в Каталонии, марши в Гонконге или манифестации в Боливии или Эквадоре сравнивать можно лишь с большой натяжкой. Однако их главное сходство между собой и отличие от протестов в России в том, что в них участвуют сотни тысяч или даже миллионы решительно выступающих против власти граждан.

У всех протестных движений нашего времени в Азии, Латинской Америке или Европе действительно много общих черт – это и упрямый радикализм недовольных, и заявления о том, что они устали от любой привычной властной элиты, и то, что почти везде главной боевой силой выступает разгневанная молодежь, самоорганизующаяся "горизонтально", через социальные сети, и не имеющая четко видимых вожаков, и так далее. Это все совпадения или общий тренд? Об этом и о разнице в масштабах протестной активности в России и в других государствах в интервью Радио Свобода рассуждает российский политолог, историк и социолог, знаток Латинской Америки Татьяна Ворожейкина:

– Все нынешние манифестации и восстания в мире начались и идут не всегда там, где они могли бы ожидаться. Каракас, Бейрут, Сантьяго, Ла-Пас, Гонконг, Кито, Багдад или Барселона. А в Пхеньяне, Пекине, Эр-Рияде, Москве, Минске по большому счету все спокойно. И лишь иногда на улицу выходят несколько тысяч самых отчаянных.

– Я бы из последнего ряда Москву исключила, поскольку считаю, что в Москве протестующих этим летом было несколько десятков тысяч. Почему люди не выходят на антиправительственные демонстрации в Пхеньяне, понятно: тоталитарные режимы ломают спину общества, и у меня не повернется язык тамошних жителей в чем-то упрекать. Но настает момент, когда любые такие режимы дряхлеют. Хотя, конечно, северокорейский режим уникален, потому что это первый в истории столь последовательный наследственный тоталитарный режим. То же определение можно отнести и к Саудовской Аравии. Хотя в этой стране тоже были протесты – но это, конечно, "слезы", по сравнению с тем, как и сколько их могло быть. Потому что недовольных там просто похищают и убивают. История журналиста Хашакджи (Хашогги), пойманного, замученного и расчлененного в консульстве Саудовской Аравии в Стамбуле, а этот жуткий случай фактически остался безнаказанным, показывает всем, в каком государстве тамошние граждане живут. Естественно, люди протестуют там, где не так страшно. Москва как раз тот случай, когда люди начали выходить с протестом и в очень тяжелой ситуации – когда их бьют.

Говоря о сегодняшнем дне, нужно упомянуть события 2011–2013 годов, когда схожие уличные протесты охватили весь мир – от Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро в Бразилии и Нью-Йорка в США до России. Помните битвы за парк Гези в Стамбуле или "движение зонтиков" в том же Гонконге? Уже тогда люди, которые занимались этим феноменом, отметили важную вещь: когда политическая система оказывается закупоренной, она перестает быть пригодной для канализации самого разнообразного социального и политического недовольства, и вот тогда люди выходят на улицу. Прошло шесть лет, и мы сталкиваемся с точно таким же феноменом.

Я думаю, что суть его указывает на проблему с политическими институтами. Люди перестали ощущать себя представленными в них. В Чили, Боливии, в Эквадоре, в России этим летом, в Гонконге, в Ираке, в Ливане мы сталкиваемся с тем, что люди начинают выходить на улицу и требовать перемен. Я думаю, что это кое-где связано и с очевидным кризисом демократических институтов, который выражается в массовом приходе к власти различного рода праворадикального популизма. Тогда, как правило, хотя и не исключительно, мы видим, что это социальные выступления. Это протесты людей против принятых правительствами мер.

Скажем, в Эквадоре правительство либерализовало цены на бензин и дизельное топливо, сняло субсидии, и для такой газо- и нефтедобывающей страны это означало повышение цен – на все. Хотя правительство сразу пошло на всякого рода компенсационные меры, для людей это стало той каплей, которая переполнила чашу. Еще более выразительно ситуация выглядит в Чили, где было объявлено о новом полугодовом (это регулярная процедура) приведении в соответствие с инфляцией тарифов на городской транспорт, в частности на метро. Кажется, ну, чего народ протестует? Эти тарифы были подняты только для часа пик на 30 песо, то есть, в пересчете на российскую валюту, на 3 рубля. Очевидно, что так же, как и в Эквадоре, это была последняя капля.

А в Боливии – другая ситуация, гораздо более похожая на события в России летом 2019 года, потому что это политический протест. Против действующего президента Эво Моралеса, который всеми правдами и неправдами пытается переизбраться на четвертый срок. Хотя на референдуме три года назад большинство боливийцев сказали, что они этого не хотят. Иначе говоря, если говорить о Латинской Америке, которой я занимаюсь, мы имеем дело с общим феноменом массовых уличных протестов, и часть из них имеет агрессивный характер. И в Чили, и в Боливии люди жгут ненавистные им объекты, ассоциирующиеся с властью: в Чили метро, а в Боливии офисы правящей партии и Центральной избирательной комиссии, которая до сих пор не могла посчитать голоса.

