1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130-летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь.
Встреча с Челебиджиханом (продолжение)
Той ночью мы распрощались, а на следующий день с утра поплыли на корабле в [квартал] Бейкоз, откуда пешком взошли на холм Юши [Yuşa Tepesi – легендарная гробница Юши ибн Нуна (Иисуса Навина, преемника Моисея), место паломничества суфиев]. Мы провели там целый день в одиночестве, анализируя положительные и отрицательные стороны проекта. Давным-давно мы приняли решение посвятить жизнь народу. Эта идея присутствовала в каждом нашем решении и в каждом нашем поступке. Мы без колебаний принесли бы в жертву этому идеалу даже любовь. Но провозгласить этот принцип было легко, а реализовать его – сложно. [Номан] Челебиджихан еще во время учебы в Стамбуле влюбился в одну женщину. Они виделись редко, отношения были скорее в письмах. Тогда мы все переживали первую любовь. Я также питал чувства к сестре Хамди Бекир-заде. Но я не сказал и не написал об этом. Я знал, что отец Хамди, с его фундаментальными взглядами на религиозные дела, не примет нашей связи. Я стыдился. С другой стороны, любовь Челебиджихана была не столько влюбленностью, сколько стремлением к любви. Челебиджихан не был мыслями или чувствами привязан к этой женщине. Когда он говорил о ней, он высказывал больше критики, чем похвалы. К сожалению, это оказало влияние на решение Челебиджихана относительно нынешнего предложения о браке. Ни в одном из своих писем он не только не обещал той женщине жениться, но даже не намекал на это косвенно. Но если переписка с девушкой и его признание в любви пробудили в ее сердце надежду на брак, имеет ли он право – спрашивал он – теперь разрушить эти надежды? Кроме того, существенным препятствием для принятия решения о браке была неуверенность в том, как это будет воспринято в среде друзей и товарищей. Он боялся, что поставит себя в положение человека, который «продался», страдал от самой мысли, что из-за этого он потеряет доверие и уважение в студенческом сообществе. Я объяснял ему, что я и все мы его хорошо знаем, и если он решит жениться, это будет воспринято как акт, совершенный для служения «делу». Я рекомендовал ему не обращать слишком много внимания на этот аспект проблемы. В конце концов, я убедил его, сказав, что в этих вопросах в первую очередь мы должны прислушиваться к своей совести. Ведь, аргументировал я, разве мы не принимаем решение в условиях действительно больших сомнений? Я был уверен в этом. Я был глубоко убежден, что Челебиджихан ни минуты не думал о своей собственной выгоде и благополучии, когда речь шла об этом браке. Я был на сто процентов уверен, что Челебиджихан не продастся не только за несколько сотен тысяч алтын [народное название трехкопеечной монеты] семьи Гаффари, но и за все богатства мира. С этой верой и убежденностью в том, что только так и разовьется великий талант Челебиджихана, и что только освободившись от материальных трудностей, его разум и дух будут полноценно служить делу – я стал сторонником этого брака.
Но я и беспокоился тоже, я хотел, чтобы Челебиджихан дал слово, что, даже если он не любит девушку, на которой женится, он предпримет все, чтобы сделать ее счастливой. Мы приняли это решение, чтобы служить нашему идеалу. Из этих соображений мы были обязаны обеспечить счастье нашей сестры и проявить при этом деликатность.
После принятия решения я был едва ли не счастливее, чем мой друг. На обратном пути мы поели в ресторане Али Эфенди и до поздней ночи проговорили о принятом решении. Мы обсудили детали организации всего дела.
Челебиджихан не только своим умом, но и всем сердцем принял проект и был рад, что подробно обсудил этот вопрос со мной. В длинном письме, которое он отправил Досту Мамбету, он написал, что если женится на сосватанной девушке, то, безусловно, будет продолжать учебу, и добавил, что его будущей жене придется поехать с ним в Санкт-Петербург. Он подчеркнул, что хочет посвятить всю свою жизнь науке и национальному делу, а также рассказал о своей личной ситуации. Он написал, что просит сообщить по телеграфу, если его предложения будут приняты, и в этом случае он встретится с Достом Мамбетом в Одессе, откуда они вместе поедут в Гёзлев на помолвку.
Разговор с отцом
Несколькими днями позже я отправился в Севастополь. Всеобщая амнистия, объявленная по случаю 300-летия династии Романовых [Высочайший указ от 6 марта (21 февраля) 1913 г.], придала семье смелости - я получил известие, что могу приехать. С большим возбуждением я сошел с корабля и, ни о чем не спрошенный чиновниками, вместе с другими путешественниками отправился в город, откуда позвонил своим. На следующий день в Ялте я уже мог обнять отца.
На этот раз, едучи в деревню, мы были в телеге одни. Отец устроил так специально, потому что хотел поговорить со мной наедине. После нескольких минут непринужденного разговора он сказал, что хочет точно знать, как дело дошло до моего бегства в Париж. Я открыто рассказал о наших политических убеждениях, о нашем решении работать для народа, о том, что тирания царизма совершенно не дает возможности для национального подъема наших людей. Я рассказал о деятельности российских революционеров, направленной на свержение царизма, и о необходимости нашего сотрудничества с ними. Я также рассказал, что написал брошюру «Yirminci Asırda Tatar Milleti Mazlumesi» [«Угнетение татарского народа в ХХ веке»], опираясь на эти убеждения. Я сказал отцу, что хотя из осторожности я не публиковал брошюру под своим именем, я боялся, что в результате поисков, осуществляемых полицией, меня поймают и передадут в российское консульство – поэтому я и выехал в Париж.
Отец поддерживал революционные идеи. Однако он сомневался, что революционеры добьются успеха – в 1905 году он вблизи видел поражение российских революционеров и много пострадал тогда лично. Усвоение идеи революции нашим народом он рассматривал как вещь крайне отдаленную. Он сказал: «Сколько вас в Крыму, даже если весь Крым встанет с вами, царизм от этого не упадет, даже не пошатнется. Революция удастся, если ее сделают в России. Вопрос надо решать в корне. Поэтому, если здесь и сейчас вы начнете провозглашать революционные идеи и вести деятельность, это только навредит вам и вашим семьям. Так нельзя. Вы не имеете права так поступать».
Он хмурился, говорил твердым голосом. Хотя я и убеждал, что мы не будем уже сегодня, немедленно поднимать знамя революции, не будем ничего делать, кроме осторожной подготовки или встреч для бесед с несколькими определенными друзьями, отец таким же жестким тоном критически ответил: «Вы пишете книгу против царя, хотите сотрудничать с российскими революционерами, думаете о подготовке. Что еще нужно, чтобы «поднять знамя»?». Я понимал, что у отца были определенные причины, чтобы призвать меня к осторожности. Но он не говорил о них. Лишь несколько минут спустя он подробно рассказал, как жандармы окружили наш дом, как совершили обыск, каких людей он вынужден был просить о посредничестве, чтобы у тайных агентов из Акъяра сложилось убеждение, что дело, которое они вели, не имело большого значения. Он рассказал, что тогда вся наша семья, особенно мама, сильно страдала. Он также добавил, что для полного закрытия дела ему пришлось подкупить определенных людей, отдав несколько тысяч рублей. Он сказал, что поскольку я не получил приговор во время заочного следствия, мое дело, благодаря всеобщей амнистии, не будет возобновлено. Он также предостерег, что если я совершу хоть малейшую глупость, у меня будут большие проблемы. Он сказал, что пригласив меня в Крым, он поговорил со своими друзьями в Ялте и предпринял необходимые шаги. Он утверждал, что вместе с друзьями решил, что я должен соблюдать осторожность и не участвовать в собраниях.
Мой отец был очень разгоряченным и подавленным. Его голос дрожал, когда он говорил о страданиях матери. Во время разговора он выкурил больше папирос, чем обычно. Поскольку я хорошо знал его натуру, я не мог дать ему случайный ответ. Я пообещал, что он может быть уверен, что я совершенно не буду предпринимать вредных шагов, не буду часто ездить в город, буду проводить время в огородах, садах и на яйлах. Я попросил его простить мне страдания, которые он перенес из-за меня, и поцеловал его руку.
Отцу полегчало. Его голос смягчился, взгляд приобрел естественное, обычное тепло. Мы начали говорить о других вещах. Поскольку я знал, насколько близка сердцу моего отца судьба Турции, я подробно рассказал о трагедии Балканской войны, о несчастной судьбе военных беженцев в Стамбуле и о мире, который положил конец войне, подписанном [30] 17 мая [1913 г.] в Лондоне. Так за разговорами ми доехали до деревни.
Продолжение следует.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: