«Интеллектуально они выше на порядок». Чем отличаются авторитарные режимы в Китае и России

В России сравнение с Китаем стало нормой. Те, кто сожалеет о распаде СССР и отказе от коммунистической идеологии, приводят в пример китайское экономическое чудо последних 25 лет при сохранении власти компартии как историческую альтернативу советской перестройке. Одновременно в российском общественном сознании Китай фигурирует как образец полицейского государства, жестко надзирающего над своими гражданами и подавляющего инакомыслие.

Историк Камиль Галеев, который после окончания Высшей школы экономики два года учился в Пекинском университете и занимался китаистикой, считает, что в новейшей истории России и Китая не было никакой развилки, где страны могли бы пойти иначе, и Россия китайский опыт воспроизвести бы не смогла – из-за глубоких различий в устройстве общества.

Галеев говорит, что решил изучать Китай из прагматических соображений: "Я понимал, что мощь, влияние Китая растет, в течение моей жизни он, к худу или к добру, будет играть большую роль, чем играет сейчас".

Молодежь

Пекинские университетские круги, в которых находился Галеев, – элитные (оттуда вышла существенная часть партийного руководства страны), и это придает специфику его наблюдениям, говорит историк. Одно из них касается убеждений современной китайской "золотой" молодежи: "[Для них] заниматься бизнесом – круто, уехать в Новую Зеландию – круто, писать диссертацию в Принстоне – круто, идти работать на партию и государство – не круто. В 80-е годы это была единственно возможная карьера, партийно-государственная, альтернатив не было, самые яркие, пробивные, амбициозные шли туда. Сейчас, конечно, можно пойти в партию, но это десятки лет низкооплачиваемой работы, возможно, в будущем ты доберешься до высот и будешь жить хорошо, но тебе будет как минимум пятьдесят. Какой смысл делать это, когда ты можешь пойти в инвестбанк и получать эти деньги через три года. То есть партийно-государственная карьера больше не считается привлекательной, престижной – и это значит, что следующее поколение партийных элит будет хуже по качеству. Туда пойдут те, кто по тем или иным причинам не смог вписаться в рынок".

Галеев подчеркивает, что система образования в КНР очень конкурентная, "это люди, прошедшие самый жесткий отбор среди китайской молодежи", и рассказывает о знакомой, которая хотела бы уехать из Китая, чтобы уберечь своих детей от подобной жизни, в которой "нет ничего, кроме учебы, подготовки к экзаменам, нет развлечений, хобби".

Журнал "Экономист" недавно опубликовал исследование о китайской молодежи, в котором утверждал, что она, будучи очень технологически современной, активной и социально прогрессивной, при этом весьма патриотична.

Галеев считает, что за этим во многом – прагматичный расчет, подобный тому, что в СССР заставлял многих вступать в партию ради карьеры: "В целом эта часть молодежи относится [к официальной идеологии] довольно цинично. Ни одного человека, который сказал бы, что он убежденный коммунист, верит в социализм, я не видел. Возможно, есть, но я с такими не сталкивался. Другое дело, что до Си Цзиньпина казалось, вся коммунистическая риторика быстро отойдет в область преданий, на обязательных занятиях по марксизму студенты просто спали, но при Си Цзиньпине это все начало возвращаться. Мне другие студенты говорили: блин, зачем я спал на парах по теоретическому материализму, сейчас это будет снова нужно".

Галеев снова оговаривается, что подавляющее большинство его знакомых относилось к элитарным кругам студенчества, и объясняет, что это значит, на примерах: "Прилетаете вы в Китай и видите, что Гугл, Твиттер, Инстаграм и Фейсбук не работают. Приезжаете на кампус Пекинского университета, подключаетесь через университетский вай-фай, все работает. То есть система "файрвол" – для "простонародья", к студентам элитных университетов это не относится. В неэлитных, разумеется, все блокировано, скажем, в Харбинском технологическом ничего не будет доступно. В силу крайней стратификации китайского общества разница в статусе между студентом пекинского и харбинского университетов колоссальная – это разные миры. Пример: обычно у студентов-уйгуров (исповедующая ислам народность, которая в Китае подвергается жестоким репрессиям. – Прим.) забирают паспорта, чтобы они никуда не могли поехать, были привязаны к месту, а Пекинский университет возразил, и у его студентов-уйгуров паспорта отбирать не стали. Китай – общество очень сословное, иерархичное, корпоративное. Если ты входишь в эту корпорацию, то твоя судьба – совсем другая".

Заодно Галеев объясняет, почему для поездок внутри страны нужны паспорта: "Грубо говоря, если бы у нас было как в Китае, то из Москвы в Можайск вы не поедете без паспорта. На поезд не посадят. В любой общественный транспорт, например, меня пропускают, потому что я явно не китаец, но облавы в метро на людей без пекинской регистрации – обычное дело, они постоянны".

Патриотизм

К разговорам о политических свободах люди, с которыми общался Галеев, были не склонны: "Скорее я видел отношение – зачем мне выступать против компартии, когда жизнь становится лучше с каждым годом. Тут надо понимать, что я жил среди людей, которым открыты многие карьеры, которых ждет большое будущее, которые, если они захотят, через три десятилетия могут выйти в правители Китая. Было бы странно, если бы эти люди всерьез начали бухтеть. И зачем бы я стал поднимать темы, когда все, что они скажут неполиткорректного, может иметь для них негативные последствия. Политического протеста я не видел, ни разу не сталкивался, и это понятно – если бы он был, с людьми разобрались бы задолго до [участия в нем]".

По его мнению, население принимает режим компартии, учитывая, что в материальном плане жизнь становится лучше с каждым годом, и это ощутимо, и население испытывает гордость из-за роста китайской мощи. О нынешнем росте национализма и патриотизма китайцев Галеев отзывается так: "Сам факт подчеркнутой демонстрации себя миру говорит о глубоком комплексе неполноценности, который у китайцев до сих пор есть. Надо понимать, что еще совсем недавно это была страна, в которой умирали от голода миллионами, в которой мясо было только по праздникам, а рис, картофель, сладкий картофель были основной диетой населения, и из этого они вылезли только недавно".

Более того, Галеев делает экскурс в историю Китая, во времена борьбы за власть между маньчжурской аристократией и северными китайцами, описывает радикальную разницу между языком северян, "мандарином", и языками и культурами южных китайцев, и утверждает, что власть Пекина над самым югом страны как была условна при маньчжурах, так условна и сейчас. Галеев заявляет, что Китай не монолитен, в культурном плане очень неустойчив, поэтому госпропаганда все время и говорит о единстве: "В руках Севера политическая власть, юг производит практически все экспортные товары. То, чем Китай богат, клепают на юге. В итоге дисбаланс политики на севере, экономики на юге. Север государственнический, в целом очень лоялен компартии, чем дальше едешь на юг, тем эта лояльность более условна".

В Китае привыкли с пиететом относиться ко всему иностранному, говорит Галеев, но в результате процветания последних 25 лет в целом для китайского общества привлекательность всего западного, включая демократию, снижается с каждым годом.

Бизнес

В России молодежь, по недавнему исследованию "Левада-центра" (признан в России "иностранным агентом"), более положительно, в сравнении с остальным обществом, относится к Западу, более открыта и терпима, нацелена на предпринимательство – хотя в условиях огосударствления экономики и продолжающейся который год стагнации условий для частного предпринимательства все меньше.

В отличие от России, говорит Галеев, Китай лопается от денег, и это влияет на стратегию выбора молодых людей: "Общий рост спроса тащит за собой, поднимает огромное количество бизнесов. И в отличие от России, госслужба в Китае непосредственного быстрого обогащения не принесет. У тебя, конечно, будут деньги, но твоя молодость пройдет в бедности, и даже если все пойдет хорошо, реально богатым ты станешь уже к старости".

Однако у бизнеса в Китае есть особенности: "Нет подлинно частных денег, нет частной собственности, никаких действий без согласия организационного департамента КПК принимать нельзя", утверждает Галеев. "Собственность – это общественные отношения, потому она не существует сама по себе в отрыве от общего контекста страны. Если мы говорим о США, то частная собственность действительно частная. Если мы говорим о Китае, то реально частная собственность может быть только очень мелкой. Чем она крупнее, тем в большей степени она подпадает под прямые регуляции органов власти, прежде всего организационного департамента. Грубо говоря, частная лавочка действительно частная только потому, что организационный департамент не будет ею заморачиваться. Все крупное находится [под контролем], мелкое – нет, только потому, что партии в целом до этого нет дела".

Именно из-за того, что в Китае нет подлинного права собственности, говорит Галеев, из страны утекают средства: "Там очень много ограничений вводится против оттока капитала. Это одна из главных причин спроса на криптовалюты в нынешнее время. Криптовалюты – это механизм вывода денег из Китая".

В описании Галеева "организационный департамент" – это, применительно к российским реалиям, нечто вроде администрации президента, а комиссия КПК по проверке дисциплины – нечто вроде ФСБ, которая проверяет партийных бонз, которые "стоят немножко над законом, их никакая полиция не арестует". Комиссия по проверке дисциплины очень жестко сейчас бдит за коррупцией, это один из главных инструментов, за счет которых Си Дзиньпин сохраняет контроль за партией".

"Сейчас и в организационном департаменте, и в других конторах сидят парни, которые шли на госслужбу, когда особых альтернатив в госслужбе и партийной службе еще не было, не было возможности пойти в инвестбанк. А сейчас возникает парадокс, когда более яркими, умными, пробивными людьми, пошедшими в частный бизнес, будут рулить их менее интеллектуальные, менее амбициозные, менее пробивные однокурсники. Когда я смотрю на будущее Китая в перспективе лет двадцати, я вижу такой вариант".

Правители

Во время учебы в Пекине Галеев написал статью о политической реформе, предшествовавшей китайскому экономическому чуду: Мао Цзедун после неудачной попытки индустриализации ("Большой рывок вперед"), чтобы сохранить власть, устроил партийную чистку элит ("культурная революция") и наводнил госаппарат военными – "силовиками", в нынешней российской терминологии. Они были сильно подвержены коррупции, и Китаю грозило стать "силовой клептократией", но в 80–90-х Дэн Сяопин и затем Цзян Цземинь провели чистку элиты уже от силовиков, и к власти вернулся интеллектуальный класс, то есть те самые выпускники Пекинского университета и университета Цинхуа, – и это способствовало китайскому экономическому чуду, утверждал Галеев.

Он рассказывает, что чем выше человек в социоэкономической иерархии, тем отрицательнее у него отношение к Мао Цзэдуну, культурной революции: "Я как-то пошутил, что Мао был не так уж плох, мне ничего не сказали, но реакция была крайне отрицательной, они не любят шуток на эту тему. Студенты элитных университетов обычно из имущих классов, и есть громадная преемственность между нынешним имущим классом и старыми имущими классами, то есть это люди, у которых при Мао все отобрали, которых в лагеря сослали, и на все маоистское у них страшная аллергия. "Простонародье" относится по-другому. В провинции, я видел, простые люди собираются по выходным дням в парке и поют песни про то, какой замечательный Мао Цзэдун. Чем ниже спускаешься по социальной лестнице, тем отношение к Мао лучше, чем выше поднимаешься – тем хуже".

С 80-х годов Китай становился свободнее, считает Галеев, но после прихода к власти Си Цзиньпина все было развернуто назад: "Мне трудно сказать, чем это было вызвано. Возможно, верхушка компартии поняла, что если либерализация будет продолжаться дальше, то власть сама по себе уйдет из ее рук. Но с момента прихода к власти Си Цзиньпина там тотальное закручивание гаек по всем фронтам".

Когда задаешь вопрос о кровавом подавлении протестов на пекинской площади Тяньаньмэнь в 1989 году, за которым последовал период ужесточения внутренней политики в Китае, Галеев утверждает, что преследование было жестче в отношении простых участников протестов, нежели лидеров протестов из высших образованных классов: "Это бесстыдное классовое господство интеллектуалов, абсолютно без всякого чувства вины. Мандарин мандарину глаз не выколет. Те, кто наказывал организаторов Тяньаньмэнь, воспринимали их кем-то вроде себя молодых, "молодые мандарины" – в отличие от "простонародья" (но в китайской верхушке была проведена чистка, чиновников, сочувствовавших студенческим протестам, сместили. – Прим.).

Галеев подчеркивает, что в Китае положение интеллектуала сильно отличается от российского: "Если в России население склонно воспринимать интеллигентов как лохов, в Китае – как естественных лидеров", и в качестве примера приводит прежние времена в Китае, когда члены марксистских клубов ездили по предприятиям, организовывали забастовки с требованием улучшить условия жизни рабочих, – и ради встречи с тремя приехавшими студентами могла встать шахта, рассказывает Галеев.

При этом он описывает радикальные различия между образованными классами в западной и китайской цивилизациях и подчеркивает, что это различие очень важно для понимания нынешнего Китая: "Большинство китайцев лишены чувства вины. На чувстве вины во многом основаны авраамические культуры: мы кого-то в прошлом обидели, мы должны каяться. Для западного человека звучит вполне логично, для китайского – это полный бред. Авраамические культуры скорее культуры совести, а китайская – культура стыда. Проявляется, например, в том, что если тебя обманули, то это тебе должно быть стыдно, а не тому, кто обманул. В отличие от империализмов западных, китайский империализм никаким чувством стыда и вины не отягощен".

По словам Галеева, у китайского интеллектуального класса нет ничего подобного комплексу перед народом у дореволюционной российской интеллигенции: "Культура общества – это не чистый лист, а палимпсест, пергамент, на нем пишут один текст, стирают, пишут новый, но старый остается. Формально одинаковая идеология в разных обществах с разной традицией производит совершенно разный эффект. Коммунистам в России, по крайней мере первому поколению, было в значительной степени на простой народ не плевать, а те, кому было плевать, делали вид, что им не плевать. В Китае партийцам, в общем, было плевать с самого начала".

Россия

"Считается, что [в 90-е] была развилка, Россия пошла в одну сторону, а Китай в другую, но я пожил в обеих странах и считаю, что никакой развилки не было. Китайский и российский режимы совершенно разные. Я неспроста говорил про авраамическую культуру как культуру вины, культуру совести. В Китае всего этого нет в принципе, поэтому китайский режим – это не просто правление интеллектуалов, это бесстыдное правление интеллектуалов, не отягощенное никакой виной. Представьте себе интеллектуалов, которые имеют абсолютную власть и никаких сантиментов по этому поводу – вот это Китай. В России этого просто не получится, потому что страна авраамическая, "долг перед народом" и так далее. То есть ни в России не могло быть китайского пути, ни в Китае – российского".

Галеев отвергает и бытовавшие в России представления о том, что в 90-е годы у власти в России находились интеллектуалы, и о том, что режим Владимира Путина был скроен Владиславом Сурковым и некими интеллектуалами под его эгидой: "В российской правящей элите есть интеллектуалы – это правда, но это не люди, которые отдают приказы, это люди, которые получают приказы, а в Китае это люди, которые отдают приказы. Я говорю не просто о верхушке бюрократии, а я говорю о реальной верхушке. В России ничего подобного нет и не будет. Представьте – не кто-нибудь из вице-премьеров интеллектуал, что в России бывает, а Игорь Сечин – интеллектуал. В Китае так. В плане интеллектуальном, в плане уровня верхушки Китай, несомненно, выше на порядок".

"В России могут быть попытки [воспроизвести китайскую модель], но одно из главных различий между российским и китайским авторитаризмом в том, что российский – дисфункционален. Например, китайские элитарии в гораздо меньшей степени склонны использовать свое влияние и положение для личного обогащения. То есть в Китае украсть миллионы, вывезти на Каймановы острова – это исключение из правил. Это не значит, что они монахи, они хорошо живут, но масштаб коррупции там гораздо ниже, чем в России. То, что в России происходит, и то, что это позволяется – одна из черт дисфункциональности. Китайские элитарии в очень небольшой степени обналичивают свое политическое влияние, а бесстыдство и отсутствие чувства вины просто не сдерживает их в том, чтобы проводить интересы государства, как они видят и считают нужным. То есть их личные амбиции направлены на интересы государственной машины прежде всего. А в России личные амбиции направлены прежде всего в офшоры. Когда в Китае Олимпийские игры были, там посадили чиновника, который распределял олимпийские подряды. Знаете, какую сумму хищений ему вменяли? Миллион долларов. В масштабах России коррупции в Китае не существует, принимайте величину за ноль. Среди китайской элиты идея государственного служения, не общественного, а государственного, в сто раз более распространена, чем среди российской. А в России отсутствует элита, которая удержалась бы от искушения немедленно превратить свое влияние в личную собственность и вывезти ее на Кипр".

Демократия

Китай в нынешнем виде – на волне экономического успеха последних 25 лет – отторгает идею демократии, говорит Галеев: "Лет 20 назад, думаю, что в китайской верхушке, особенно региональной, были люди, которые считали, что демократизация в будущем для Китая – желательный сценарий. Демократизацию они могли понимать по-разному, но в целом такие люди были, и их было не так уж мало. Полагаю, сейчас таких людей больше нет. Идеи демократизации, что демократия – это хорошо, не то что не растут, они в Китае просто умерли. Они были в прошлом, сейчас их больше нет. Нынешнее состояние западного мира воспринимается китайской элитой как жалкое и отвратительное. А зачем им солидаризироваться с жалкими и отвратительными людьми?"

В Китае есть выборы, "но это формальность еще в большей степени, чем в России. Не считают нужным притворяться, что там идут реально конкурентные выборы, а в России считают, – говорит Галеев. – В России есть немножко магическое представление, что рейтинг – мандат неба на власть, и испытывают некоторый ужас перед его падением. В Китае я такого не видел".

В Китае два главных негативных примера, рассказывает Галеев: "Если в России постоянно сравнивают с Украиной – хотите как на Украине? – то в Китае сравнивают с Индией, и это главный аргумент, почему Китаю не нужна никакая демократия: вы что, хотите как в Индии? Большая азиатская страна примерно таких же размеров, чем-то похожей судьбы, при этом, с точки зрения большинства китайцев, скатившаяся в полный треш. Китайская компартия очень любит этот пример – вот к чему приводит демократия. [Быстрый экономический рост Индии] китайцев особо не впечатляет, Китай обогнал ее слишком далеко. Еще один пример – это Россия. Китайская компартия несомненно испытывает ужас, когда думает, что Китай в каком-то плане может повторить судьбу СССР, а китайская компартия – судьбу советской. Для них главный негативный сценарий, которого надо избежать любой ценой".

Таким образом, в описании Галеева нынешнее политическое устройство Китая выглядит так: коммунистическая партия правит, сообразуясь со своими представлениями об интересах государства ("партийное руководство умное, достаточно циничное и довольно реалистичное"), у "простого" народа в целом представление, что управление государством "вообще не его дело", потому что, с одной стороны, материальные условия улучшаются с каждым годом, и кроме того, "Китай – общество низкого взаимного доверия, в отличие, например, от Японии. Посмотрите видеоролики, когда китайцев спрашивают о социальном рейтинге (введенная в Китае система оценивания граждан по результатам наблюдения за ними. – Прим.). Самый распространенный ответ: народ такой, что за ним глаз да глаз, без всеобщей слежки и жесткого государственного контроля невозможно".

А если какое-то низовое недовольство выплескивается в социальных сетях, то "за их модерацией сидит больше миллиона человека, которые только этим и занимаются, а значит, что все, что появилось в сетях, все пропущено". "Волнения происходят по частным поводам, чаще, чем в России, из-за социальных, экономических или экологических проблем. Но любая попытка политизации ведет к немедленной нейтрализации лидеров протеста".