– Сравнивая Россию и Латинскую Америку, хочется спросить, почему российская молодежь в массе настроена столь потребительски аполитично, а в Латинской Америке она по-прежнему все более боевитая и бескомпромиссная?

– Я с вами не согласна. Это достаточно распространенное мнение насчет российской молодежи. Но я думаю, что с 26 марта 2017 года, с первого митинга, на который призвал выйти Алексей Навальный, ситуация очень сильно изменилась. В особенности этим летом. И санкционированные, и несанкционированные митинги собирают прежде всего молодых и очень молодых людей. Но только, разумеется, считать, что это лишь "собрание школьников", тоже неверно. Но, тем не менее, это колоссальный сдвиг по сравнению с предыдущим десятилетием. И именно молодежь несет издержки: арестованные по так называемому "московскому делу" – это молодые и очень молодые люди. Протест был политический, против недопуска независимых кандидатов. Но за ним стоит и недовольство пенсионной реформой, и гнев в связи с не прекращающейся в Москве коррупционной политикой городского благоустройства. Когда бесконечная смена бордюров и тротуаров парализует город и абсолютно очевидно, что это "распиливание" городского бюджета. В то время, как все больше и больше сокращается бюджет, выделенный на образование и в особенности на здравоохранение. И "мусорные протесты", продолжающиеся, конечно, не только в Москве. Поэтому я здесь не вижу принципиальной разницы между настроениями молодежи российской и, скажем, латиноамериканской. Принципиальная разница для меня видна в том, что те, кто выходил этим летом на улицу в Москве, вел себя гораздо сдержаннее. Мы не протестуем, мы не трогаем никого – это нас бьют!

– В Латинской Америке, с ее кровавой историей, заметно, как бесстрашно ведет себя молодежь. Мне кажется, что это уже новое, не боящееся военных, полиции и пыток поколение, которое не помнит диктатур и "эскадронов смерти".

– Это, несомненно, так. И в данном случае мы должны особенно упомянуть Чили. Потому что, несмотря на то, что Аугусто Пиночет в 1988 году проиграл референдум, и страна с начала 90-х начала возвращаться к демократии, и правительства там потом были в основном левоцентристские и левые (за исключением нынешнего правительства Себастьяна Пиньеры, который находился впервые у власти с 2010 по 2014 год), – все равно страх, который ты физически чувствуешь на улицах, до последнего времени сохранялся в тамошнем обществе. В 90-е годы военные присутствовали на улицах, за каждым углом в Сантьяго ты видел их КПП, бронемашины. И это было послание: "Мы все еще здесь". Люди боялись разговаривать. Я помню свою беседу там с одной женщиной в 1993 году, которая спросила меня, откуда я. И, когда я ответила, что из Москвы, побледнела и произнесла: "Вы знаете, страшно с вами говорить".

В последнее десятилетие этот страх ушел, и пришло, да, непуганое и непытанное поколение, и оно высказывается все громче. Но дело не только в новом поколении, я думаю, также и в накопленных противоречиях. Чили в этом смысле очень интересная страна, потому что после времен диктатуры, на рубеже тысячелетий, Чили занимала второе место в Латинской Америке по неравенству в распределении доходов в обществе. Чемпионом тут всегда оставалась Бразилия. Так вот, Чили сейчас находится на 10-м месте, но все равно остается страной с высоким неравенством. И Чили – очень дорогая страна, Сантьяго – второй по дороговизне город Латинской Америки, после Монтевидео, столицы Уругвая. И нынешний прорыв социальных проблем в политическую сферу – это, конечно, повторение в новых условиях той ситуации, которая в свое время привела к власти правительство Сальвадора Альенде, "Народное единство", в 1970 году. Подоплека была социальная. А Боливия и Эквадор – сегодня это другие случаи. Но страха, действительно, во всех этих трех странах больше нет.

– Давайте отдельно сравним тогда уж Боливию и Чили с Россией. Чуть-чуть подтасовали недавние президентские выборы, не очень сильно – и президент Моралес вынужден вводить чрезвычайное положение, потому что на улицу буквально выбежали миллионы возмущенных граждан. И недавние, скажем прямо, в масштабах всей нынешней России не самые судьбоносные выборы в Мосгордуму – ведь сколько говорили о чудовищных нарушениях на всех этапах, но москвичей, в многомиллионном городе, в массе своей это ничуть не тронуло. В Чили поднимают цену билета на метро, вы сами упомянули, в пересчете на российские деньги на 3 рубля – и президент Пиньера объявляет чрезвычайное положение, вводит комендантский час, впервые за десятилетия. А в России повышают тарифы ЖКХ, пенсионный возраст – и ничего опять не происходит. Чем это объяснить – испугом, пассионарностью, в разных случаях, национальным характером, неверием или, наоборот, верой в победу, усталостью?

– Изменения системы, демонтаж авторитарного режима – все это возможно только в том случае, если в политическое движение, в политические требования включены требования социальные. Люди все больше и больше эту связь понимают. Но в России есть один момент, связанный с историей и с интерпретацией опыта 1917 года, который можно определить так: существует большой страх со стороны либералов в отношении большинства проявлений низовой активности, в особенности социальной. Они рассматриваются, скажем так, или как частные, или как малозначимые, или как никуда не ведущие. Удивительно, но большинство российских либералов, если внимательно следить за их публикациями, продолжают ждать изменений сверху и очень боятся изменений снизу, которые воспринимаются исключительно как русский бунт, бессмысленный и беспощадный, который только ситуацию ухудшит.

Но проблема уходит, потому что последнее лето показало, что старые лидеры, условно говоря, демократического движения, в общем, оказались на обочине. И на первый план вышла целая плеяда относительно молодых, 30–40-летних людей, которые ощущают то, о чем я сказала выше, и которые опираются именно на низовое движение. И я думаю, что все будет меняться. Вы правы в том, что, конечно, по масштабам пока происходящее там и там несопоставимо. Но я принадлежу к тем, кто считает, что этим летом в Москве выходило много людей. Я вижу, что "стакан наполовину полон". И, с другой стороны, поскольку социальные проблемы не решаются, они будут нарастать. Поэтому я очень позитивно смотрю на динамику того, что происходило этим летом. Страх уходит, люди перестали бояться – и это больше всего раздражает власть. Но тем не менее, конечно, есть приливы и отливы. Сейчас повод для протеста ушел. Но я думаю, что недовольство и несогласие будут скоро прорываться в Москве и в других крупных городах России точно так же, как в Каракасе, Сантьяго или Ла-Пасе, по разным поводам. Потому что проблема назрела.

– Еще важный момент: у всех этих движений в разных странах мира, многомиллионных, а не многотысячных, я опять подчеркиваю, о которых мы говорим, "горизонтальная организация". Там нет, или пока не появилось, однозначных вожаков, лидеров, с которыми властям можно договориться, или их запугать, или подкупить, убить, при самом ужасном исходе. Это новая форма протеста?

– Это именно то, что появилось на рубеже нынешнего десятилетия, в 2011–2013 годах. Сетевая организация, отсутствие вожаков. В особенности в Париже, у "желтых жилетов". Когда впервые французский президент Эммануэль Макрон попытался пригласить к себе их представителей, они ответили: "Мы все представители, у нас нет репрезентации". Это их принципиальная позиция. Там, где вожаки есть, например в Венесуэле или в Боливии, видно, что политические оппозиционные движения тоже не могут предъявить новых людей, и это большой их недостаток. Это и сила этих движений, и слабость, потому что когда волна спадает, политически как бы ничего не остается. Но люди действительно отторгают старую систему, отторгают старые институты, и действительно ситуация межеумочная, и тогда что-то новое должно появиться.

– Мы уже в нашем разговоре обращали внимание на то, что во многих случаях, например, в Чили или в Ливане, толчком к протестам послужили совершенные, на первый взгляд мелочи – незначительное повышение платы за проезд в метро или, в Ливане, плата за пользование мессенджерами. Значит, этого всегда достаточно для настоящей революции, когда глубинный нарыв созрел давно?

– Несомненно. Я хочу привести текст протестной листовки из Чили, она там сейчас висит на каждой стене: "Это не из-за метро. Это – здравоохранение, это образование, это пенсии. Это жилье. Это зарплаты парламентариев. Это увеличение цен на электричество и на бензин. Это коррупция и кражи в вооруженных силах. Это списание долгов крупному бизнесу. Это достоинство общества". И это везде понимают. Слово "достоинство", оно от Ла-Паса и Сантьяго до Москвы и Гонконга везде фигурирует. Это некая капля, которая обрушивает водопад.

Вспомните, с чего началась Февральская революция в России в 1917 году? С нескольких хлебных очередей. Поэтому, да, когда такое назревает, когда накоплены проблемы, которые не находят политических решений, ситуация чревата революционными сдвигами. Я надеюсь, что в демократической ситуации это будут демократические сдвиги. И тут я бы тут упомянула об опыте Венесуэлы 20-летней давности. Уго Чавес пришел тогда к власти на руинах старой демократической системы страны, которая исключала из нее больше половины населения. И вот такого рода авторитарные трансформации вроде бы демократической системы из-за того, что она не удовлетворяет социальных требований людей, это достаточно типичная история не только для Латинской Америки. Я думаю, что в значительной мере это и наша история – того, как Владимир Путин пришел к власти в, казалось бы, в демократической системе.