Лейнар Сеитягъяева: «Долгое время верили, что нас выслали по ошибке»

18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал депортировали всех крымских татар (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годы Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.

Я, Лейнар Сеитягъяева (девичья фамилия Умерова), родилась 18 ноября 1935 года в селе Ени-Сала (с 1948 года село Рогово – КР) Биюк-Онларского (в 1944 года село Биюк-Онлар переименовано в Октябрьское – КР) района Крымской АССР.

Жили мы – папа, Осман Умеров (1905 г.р.), мама, Наджие Умерова (1913 г.р.), брат, Эрвин Умеров (1938 г.р.) и мамина сестра, Сефае Ибраимова (1924 г.р.) – в центре села в большом каменном доме. У нас была корова с теленком, 18 баранов и куры. В доме было все необходимое: диван, большой раскладной стол, кровати, большое трюмо, сервант, полный посуды, сепаратор, велосипед, швейная машинка, матрацы, одеяла из шерсти. На чердаке было очень много посуды, тарелки, большие тазы. Папа был очень бережливым и хозяйственным человеком. Был сундук, там хранились наши новые вещи и даже портфель, который папа купил мне для школы. Но в школу я не пошла, началась война. Перед домом был коровник. Как началась война, папу забрали защищать Перекоп, но им оружие не выдали, а дали лопаты и бутылки с зажигательной смесью.

Моя бабушка по отцу, Фатма, жила в деревне Голубинка (до 1945 года село Фоти-Сала в Бахчисарайском районе – КР). Средний сын ее, мой дядя, Якуб Умеров (1917 г.р.) уже служил на военном флоте и, как положено, в 1941 году сразу начал защищать родину. Младший брат папы, Шукрий Умеров, заканчивал среднюю школу и тоже добровольцем ушел на фронт, оставив старенькую мать.

Маминого брата, Феми Баталова, забрали на какую-то стройку в г. Гурьев в Казахстане, ему пришлось оставить больную жену и маленького пятилетнего сына Нафе с сестрой Султание Ибрагимовой, которые проживали перед высылкой в г. Симферополе по улице Софиевка. Второй мамин брат, Мемет Ибрагимов, ввиду перенесенной операции, плохо слышал и помогал партизанам в Зуйских лесах, немцы его схватили и убили. Мы не смогли узнать подробности о его судьбе, хотя после окончания войны мама пыталась, выяснила только, что в камере гестапо были начертаны его имя и фамилия на стекле. Младшего брата, Мехти Ибрагимова, в 16 лет угнали в Германию и там в лагере расстреляли, по словам выживших очевидцев. Вот такая наша «предательская семья»…

Мама несколько раз ходила в военкомат, просила нас эвакуировать, боялась за нас и за себя, как комсомолка, но ей отказали, сказали: «Переезжайте в другую деревню и живите». Меня при первой возможности мама отправила к бабушке Фатме. Я потом хотела сама уехать, но немцы быстро наступали, и я больше года находилась с бабушкой. У нее был двухэтажный дом, построенный ее отцом. Я на втором этаже в одной из комнат обратила внимание на коконы от шелкопрядных червей. Видимо, они для сдачи государству выращивали шелкопрядов. Где-то в 1942 году через каких-то людей меня вернули домой к маме.

Как раз в это время, ночью, к нам постучались, я проснулась, думала вернулся папа, но мама сказала, что это соседка. Потом мама рассказывала, что это была еврейка с сыном, которые боялись расстрела и двигались в сторону фронта. Наш адрес им дал папин дядя, который работал вместе с этой женщиной в аптеке в Саках. Мама, рискуя нашими жизнями, помогла этим людям, лечила их, так как ноги у них совсем разбитые были: ведь они шли такое расстояние пешком, днем прятались в лесополосе, а двигались ночью. Я так и не спросила их имена, мама всегда вспоминала и беспокоилась, пробрались ли они живыми до фронтовой полосы. Мама дала им имена и адреса надежных людей.

Также мама помогла оставленному на подпольную работу работнику милиции Сеитджелил агъа, устроила его через знакомых в соседней деревне чабаном. Он тоже остался жив, с первыми освободителями вошел в Крым и заехал к нам. Папа, который находился на обороне Перекопа с лопатой и бутылкой горючего, был контужен и очень долго добирался домой.

В апреле 1944 года немцы отступали, все были этому очень рады и стали готовиться к 1 мая. Тетя Сефае достала сразу из чердака спрятанные флаги, их повесили над школой высоко. Все стали белить свои дома, сажать огороды. Но радоваться пришлось недолго...

В нашей деревне были две не крымскотатарские семьи: дядя Филя с двумя внуками Геной и Леней (его дочки жили в Симферополе) и греческая семья – мать с двумя сыновьями, находившимися на фронте. Была у нее сноха русская, Вера, учительница. Ребенка бросила у свекрови, а сама гуляла с немецкими офицерами. Я хотя была маленькая, но понимала, что это очень плохо, когда она с немецкими офицерами разъезжала на их машинах, а вскоре мальчик, ее сын, умер.

С фронта вернулся только дядя Якуб Умеров, а дядя Шукрий прислал всего одно письмо, в котором сообщал, что их готовят в авиадесантной части. Он был очень веселым и жизнерадостным, играл на гитаре и балалайке. Дядя Якуб вернулся с фронта с кучей орденов и медалей, отслужив почти 8 лет. Бабушка, попав в Мирзачуль как «пособник», умерла через месяц, так как их разместили в землянках, а она кроме своего Корана ничего не взяла из дома. А у нее дома было вещей очень много, одной посуды, разной старинной, было полно…

Где-то в апреле несколько военных зашли к нам, посмотрели, ничего не сказали. Все они были в чинах, с погонами. А за нашим домом жила перевезенная мамой сноха, жена дяди Мемета, которого немцы расстреляли как партизана. У нее был ребенок 8 месяцев, Ремиль. Оказывается, ночью, 17 мая, солдаты окружили деревню и у нее грелись, но ей не разрешили никому об этом говорить.

Утром 18 мая, когда мы спали, а мама пошла доить корову, прибежала соседка с криком, так как ей уже сообщили, что нас всех высылают. Мама начала нас будить, молоко поставила на печку, которую так и не затопила. Тут и к нам пришли, я точно не помню, какие-то военные и сказали, что на семью по 20 килограмм можно взять, и дали 20 минут на сборы. Мама бегает, нам говорит, чтобы мы одели на себя зимние вещи, а мы уже приготовились ехать, так как папа нас всегда к праздникам куда-нибудь возил. Дома и мясо было, про кур и курятник никто не вспомнил, взяли немного, килограмм 5 муки, что была дома, и какое-то одеяло.

Так уже и закончились 20 минут на подготовку, которые нам дали, и погнали нас к ветряку водонапорной башни в центре деревни. Там было не так много народу, видимо, всех в кучу собирали. Посадили на полуторку и повезли через пустые деревни, где валялись посуда и всякая утварь кое-где около домов. Тетя Селиме из нашей деревни запела песню «Сарымсагъым, согъаным сачувлы къалды» («Остались высаженными чеснок, лук»). И я обратила внимание на то, что у всех огороды были как море: ровно зелено и красиво колыхались растения; и стояли чисто побеленные дома. Тут же, пока еще нас не увезли, к нашему дому подъехала машина с солдатами и девушками. Они зашли в наш курятник, выловили кур, открыли дверь дома, которую после нас замыкали на ключ, вывели папин велосипед, вынесли наши игрушки и шляпки и еще кое-что. Что им понравилось, то и взяли (нам издали видно было все), ведь теперь мы для них были никто.

Перед 18 мая такая тишина была, никто ни о чем не догадывался. А мама видела сон: было пасмурно, выглянуло солнце, но в солнце была голова Сталина. Мама забеспокоилась и говорит, это к чему-то плохому. А папа был оптимист и успокаивал маму: «Мы от самого страшного избавились – от немецкой чумы – что ты там переживаешь».

Когда нас привезли на станцию Биюк-Онлар, уже 2-3 эшелона стояли почти загруженные. Нас погрузили. Даже подняться на эти телячьи вагоны было высоко, пожилые не могли подниматься, помогали им более молодые, а в вагоне каждой семье очертили небольшую площадку. Нас было 5 человек, дали где-то около одного квадратного метра. Ни окон, ни туалета, маленькие окна были заколочены досками. Как погрузили нас, солдаты сразу закрыли двери, дышать было нечем, ничего не видно. Мы ведь утром и не завтракали, так голодные и легли в этом уголочке, а взрослые сидели на корточках. Вагонов в нашем эшелоне было 41.

Никто никому никакие приказы не читал. Когда тронулась машина, женщины стали кричать, что нас везут убивать, а папа уговаривал: «Советская власть никогда такое не сделает, это тебе не немцы». Куда везут, за что, почему такое совершают с людьми, которые ждали своих близких с фронта? Ведь в деревне почти все были старики, женщины и дети, а остальные находились на фронте. Когда посадили в машину, один солдат сидел на кузове сзади.

Я видела по дороге две смерти. Умер наш племянник, Ремиль, 8 месяцев, сын дяди Мемета-партизана, его оставили завернутым на скамейке на какой-то станции. Девочку 15 лет перерезало на рельсах, когда она залезла под вагон по нужде. Когда нам в вагоне сорвали доску пола для туалета, мы не могли выходить наружу.

На какие-то сутки стали давать нерегулярно какую-то еду: то ли рыбный суп, то ли соленую рыбу. Пить хотелось, не было воды. Поезд, когда останавливался, часто не открывали двери, а если есть где-то вода на станции, то все бегут, а набрать не успевали. Ни умыться, ни помыться, жара, грязь.

На 18 сутки привезли нас на станцию Войковская Ферганской области, пустили в баню и к вечеру на узбекских арбах стали развозить по колхозам.

Ночью во дворе колхоза «Социализм» Алтыарыкского района стали распределять по хозяйствам. Нам попалась хозяйка Хошнисо. Ее коровник размером два на два метра был без окон, стены из круглого глиняного кирпича, дверь 1 метр высотой сколоченный, чтобы корова не вышла, пол земляной. Жара 40-45 градусов, двор небольшой, кругом стены и никаких деревьев. Везде скорпионы и разная кусачая тварь. Когда нас везли, взрослые шли пешком, а мы с братом сидели на этой высокой арбе, а на коне сидел молодой, лет 16-17, узбек. Как подъезжает к дереву, хватает ветки, держит и потом отпускает, и эти ветки с силой ударяются по нам. Вот так, молча показывал он свое отношение к нам, ведь там тоже вели агитацию, что везут очень плохих людей.

В мешке, который мы взяли, было немного муки, но соли не было, мама месила из нее просто тесто для лепешки, а где ее печь? Когда останавливался поезд, тетя бежала, разжигала огонь, но тут же поезд отправлялся, вот так и ехали все 18 дней. Я не помню, чтобы нам давали кипяченую воду, как и что мы ели. У меня вообще «закрылась» память, особенно, когда зашли в этот коровник ночью.

Вода была из арыка, протекавшего через весь район. Некоторое время давали хлеб из кукурузной муки, который невозможно было кушать – он был сырой. Я не могла этот хлеб кушать. Никакой другой помощи не было.

Насчет стройки и другого жилья разговора не было. Давали 5000 рублей ссуды, но мы денег этих не видели. На имя тети Сефае Ибрагимовой, члена нашей семьи, получили вместо денег 20 килограммов кукурузы, а документы нам оформили как будто получили деньги. За это время два раза менялись деньги один к десяти. Эти 5000 рублей в конце концов с нее полностью удержали. Зарплата была маленькая, она работала учителем, в 1948 году по московскому распоряжению уволили с работы.

И папу, и маму, и тетю, всех загоняли на стройку, хотя эти люди не могли по здоровью и образованию работать там. Папу в 1951 году после долгих допросов, осудили по 58-й статье и упекли в лагерь, мама работала в колхозе за трудодень, за который в месяц давали 23 кг зерна. Его надо было промолоть на мельнице, где в очереди стояли сутками. Мы с младшей тетей Султание Ибрагимовой (она тоже приехала к нам, когда умер ее младший брат Нафе, 5 лет) и снохой Урмус ходили на мельницу молоть эту пшеницу и из нее выпекали хлеб. А с зарплаты тети Сефае удерживали эти проклятые 5000 рублей, в итоге оставались копейки, на которые мы могли на неделю купить 200 грамм хлопкового масла.

Как только приехали, на второй день погнали на работу в колхоз. В этом колхозе очень многие умерли семьями. Я сама заболела брюшным тифом, мама меня выходила, ни на минуту в больнице меня не оставляла, была температура 40 градусов. Мама добилась, чтобы поставили диагноз и выходила меня. А потом пошли чирьи на ногах, целый год мучилась этим.

Когда папу посадили, чтобы ему передачу передать, я ездила в Фергану. Маме и никому из взрослых не разрешали, ездила я сама, мне было 12 лет. Автобусов нет, на попутных грузовых машинах нужно было ехать 60 км.

Одежды не было, стали ходить в узбекскую школу в кишлаке, через 3 года кое-что приобрели и перешли в русскую школу. Там учились в основном дети детдомовские, наши крымские татары, их было около 200 человек. У всех умерли родители, и в райцентре после переселения крымских татар открыли этот детдом.

У одной девочки, Инает Муртазаевой, немцы с домом вместе сожгли отца и мать, и она с сестрой тоже попала в детский дом. Там мы с братом Эрвином Умеровым учились в школе. В последствии он закончил Московский литературный институт им. Горького. Когда мы учились в школе №1, зима была суровая и у брата не было обуви, а ходить надо было пешком 4 километра, поэтому приходилось ночевать у чужих людей. Папа смотрит, дети не знают ни русского, ни узбекского языка. Он пошел в районо и попросил открыть класс с крымскотатарским языком обучения, сам он был учителем. Отец переживал, что эти дети останутся неграмотными, так как из-за болезни, голода и нищеты они не могли ходить в школу далеко. После обращения в районо его стал преследовать КГБ, отца посадили.

Конечно, мы так и не построили дом, жили в заброшенной кибитке, кое-как ее отремонтировали, каждый год падала одна из стен, а папы все нет, в семье остались трое детей, мама и тетя. Приходилось держать корову, ходить на хлопковые поля собирать траву и нести ее на себе по 3-4 километра.

А в школе ежедневно возили нас на сбор хлопка после занятий по 40-50 человек на полуторке. Ехали стоя, чтобы больше помещалось народу, отвезут на поле за 10-15 км, а домой уже добирались сами, больше машин не подавали. На поле не кормили, иногда давали по одной лепешке и кипяток.

Долгое время верили, что нас выслали по ошибке, особенно папа, а с каждым годом убеждались, что это надолго. Каждый знал, что это несправедливо, никто никого не предавал и очень было больно и обидно, когда начинали обзывать продажными, а таковых было много, начиная школьными учителями, заканчивая соседями и сверстниками.

Мы всю жизнь чувствовали на себе презрение, и на учебе, и на работе. В общем, были всю жизнь людьми второго сорта. Требовали с нас больше, а давали, как говорится, меньше. Училась я заочно в Фергане в пединституте, закончила его в 1961 году.

Работала в школе №8 в Фергане. Долго мы добивались, чтобы в этой школе преподавали родной крымскотатарский язык, и хотя кое-где уже разрешили, но мы так и не добились. Хотя в этой школе 40% были наши крымскотатарские дети, и они желали изучать свой язык. Вот эти дети сейчас и страдают от незнания своего языка.

В 1990 году в числе первых строителей приехал на родину муж Эдем Сеитягъяев, мы всей семьей переехали в 1993 году. Я очень рада, что живу на родине. Но клеймо с нас еще не снято, и очень обидно, что сестра не смогла еще переехать в Крым. Теперь устроили такие преграды, и пока их преодолеешь можно умереть. За что нам такие мучения, не понятно?

(Воспоминание от 10 декабря 2009 года)

К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий