Решад Билялов: «Это была большая тюрьма-лагерь»

В Украине 18 мая – День памяти жертв геноцида крымскотатарского народа. По решению Государственного комитета обороны СССР в ходе спецоперации НКВД-НКГБ 18-20 мая 1944 года из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары, по официальным данным – 194 111 человек. Результатом общенародной акции «Унутма» («Помни»), проведенной в 2004-2011 годах в Крыму, стал сбор около 950 воспоминаний очевидцев совершенного над крымскими татарами геноцида. В рамках 73-й годовщины депортации Крым.Реалии совместно со Специальной комиссией Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий публикуют уникальные свидетельства из этих исторических архивов.

Я, Решад Билялов, крымский татарин, родился 30 мая 1936 года в деревне Дуванкой (ныне Верхнесадовое) Бахчисарайского района Крымской АССР.

В начале войны отец Билял Асанов (1905 г.р.), работавший шофером в сельпо, был призван в армию и там же погиб (место и время мне неизвестно). В семье остались мать Зера Сейтбекирова (1909 г.р.) и я, Решад Билялов. В начале войны переехали в село Азиз Эски Юрта (Эски-Юрт, сейчас село и поселок находятся в городской черте Бахчисарая – КР), откуда родом мать. Мы жили у сестры матери Фатма. Их было трое: тетя и двое ее детей – Риза (1931 г.р.) и Алие (1933 г.р.).

18 мая 1944 года нас и всех крымских татар с. Азиз выслали из Крыма. Мы жили близко к железнодорожному вокзалу. 17 мая 1944 года на вокзале накопилось много солдат, все ходы и выходы были закрыты. Вряд ли мирные жители с. Азиз догадались к чему это, ведь в военное время такие явления было нередки.

18 мая рано утром меня разбудила мама и велела одеваться. Выяснилось, что нас высылают из Крыма, но тетя Фатма не верила, плакала и сказала, что нас увозят на расстрел. Так, оказывается, поступили немцы, когда увозили евреев на расстрел.

Сколько времени на сборы дали, я не помню, но с нами все время были солдаты, то один, то двое. Тетя Фатма, взволнованная, ничего не хотела взять. «Мне ничего не нужно, пусть расстреляют здесь», – говорила она. Но мама сказала, что если нас расстреляют, то вещи, которые мы заберем, останутся возле наших трупов, а если нет, то пригодятся кому-нибудь. Поэтому кое-что успели взять: одежду, продукты, посуду, документы, но не столько, как написано в Указе ГКО (500 кг на каждого), а 2-3 мешка.

Нас вывозили после сбора, хотя мы жили в 100-150 метрах от вокзала. Помню, утром мы, дети, ничего не ели и к обеду сильно проголодались. Мама с разрешения солдат открыла дверь и согрела вчерашний суп. Солдаты тоже, оказывается, проголодались и не отказались от супа, но ели отдельно. Нас посадили в товарные вагоны, но не с жителями Азиза, а с жителями сел Аранче (с 1948 года село Суворово Бахчисарайского района – КР) и Эски-Эли (с 1945 года Вишневое Севастопольского горсовета – КР). Может это делали специально, чтобы люди не общались между собой, ведь среди незнакомых человек чувствует себя не совсем комфортно.

В пути находились 23 дня, эти дни для нас были адом: нет воды, нет еды, нет одежды, нет туалета, нет бани, нет… Люди завшивели, издавали неприятные запахи, мужчины не брились, в вагоне было душно, стояла вонь и распространились болезни. Теперь представьте все это вместе и положение людей, переживших это. Чем это отличается от ада?! Не было никакой медицинской помощи. В нашем вагоне были умершие, но не помню, что с ними делали.

В соседних вагонах вспыхнул тиф, где-то после Ташкента из нашего эшелона отцепили два вагона. По дороге несколько раз кормили горячим супом (если можно так назвать баланду), но не регулярно. У кого были свои продукты, готовили еду на остановках, процесс иногда делился на несколько остановок. Но были люди, которые не имели ничего, даже посуду, чтобы съесть государственную баланду. В военное время очень редко на станциях продавали продукты питания, поэтому на деньги невозможно было ничего купить. Трудно было с водой: на остановках люди бегали в поисках питьевой воды, от жажды и духоты теряли сознание. На больших станциях можно было достать бесплатный кипяток.

На 23-й день пути нас высадили на железнодорожной станции Кармана Бухарской области. После нескольких часов ожидания нас привезли в центральное отделение совхоза Нарпай (в 7 км от станции). Ночевали под открытым небом в роще акаций. Утром распределили по отделениям.

Мы попали во 2-е отделение. Это была большая тюрьма-лагерь, несколько гектаров земли которой окружал толстый, высокий глиняный забор, в углах его были округления для будок охранников. Внутри забора – 8 длинных бараков без окон и водоем (хауз) для питьевой воды. Перед приездом крымских татар лагерь освободили от заключенных. Они, видимо, занимались выращиванием хлопка и других сельхозпродуктов. В остальных 6 отделениях совхоза Нарпай были такие же лагеря.

Нас, крымских татар, разместили по 15-20 семей в каждом бараке. Мужчины, женщины, дети, старики, девушки и парни – все жили в одном бараке. Им было хуже, чем заключенным, тех хоть отделяли по признаку пола. Людям после тяжелой дороги не давали отдыхать, привести жилье в порядок. На следующий день всех, кто мог удержать кетмень (старинное ручное орудие типа широкой мотыги в Средней Азии – КР), несмотря на профессию, выгнали на прополку хлопка. Итак, врачи, учителя, художники и артисты оказались на прополке хлопка. Июнь месяц, жара, люди, не привыкшие в такой резкой жаре, не смогли уберечь себя и не умели.

После вывоза заключенных барак даже не дезинфицировали. Вши, оставшиеся от них и голодные, напали на нас. Люди начали вшиветь, и не было возможности избавиться от вшей. Страшно! Не только бани, нет и воды помыться. В канале вода желтая из-за глиняной смеси, в водоеме – червивая и провонявшая илом. Эту воду пить было невозможно, но люди пили ее или арычную воду, фильтруя через марли. Водопровода не было.

В результате начались болезни: малярия, дизентерия, тиф и др. Каждый день умирают 4-5 человек, не успевают хоронить, не помню соблюдались ли обычаи народа (на похоронах – КР), но, скорее всего, нет. Больница – в 6 км от нас в центре. Из отделения ни машины, ни подводы не ходят. Люди сами относили больных на спине. Многие умирали в больнице, ходили слухи, что в этом «помогают» врачи. Зимой 1944-45 годов было очень холодно, стояли небывалые в этих местах морозы, дров и угля не было, топили печки янтаком (ветками верблюжьей колючки) и гузапаей (сухие веточки хлопка). Люди одевались очень плохо, заворачивались чем могли. Из лекарств давали хинин и в больнице делали бесплатные уколы.

Комендантский режим был очень строгий: выходить за пределы района, посещать родных, знакомых не разрешали. Совхоз Нарпай граничит с Самаркандской областью, границей является канал. Родители предупреждали нас, детей, чтобы мы после купания в канале, выходили сушиться на свой берег, иначе родителям могут быть неприятности.

В 3 км от нас, в соседней Самаркандской области, был базар Султанабада (поселок городского типа в Кургантепинском районе Андижанской области Узбекистана – КР). Взрослым, чтобы сходить на базар, надо было взять разрешение у коменданта. Комендатура находилась в центральном отделении (в 6 км от нас), а другого базара поблизости не было. Для того, чтобы переехать на другое местожительство (в иной области или районе), необходимо было получить вызов от родственников. Наша тетя Фатма с детьми уехала в город Джалал Абад Киргизской ССР по вызову мужа.

Первые годы высылки мать и я заболели малярией и дизентерией. Малярия наступает каждый месяц в одно и то же время, с разницей в несколько часов. Приступ продолжается несколько часов: сначала ужасный холод, потом жар, наконец, жар спадает, можно вставать; следующего приступа жди через 1-2 дня. После первого приступа я шел в больницу пешком, там начинали лечение, через 6 дней выписывали и жди следующего месяца. У меня еще от истощения была болезнь куриная слепота. Эта болезнь охватила почти все жителей нашего отделения. Умерших от голода и болезней в совхозе Нарпай было очень много. Их количество мне неизвестно, но их было более 50%, так как в течение 1-2 лет бараки почти опустели.

Голод доконал всех. Кто работал на поле, получал баланду из ячменной муки с конским щавелем и 500 грамм хлеба из отрубей, смешанных со свеклой. Неработающим давали 200 грамм такого же хлеба, иногда давали по 5 кг редьки вместо картошки и неочищенного, черного как смола, хлопкового масла.

Там, где мы жили, местного населения было мало. В качестве бригадиров и управляющих приглашали узбеков из близлежащих деревень. Приходили «смелые», которые «не боялись» крымских татар. Они смотрели на нас как на заключенных. Может они и были теми, которые работали с заключенными. Поэтому отношения с нами были плохими: издевались над нами, ругали, оскорбляли, даже били, выгоняли из домов и т.д. Не выдержав, некоторые молодые люди сопротивлялись и попадали в тюрьму. Осуждены были якобы за попытку ударить начальство.

Я жил в совхозе Нарпай до 1954 года. Не было случая выделения земли для собственного дома, все жили еще в бараках, но уже разделенные стенами для отдельных семей. Участки для индивидуального жилья стали выделять после 1956 года.

Некоторые получили ссуду в размере 5000 рублей до 1950 года, в голодные годы тратили ее на еду, может быть благодаря кредиту остались живы. Я помню, что кредит получали в основном многодетные семьи.

Мы получили 2000 рублей, потом переехали в Маргилан и уже там каждый месяц из зарплаты удерживали за кредит. Мать Зера Сейтбекирова с 1944 по 1959 годы работала рабочим на поле, с 1959 года – сортировщицей коконов на Маргиланском шелкокомбинате.

В нашем отделении не было школы, начальные классы в одном из бараков открыли в 1945 году на узбекском языке. Всех, кто умел читать несколько букв, невзирая на возраст, приняли во второй класс, остальных – в первый, ведь во время войны у многих не было возможности учиться, многие переросли школьный возраст. Не хватало учителей, наши учителя-узбеки были полуграмотными, помню, некоторые из них потом работали трактористами и шоферами. Потом я учился в семилетней школе, расположенной в 1-ом отделении (в 3 км от нас). Там учителями были крымские татары, потом их сняли с работы, запретили работать учителями.

В 1951 году я окончил семилетку и поступил в среднюю школу. Средняя школа им. ХVII партсъезда в райцентре Кармана – единственная узбекская школа по всему району. Жил в общежитии (бывшей мечети) и в неделю один раз приезжал домой, находящийся за 12 км от учебы. Сначала был единственным крымским татарином в школе, а на следующий год приехали другие крымские татары из совхоза. Когда я учился в 9 классе, всех учеников класса принимали в комсомол и мне предложили написать заявление. Я прошел собеседование, а когда все пошли получать билет, мне отказали. Видимо, раньше не знали, что я крымский татарин. Мне было очень обидно, что я неполноценный член советского общества. Окончил среднюю школу в 1954 году.

До этого я на подпись не ходил. После окончания школы комендант вызвал меня и спросил, какие у меня планы. Я сказал: «Поступить в Бухарский пединститут». Комендант объяснил, что я с сегодняшнего дня нахожусь под комендантским надзором и обязан каждый месяц являться на подпись. Я отказался, сказав, что во время войны был маленьким и родину не мог продать и родители мои тоже таковыми не являются. Он пригрозил: «Тебя плохо учили в советской школе. Возражать служебным людям не положено», – и закрыл меня в маленькую кладовку без окон, без еды и воды. Через 6 часов выпустил, пригласил в кабинет, ругался, оскорблял, бил, но я все равно отказался. Тогда он положил передо мной стопку документов: указы ВС, постановления и инструкции о депортированных, сказал, что они секретные. Он показывал мне отдельные пункты, я их прочитал – там были страшные вещи – и согласился подписать.

В 1955 году переехали в город Маргилан, я перевелся из Бухары в Ферганский пединститут. Документы для поступления я сдал в Бухарский пединститут, но комендант на экзамены не отпускал. Но так как у меня была серебряная медаль, меня, оказывается, приняли без экзаменов. В 1955 году нас, студентов, сняли с комендантского надзора, 1956 году – всех крымских татар.

В 1959 году окончил пединститут и 2 года работал учителем математики в сельской школе. В 1961 году меня пригласили на работу в Ферганский пединститут, где работал до 1996 года, до выхода на пенсию. Потом работал в школе-интернате с математическим уклоном.

Только в 2004 году мне удалось вернуться на родину. Участвовал в Национальном движении крымских татар. Сейчас живу в селе Строгановка.

(Воспоминание датировано 2 октября 2009 года)

Подготовил к публикации Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий