18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.
Я, Гульнар Бекаева, крымская татарка, родилась 18 марта 1937 года в селе Бурун-Эли (с 1948 года Рыбное, впоследствии исчезнувшее – КР) Черноморского района Крымской АССР.
На момент выселения в состав семьи входили: бабушка, отец Бекай Усман (1892 г.р.), мать Весиля Усман (1897 г.р.), сестра Ава-Шерфе Бекаева (1925 г.р.), брат Кяшиф Бекаев (1929 г.р.), сестра Алиме-Шерфе Бекаева (1932 г.р.), брат Решат Бекаев (1934 г.р.), я, Гульнар Бекаева, и сестренка Диляра Бекаева (1939 г.р.).
На момент депортации семья проживала в селе Бурун-Эли Черноморского района Крымской АССР.
К моменту депортации я не училась и не работала. Мои родители имели свой дом из 4-х комнат и строили новый дом, имели амбар, сараи, где находился домашний скот: две коровы, 40 овец, 2 лошади, 2 вола.
Мой дядя по матери Халил Алимов работал председателем села Бурун-Эли. Он вместе с моим отцом ездили в центр на совещание, но ничего не рассказывали нам.
18 мая 1944 года, на рассвете, пришли 3 солдата вооруженные. Все мы спали. Мама от испуга потеряла сознание. Старшая сестра отходила ее. Остальные одевались. Один из солдат ходил по комнате, торопил нас собраться, другой стоял у входа в комнату, третий – в коридоре. Никуда ни на шаг не выпускали, из дома ничего взять не разрешили. В амбар, взять немного муки и что-то другое, тоже не разрешили.
Нас посадили на бричку и повезли в центр села. Родители думали, что будут расстреливать нас, обнимали и плакали. Утром нас погрузили в полуторки и повезли в Евпаторию, на железнодорожный вокзал. Затем погрузили в телячьи вагоны, окна забиты досками. Через сутки мы – дети – начали плакать без воды, света. Мой старший брат Кяшиф выбил доски из окна, взял бидон, набрал у паровозника кипяток, напоил нас.
Ехали мы по степи в Казахстане. В пути, в результате несчастного случая, погибла моя бабушка. Хоронить никого не разрешали, поэтому безжизненное тело бабушки выбросили в окно. В вагоне не было никаких условий. Спали на соломе. Из-за того, что не было туалета, родители прорезали дырку в полу вагона. Когда поезд останавливался, все, у кого была посуда, бежали за водой. Кто успевал набрать воды, кто отставал от поезда.
От болезни и голода умирало много людей, хоронить и держать их в вагонах не разрешали, поэтому трупы выбрасывали на ходу поезда
Питание выдавалось один раз в сутки: ведро баланды на вагон, по кусочку хлеба в сутки на каждого. Ни чашек, ни ложек, ни кружек не выдавали. Ели поочередно из случайно прихваченной посуды. В пути многие заболевали разными болезнями. От болезни и голода умирало много людей, хоронить и держать их в вагонах не разрешали, поэтому трупы выбрасывали на ходу поезда.
Нас привезли в город Чирчик Ташкентской области. Выгрузили, повезли в баню. Жара была 50 градусов. Люди умирали от кишечных инфекций: брюшного тифа, малярии, дизентерии.
Поселили в постройке без окон и дверей. В одной комнате по углам разместились 4 семьи и посередине 2 семьи. Приусадебными участками нас никто не обеспечил. В строительстве домов помощи не оказывалось. 5000 рублей на семью не выдавалось.
Я и младшая сестренка около безжизненного тела мамы плакали
Мама умерла от голода, отец, брат и сестра находились в инфекционном отделении больницы, старший брат и старшая сестра – в больнице завода «Чирчиксельмаш», я и младшая сестренка около безжизненного тела мамы плакали. На второй день я пошла в больницу к папе, сказала, что мама умерла. Папа выписался, похоронил маму. Тогда и кладбища не было, по сей день не знаю, где похоронили.
Все мои близкие работали на заводе «Чирчиксельмаш». Отец работал слесарем-сборщиком, старшая сестра на железной дороге по 10-12 часов выгружала железо, уголь, дрова и так далее. Старший брат работал слесарем-инструментальщиком. Младшая сестра была домохозяйкой. Зарплаты нам не хватало на пропитание. Младший брат, я и сестренка были иждивенцами.
За трудовую дисциплину членов нашей семьи не наказывали, старались по гудку приходить и уходить с работы. Без разрешения коменданта территорию спецпоселения с целью посетить родственников не могли, за нарушение наказывали. Дядю за то, что ехал к нам в Чирчик из Самарканда, в поезде арестовали, наказали 10 годами тюрьмы. Был в «Таштюрьме», потом перевели на зону в селе Таваксай.
В 12 лет я пошла в школу в 1-й класс из-за того, что не было что обуть, одеть. В 1958 году после окончания 8-го класса, поступила в медучилище, окончила в 1964 году.
После окончания направили работать в медсанчасть «Голодностепстроя» в Янгиере. Обучалась на русском языке, продолжить свое образование не смогла, помощи ни от кого не было. Запрета на обучение не ощущала.
В 1944-56 годах условий для развития крымскотатарской культуры, языка, искусства, выпуска газет, журналов, открытия классов, школ на родном языке не было.
В местах спецпоселений не разрешалось соблюдать национальные традиции, обычаи, отмечать национальные праздники, совершать открыто религиозные обряды – дуа, никях и дженазе.
В 1995 году я вернулась в Крым, на родину. Проживаю в селе Аркадиевка Симферопольского района, прописана на «колышках» (на выделенном для строительства жилья земельном участке – КР), живу у сына.
(Воспоминание от 21 октября 2009 года)
К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: