Зекерья Асанов: «Народ стал плакать и прощаться друг с другом»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годы Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Зекерья Асанов, крымский татарин, родился 20 мая 1930 года в г. Евпатория Крымской АССР.

Состав семьи: мать Эсма (1883 г.р.), брат Шевкет (1922 г.р.), брат Ильяс (1925 г.р.), брат Ягъя (1927 г.р.) и я, Зекерья.

Накануне депортации проживали в селе Садыр Багъай Акъмечетского района (с 1948 года Хмелево Черноморского района – КР), в доме №3.

Мы всей семьей в 1943 году переехали в с. Садыр Багъай по причине того, что в городе Евпатория был голод, и к тому же происходили каждодневные облавы по насильственной отправке лиц, достигших 16-18 лет, в Германию. Вот поэтому мы и переехали в село, а дом оставили без присмотра, то есть закрыли и уехали, поручив соседям. С момента оккупации Крыма никто из членов нашей семьи нигде не работал.

В Евпатории у нас был дом по переулку Ломаный, 20, здесь стояло два дома во дворе. Один дом имел 5 комнат общей площадью 80 кв.м., а другой дом был общей площадью 60 кв.м. В доме стояли 7 кроватей, 3 бельевых шкафа, 4 стола, 12 стульев (венские). А когда переехали в Садыр Багъай, у нас уже были 1 корова, теленок, 30 кур, 6 гусей – все это имущество нам помогли завести жители села Садыр Багъай.

Мой самый старший брат Касым Джанклыч (1909 г.р.) примерно в 1931 году не поладил с отцом Асаном Джанклычем, у них была какая-то ссора, по словам моей матери. Причина ссоры была в том, что Касым поступил в комсомол. Это и сказалось на судьбе моего брата, он уходит из дома. Касыма, по словам моей матери, мобилизовали в Красную армию, после армии он проживал в г. Челябинске. Переписка с семьей была. В 1936 году мой отец Асан Джанклыч умер. После смерти отца Касым нашу фамилию переделал по имени отца, и мы все формально стали Асановыми. Касым остался жить в Челябинске.

Кроме 6 братьев у нас в семье была и до сих жива сестра Сафие Асанова (1916 г.р.). Сестра в 1935 году окончила Симферопольский техникум строительства и по путевке комсомола поехала в г. Комсомольск-на-Амуре в 1940 году. Она приезжала в отпуск, так что не была в Крыму во время депортации. Во время войны сестра была тоже призвана в ряды Красной армии и была участником боевых действий на Дальнем Востоке.

Кроме старшего брата Касыма у меня был еще брат Садык Асанов. Он работал парикмахером в Евпатории, затем в г. Саки, и оттуда был призван в ряды Красной армии в начале войны, в июне-месяце.

Касым в 1939 году был вновь призван в ряды Красной армии, но уже на Финскую войну, он там был ранен и комиссован из армии, ему дали инвалида войны II группы. После начала Отечественной войны Касым переезжает Магнитогорск и работает начальником цеха по строительству танков. В 1943 году Касым, со слов дочери брата Вали Асановой, которая и по сей день проживает в Магнитогорске, не спросив ни у кого, самостоятельно уезжает на фронт с танком, который они строили. Кроме дочери у брата перед войной родился еще и сын Виктор Асанов.

Касым в 1944 году, примерно в сентябре или октябре, погибает на территории Польши. Опять же со слов Вали Асановой, танк Касыма был подбит немецким танком. Тогда брат (а он был командиром танка и имел звание гвардии капитан) выгнал весь экипаж и направил свой горящий танк на тот самый немецкий танк, который его подбил. Оба они загорелись. В 1960-ые годы польские жители местности, где был этот бой, дали показания. Валя Асанова ездила в Польшу по просьбе очевидцев, которые видели трагическую гибель брата. Брата из танка вытаскивали обгоревшего, но еще живого, потом он умер. В Польше стоит обелиск погибшим советским воинам, на котором есть фамилия гвардии капитана Касыма Асанова.

Два брата, Шевкет Асанов и Ильяс Асанов, с 1942-го по апрель 1944 года были в бегах, прячась от немецких оккупантов. С освобождением Крыма, прибыв домой, Ильяс был призван в Трудовую армию, а брат Шевкет так и не появился, находясь по-прежнему в бегах. Где они и что с ними было, мы так ничего не знали, даже находясь в Узбекистане и Таджикистане, мы о них не знали. Только в 1948 году я их сам нашел в Таджикской ССР, в г. Чкаловск Ленинабадской области – они были в Трудовой армии, я напишу об этом позднее.

Наша семья – моя мать Эсма, брат Ягъя и я – ничего не знала о том, что нас хотят выселять с нашей Родины – Крыма, даже слуха и духа об этом не было. После освобождения Крыма Красной армией народ был воодушевлен, начал пахать землю и сеять, правда не тракторами, а вручную.

18 мая 1944 году, в 4-5 часов утра, в наши двери стали громко прикладами винтовок стучать. Мы все – моя мама Эсма, брат Ягъя и я – спали. Мать и мы с братом встали, мать открыла двери. К нам ворвались с винтовками двое солдат и один офицер в звании старшего лейтенанта, в руках которого был пистолет. Офицер стал нам зачитывать приказ, чей и от кого я не знаю, но в приказе было сказано, что мы выселяемся из Крыма как предатели Родины. Нам сказано было в приказе собраться в течение двадцати минут и брать с собой самое необходимое: матрац, подушку, ведро, кружку и, если есть, на 2-5 дней еды.

Мама плохо говорила по-русски. Но стала наполовину по-татарски, наполовину по-русски объяснять офицеру, что у нее трое детей служат в Красной армии. Офицер сказал: «Мое дело выполнять приказ». И они ушли, предупредив, что придут через 20 минут. Мама стала плакать, и мы стали собираться. У нас было всего 3-4 матраца, 4-5 подушек, 2-3 одеяла, а остальное наше имущество было оставлено в Евпатории. Мама выбросила из матраца чехол и начала в него набивать одеяло, подушки, покрывала, простыни и у нас получился матрац размером 2-3 метра. Через некоторое время пришли опять солдаты и офицер. Спросили: готовы ли мы к отправке. Увидев наш чехол длиной 2-3 метра, офицер крикнул: «Ты, старуха, с ума сошла, да?».

В это время мама собирала из деревянной шкатулки иголки и нитки. Офицер вырвал из рук мамы шкатулку и стал в ней ковыряться, потом перевернул ее, стал искать в ней что-то и нашел в ней маленькую сережку – то ли она была серебряная, то ли медная, я не знаю, я ее видел в первый раз в жизни. Так вот этот офицер взял эту сережку, положил в свой карман и стал нас выгонять из дому. Матрац наш он взял из рук мамы и выкинул вглубь квартиры, закрыл дверь на замок, ключ остался в дверях и выгнал нас на улицу без ничего.

На улице шел дождь, был очень сильный ветер, нас погнали почти голыми и босыми к школе, там уже было очень много наших соотечественников, все они плакали. Дул холодный ветер, люди были кто как одет: одни как мы совсем плохо одетые – штаны и рубашка, а кто в плаще и пальто. Это было уже на рассвете, примерно 6 часов утра.

В нашем селе Садыр Багъай проживало примерно 80-100 семей. В каждой семье было 4-5 человек. Нас продержали до 6-7 часов вечера. Плач и проклятья в сторону наших угнетателей были ужасные, но еще хуже было, что творилось в нашем селе. Коровы, овцы, куры, собаки подняли сильный вой – ведь они были все заперты. Этот вой и шум до сих пор не стихает в моих ушах. Нас, жителей села Садыр Багъая, стали грузить на студебеккеры (американские машины) по 40-50 человек в машину, их было около 20. Когда мы стали отъезжать из села, собаки бежали за нами и выли, а мы, в свою очередь, все плакали.

Привезли нас в Евпаторию, на станцию около моря, не было ни души. Народ стал плакать и прощаться друг с другом, мы думали, что нас привезли топить или расстреливать, но через некоторое время подъехали товарные телячьи вагоны. Нас стали пинками, прикладами загонять в вонючие вагоны, где было очень грязно и кругом лежал коровий навоз. Погрузили нас в вагоны по 70-80 человек и тут же закрыли двери вагонов.

Дышать было нечем, воды и еды не давали. У кого была еда, поделились. Туалета нет, мужики (а им было всем за 60-70) кое-как выдолбили в углу доску в вагоне, получились дырки и там возник туалет, огороженный простынями. Двери вагонов не открывали 3 дня, лишь под Мелитополем, и то где-то в степи далеко от города.

С нами, когда выселили из села, в каждой машине сидели вооруженные солдаты с автоматами. Когда погрузили в вагоны, то опять нас сопровождали вооруженные солдаты, которые ехали в начале и в конце эшелона.

Выселено было из нашей семьи 3 человека: моя мать, брат Ягъя и я. За все время нашего выселения нас кормили только один раз: где-то в степях Казахстана на какой-то станции дали похлебку и то была она до того соленая, что кушать ее было нельзя. Ели то, что было у друг друга. Когда поезда стояли где-нибудь на станциях, народ бежал искать воду, но никогда солдаты не говорили сколько будет стоять эшелон. Во время стоянки люди умудрялись вскипятить чай и какую-нибудь похлебку, и эшелон начинал двигаться. И наш чай, и похлебку солдаты принимались пинать, всех загоняя в вагоны. У нас были случаи, когда люди искали воду на стоянках и не могли потом догнать эшелон. Был также случай, когда умерла одна бабушка, ей было примерно 70-75 лет. Мы оставили ее на остановке, только успели накрыть тело найденными камнями. И еще был случай, когда умерла у одной женщины дочка 1,5-2 месяцев, так она ее держала при себе 3 дня и никому не говорила; узнали об этом только тогда, когда уже приехали на место высылки.

Все время, пока мы находились в пути, ни разу нам не была оказана медицинская помощь.

Прибыли в Узбекистан, Андижанскую область, Аимский район. Под конвоем узбеков, у которых в руках были винтовки, шли мы пешком. Были и больные, их везли на больших двухколесных арбах, у которых не было амортизации, вот и представьте каково было больному человеку ехать на такой арбе по бездорожью.

Никакой организованной встречи не было, смотрели на нас, как на зверей, говорили по-узбекски, что якобы мы людоеды, и от нас шарахались люди. Поселили нас во времянки, в которых не было полкрыши, по стенам ползали змеи, а по земле бегали скорпионы. Окон не было, а двери висели на одной петле. Комнаты были размером 5 на 6 кв.м., жили мы в ней 3 человека. В доме не было печки, а топлива тем более не было. Воду пили из арыка, а она была грязная. Мы ее брали и оставляли отстояться на сутки, в ведре на дне оставался слой глины в 2-3 см толщиной.

Жили мы в колхозе «Социализм» Дардакского с/с. В первые дни нам выдавали муку и джугару (вроде кукурузы) в количестве по 2 кг на каждого, а всего выдали такой паек 2 или 3 раза, больше мы ничего не получили от колхоза. Никакой помощи от государства тоже не получали – ни земли, ни скота, никакой денежной ссуды.

Жили тем, что находили на полях, собирали снопы, гнилые абрикосы, сухие плоды тутовника и оставшиеся на полях колосья пшеницы. Вот этим мы и жили. Когда началась хлопковая кампания, нас, полуголых и полуголодных, выгоняли на сбор хлопка, а кто не хотел, то того били кнутом и за работу не платили ничего.

В местах ссылки был жесткий комендантский режим, без разрешения нельзя было покинуть село в радиусе 5 км. У моей мамы были на фронте трое красноармейцев, и кто-то подсказал маме, что ей положена компенсация на детей, которые были на фронте. Мама в течение 2-3 месяцев по разрешению коменданта почти каждый день пешком ходила в районный военкомат, чтобы получить что-нибудь. Но ничего и не получила, только заработала себе болезни, расстройство желудка (понос с кровью). Мы все это время голодали, жили кое-как на подножном корме, тем, что я мог принести с поля. Никакой медицинской помощи не оказывали.

​Моя мама слегла где-то в конце августа, больше она уже не поднималась. Брат Ягъя тоже лежал целый день, так как у него была малярия: как только поднималось солнце, он лежал трупом, его трясло до заката. Никакой медицинской помощи ни маме, ни брату не оказывалось.

Меня мама при жизни решила отправить в детский дом. Я пришел с поля, где ходил и собирал что-нибудь, чтобы из этого что-то приготовить. Когда вернулся, даже не успел войти в дом, меня схватил наш сосед-узбек Айваз и сказал, что он меня отвезет в детский дом в Аимском районе. Я стал отбиваться, кричать и звать маму. Но мама лежала во дворе под деревом и сказала: «Сынок, это я велела соседу тебя отвезти в детский дом». Мама думала, что она и брат все равно умрут: «Хоть ты оставайся живым. У тебя есть еще 4 брата и сестра, которых отыщешь когда-нибудь». Я стал кричать и вырываться от узбека, ответив, что я никуда не пойду и их не брошу. Мама сказала: «Пойдешь, если не пойдешь, то прокляну тебя». А что такое проклятье мамы, я знаю.

Я смирился, и меня узбек отвез на коне в районный детский дом №6 пос. Аим. В детдоме меня не захотели принять, узнав, что я крымский татарин. Айваз уговорил начальство, и меня приняли при условии, что я буду зачислен в детдом как не имеющий отца и матери, беспризорником, и как будто я по национальности узбек. И я «стал» узбеком по национальности, фамилию мне дали Хасанов, по имени звался Закир.

В детдоме было много детей, человек 200, из них процентов 40-50 составляли русские переселенцы из России. Я через 2-3 дня убежал домой, прихватив при этом свой хлебный паек. Нам выдавали на день 150 грамм хлеба, вот этот паек я 2-3 дня не ел и принес маме и брату. Вечером я опять вернулся в детский дом, а это расстояние 15-20 км. Так я каждые 5-6 дней бегал из детского дома домой к маме и брату и вечером носил им свой хлеб.

17 октября я опять сбежал домой. Когда я вошел в село, то услышал, как какой-то мальчик лет 10-12 кричит и созывает народ на похороны. Я спросил его кто умер, он меня не узнал и сказал, что умерла Эсма-апте, больше я ничего не помнил, побежал домой. И что я увидел? Под деревом лежала моя мама мертвая, а брат без сознания рядом, он даже не знал, что умерла мама.

Маму хоронили крымские татары, узбеки не приходили на наши похороны. Маму не омывали, не читали молитвы, взяли и положили на узбекские носилки (а они тяжелее, чем покойник). Пока маму мы несли на кладбище, ее 2-3 раза роняли с носилок. Вы можете меня спросить, почему маму роняли с носилок. Потому что все, кто нес ее, были сами как трупы, еле-еле могли ходить. На похоронах мамы было человек 8-10, яму копать было очень трудно, поэтому выкопали всего на 1 метр и не больше, так как земля была очень жесткой.

Утром к нам пришла одна татарка-бабушка и сказала: «Пойдем на кладбище, почитаем молитву». Когда мы пришли на кладбище, то не смогли найти могилу матери, так как за этот день было похоронено человек 10-15. Вот так мы и вернулись, не найдя маминой могилы. После похорон наш сосед-узбек Айваз сказал мне, чтобы я вернулся в детский дом, а брата Ягъю, если тот останется жив, он его усыновит. Так я вернулся обратно в детский дом, но 1-2 раза в месяц я всегда навещал выжившего брата.

В детском доме я вскоре заболел и притом основательно, там не очень хорошо кормили. Я уже не мог ходить, не было сил, а столовая была от нашей спальни метров 50-60. Горячий обед давали только тем, кто ходил в столовую, а завтрак приносили в спальню на подносе. За дверями внутри стояли здоровые русские ребята, выбивали из рук официантки наши пайки и съедали, смеясь, при нас. Вот так мы иногда завтракали…

Так я долго протянуть, видимо, не мог, и в один из дней слег. Подумали, что я уже умер, и меня вынесли в морг. Там я пролежал, как потом мне говорили ребята, 2-3 дня. Я пришел в себя и ничего не помню, только вижу, что темно. Я весь дрожу, я был голый и со мной в койке лежал труп – я, повернувшись к стене, а он с краю, и я не мог через него перелезть или его сбросить. Я стал кричать и звать на помощь, но никто не отзывался. Я был в сознании, когда открылась дверь и увидел людей, которые пришли за трупами, они стали выносить трупы, а их было 5-6 человек. Когда они взяли меня, то увидели, что я еще живой и меня отправили в больницу. Когда я был еще жизнеспособным, и ходил как все в школу, проучился там 2-3 месяца. И вот однажды в детский дом заглянула наша школьная учительница, звали ее Татьяна, она спросила у директора дома, где Закир Хасанов и почему он не ходит в школу.

Татьяне сказали, что я нахожусь в больнице. Она там меня нашла, и только благодаря ей я остался жить. Она меня выходила, каждое утро приходила в больницу, приносила бутерброды, хлеб с колбасой или маслом. Так он меня спасла, затем, когда я выздоровел, она меня привела в детский дом. Меня не приняли, сказали, что тех, кто был отправлен в больницу, еще никого возвращали. Меня заново оформили в детский дом. Так я поднялся на ноги, благодаря учительнице Татьяне, большое ей спасибо (я ее искал после детдома, но не нашел).

В нашем селе колхоза «Социализм» было примерно 40-50 человек, из них, по словам брата Ягъи, осталось до 1948 года всего примерно 10-15 человек, умерло большинство от голода и болезней – тифа, дизентерии и малярии. Я сам видел, когда еще не был в детском доме, что умирали от голода и болезней целыми семьями, по 6-8 человек в день и хоронить было их некому, ведь остались одни старики, которым было 60-70 лет.

В Красной армии служили два брата, Касым Асанов (1909 г.р.) и Садык Асанов (1912 г.р.), а также сестра Сафие Асанова (1916 г.р.). Два брата погибли на фронте: Касым Асанов в Польше, Садык Асанов в Кенигсберге (Калининград). Садык умер, по словам санитарки, в Ленинграде, в госпитале. Она переписывалась с моей сестрой Сафие. А адрес ей дал брат, когда его раненного перевезли в Ленинград, там он и умер в 1945 году где-то в мае-июне месяце. Сафие, моя сестра, и сейчас жива, ей 94 года, живет в Ивано-Франковске, я каждый год езжу к ней на именины.

Два брата – Шевкет Асанов (1922 г.р.) и Ильяс Асанов (1925 г.р.) – были в Трудовой армии. Шевкет находился в Трудармии под Москвой, а брат Ильяс – в Рыбинской области. В 1947 году Ильяс был переведен из Рыбинска в Таджикскую ССР, в г. Чкаловск Ленинабадской области. Туда же был переселен и Шевкет.

В 1945-48 годах я учился в узбекской школе, затем продолжил учебу в ФЗО при авиационном заводе №84 г. Ташкента, окончил в 1951 году семь классов, поступил в сельхозтехникум. Крымских татар не брали на учебу, но благодаря моему упорству, я был зачислен, окончил в 1955 году. Затем в 1960 году поступил в сельхозинститут и окончил в 1966 году.

В местах депортации соблюдать национальные праздники не запрещали, но религиозные обряды мы, крымские татары, соблюдали, в основном в мечети ходили старики.

Крымские татары, проживающие в Ташкентской области, то есть в городах Ташкент, Бекабад, Алмалык, Той-тепе, Чирчик, пос. Кибрай, где я проживал, начиная с 1950-ых, очень активно стали требовать от властей возвращения нашего народа на исконную Родину в Крым. Проводились скрытно по домам заседания по вопросу о возвращении, восстановлении наших прав.

Я хочу Вам рассказать один эпизод из моей жизни. В 1971 году я был кандидатом в члены КПСС, в то время как раз произошло событие в Чирчике – состоялась акция, участником которой я был. Мы, жители поселка Кибрай, в количестве 20-30 человек пешком направились в Чирчик, дороги все были перекрыты, мы вынуждены были пешком по бездорожью идти в город. Нас там стала разгонять наша «доблестная» армия и милиция. Поливали нас из пожарных машин и били, но и мы в ответе не остались. Нас разгоняли, но все же митинг состоялся, несмотря ни на что.

Теперь я хочу рассказать вот о чем: через 10-15 дней меня должны были принять в кандидаты КПСС. Когда я пришел на бюро райкома партии, члены райкома и лично секретарь райкома Бабаев спросили, был ли я на том митинге в Чирчике. Скажите мне мои соотечественники, что я должен был ответить, когда меня спросили, был ли я там и сказали, что весь процесс был снят на фотопленку? Я ответил, что я там не был, то есть их обманул, меня приняли без всяких вопросов в кандидаты партии. А когда я стал членом КПСС, меня несколько раз пытались вербовать сотрудники КГБ, чтобы я стал их осведомителем и пугали, что я никогда в жизни ничего хорошего не увижу и даже мои дети будут страдать, если я не буду им помогать, то есть выдавать членов крымскотатарского движения. Я отказался, так как в моем кругу изменников не было. Меня лично уговаривал генерал КГБ Ягъяев.

После 1956 года я женился и переехал в Узбекистан, в пос. Кибрай Ташкентской области. Там я устроился работать в институт хлопководства СоюзНИХИ. Проработал я лаборантом до 1966 года, затем был младшим научным сотрудником после окончания сельскохозяйственного института. В 1976 году перешел работать в районную агрохимлабораторию начальником отдела радиологии и в 1990 году переехал на исконную родину – Крым, на землю наших предков, моих родных. Живу в с. Михайловка (Тузлы) Сакского района.

Родословная наша фамилия Джанклыч, отзовитесь кто есть из Джанклычев, где бы они не родились!

(Воспоминание от 5 января 2010 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий