1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130-летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии начинают публикацию уникальных мемуаров Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь.
На яйлах
В этом году мне удалось ближе познакомиться со знаменитой крымской яйлой под названием «Nebatat Bahçesi» [«Природный сад»]. Несколько раз я поднимался на эту яйлу, а однажды провел там неделю с нашими чабанами. Нигде в мире я не видел таких прекрасных, величественных и ярких восходов и заходов солнца. Нигде также я не находил такого воздуха, нигде не ощущал такого вкуса холодной, как лед, воды, струящейся из скал в тени сосен, нигде и никогда у меня не было такого аппетита и чувства голода, нигде я не чувствовал себя таким сильным.
Нигде в мире я не видел таких прекрасных, величественных и ярких восходов и заходов солнца
На яйле я каждый день, даже на завтрак, ел кебаб. Кроме того, чабаны варили или жарили мясо, а хлеб пекли в золе. После такой полноценной трапезы мне хватило одного или двух часов, и я снова был голоден.
В те дни на яйле моим лучшим другом был мой конь. Я часами катался на нем на этом прекрасном воздухе по этим замечательным, единственным в мире краям.
Иногда конь, медленно идя, резко тряс головой. Он начинал тянуть поводья, был нетерпелив, порывался бежать. Затем, как будто хотел догнать свое видение кобылы, которая, как ему казалось, бежала перед ним, пьяный от бесконечности яйлы, возвышающейся на тысячи метров над морем, от запаха тысяч цветов, выстланных ковром под его ногами, от кристальной прозрачности воздуха, желая обогнать самого себя – он бешено бежал и бежал. Временами он, как статуя, вставал на дыбы на краю высокой скалы и, казалось, погружался в бездонную пучину, простирающуюся на сотни метров под нами, в сосновые леса, спускающиеся с пологих склонов холмов, в обработанные поля, сады, огороды и расположенные еще ниже деревни, белые виллы и, наконец, в темно-синее море, в необозримые просторы, исчезающие в ясной голубизне небосклона, там, вдали, где море, нежно сияя, запечатлевает поцелуй на небесах. Мой скакун, словно желая обратить свой восторг к этой красоте мира, громовым голосом, который он извлекал из глубины своих сильных и молодых легких, в волнении ржал, и волшебству этого голоса могла позавидовать самая прекрасная музыка в мире. Голос моего коня пробуждал на склонах гор звонкое эхо и рассказывал, как прекрасна жизнь и какое великое счастье составляет чудо существования…
Во время моего пребывания на яйле я понял простоту обычаев и быта крымских чабанов, чистоту их чувств, сердечность и самоотверженность, и полюбил этих людей.
Мы называем старших чабанов одаманами. Слово, сказанное одаманом, это приказ. Ответственность за всю овчарню лежит на его плечах. Он – правитель на яйле.
Почему мне дали пить соленую воду?
Поскольку я не знал господствующих обычаев, то однажды вошел в загон с хлыстом. Чабаны сразу же вложили мне в руки кружку с соленой водой и сказали, что я должен ее выпить. Из необходимости я сделал несколько глотков. Одаман уважительно и убедительно объяснил мне, что запрещено входить в овчарню с хлыстом и свистеть, потому что это насылает несчастье и не останется без наказания. Сделав такую ошибку, надлежит выпить соленой воды. Позже я не сделал на яйле уже ни одного такого неверного шага.
Чабаны очень не любят, когда кто-то незнакомый выказывает интерес к их псам. Жизнь овцеводов и безопасность стад зависят от собак. Они утверждают, что когда пес привыкает к незнакомцу, он становится менее воинственным.
Я знал об этом раньше, поэтому не подходил к собакам. Ну а самым большим удовольствием в загоне было наблюдать за доением овец и моментами, когда ягнята находили своих матерей. Каждый день в урочное время я приходил, чтобы понаблюдать эти виды.
Кавал
Никакой мастер никогда не будет играть с таким подлинным вкусом и не доставит слушателю такого волнения, как обычный чабан в овчарне, играющий на кавале среди овец
Я очень любил слушать бесконечные рассказы чабанов о приключениях знаменитых крымских одаманов. Также в то время я понял, насколько неповторимым и единственным в своем роде инструментом является кавал [вид флейты]. Только когда я услышал игру одамана из соседнего стойбища, я понял, что никакой мастер никогда не будет играть с таким подлинным вкусом и не доставит слушателю такого волнения, как обычный чабан в овчарне, играющий на кавале среди овец. Во всхлипывающих звуках этого инструмента таились божественные гимны… В абсолютной тишине и спокойствии яйлы эти причитания были еще острее, пронизывая жаром душу человека. О глубоких ощущениях, которые кавал, самый близкий к природе инструмент из всех, что я знал, оставил тогда во мне, в тот момент соединения с природой, я помнил всегда – даже когда слушал величайших виртуозов скрипки.
Чабаны
Когда я пребывал среди чабанов, еще одна вещь привлекла мое внимание: ни в их речи, ни в одежде или в обычаях не было никаких российских влияний. Хотя их знание мусульманской веры было поверхностным и состояло, скорее, из привычек и обычаев, такого страха перед Аллахом, какой был среди этих людей, я позже не увидел нигде, даже в самых религиозных людях. Хотя их общественный образ мыслей и чувство морали были довольно просты, каждое непристойное, неуместное слово или поведение шокировало их и заставляло краснеть до самых ушей. Больше всего они ненавидели ложь. Быть обвиненным во лжи было для них хуже смерти.
Больше всего они ненавидели ложь. Быть обвиненным во лжи было для них хуже смерти
Могло бы показаться, что из-за работы, которую они выполняли, и окружения, в котором они находились, от них нельзя было ожидать чистоты. Однако же они очень тщательно следили за состоянием своего убранства, обуви, тюрбанов, мыли лицо и руки, кипятили воду в металлических емкостях, ставя их в тихих местах, часто мылись с мылом и стирали свое белье, как будто специально заботясь о том, чтобы ни у кого не было ни малейшего основания обвинить их в нечистоте. После еды они всегда кипятком ополаскивали котлы, горшки и ложки. Особенное значение они придавали ножам. Они держали их в ножнах – всегда острыми, чистыми и смазанными. Они не позволяли никому прикасаться к ножу и не расставались с ним ни на мгновение.
Мой брат Хамза
Когда в том году я во второй раз выбрался на яйлу, со мной было несколько товарищей и мой младший брат Хамза. Он начал учиться в российской гимназии в Акмесджите и улучшил свой русский язык. Он зачитывался русской литературой и не расставался с книгой. Так же и во время этого пребывания на яйле, как только предоставлялась возможность, он уходил в тихое место, где читал свои романы. Он не часто смеялся, не говорил о глупостях, был скромен и чрезвычайно серьезен для своих лет, но с ним было приятно поговорить. У него было развитое чувство логики, которое всегда давало ему предвидеть результат того или иного действия или произнесенного слова. Он не был скуп, но знал цену деньгам – не то, что я.
С детства в денежных вопросах разум не властвовал надо мной. Наш отец знал, каковы мы были в этом отношении. Хотя Хамза получал меньше денег от отца, он все равно всегда имел при себе небольшую сумму. Ну а я же… Хамза также установил для себя ограничения на раздачу милостыни. Ну а я же… Отец, видя состояние моих средств, много раз говорил: «Джафер, однажды ты останешься без трусов…».
Я был наделен сердцем, которое верило не столько в борьбу за жизнь, сколько в общность, общественную солидарность и братство
Мой брат также больше меня обращал внимания на дела людей, а не на слова. Я слишком верил в добропорядочность людей, не анализировал их слова и поступки… С другой стороны, Хамза, используя свое врожденное чувство логики, всегда искал основную цель своего собеседника, пропуская все через сито критики. Я быстро выносил суждение – и, бывало, ошибался, он же приходил к выводам с трудом. И именно поэтому он ошибался реже, чем я. Его натура считала жизнь борьбой, у него были психологические качества, подходящие для этой борьбы. Я, в свою очередь, был наделен сердцем, которое верило не столько в борьбу за жизнь, сколько в общность, общественную солидарность и братство.
Однако у меня никогда не складывалось впечатление, что мой отец любит меня меньше, чем брата. Впрочем, я всегда чувствовал, что он ценит его больше и верит, что тот преуспеет в жизни. Что касается мамы, я даже не могу вообразить, чтобы она любила его меньше. Однако тот факт, что я был более чувствителен к человеческим страданиям, сближало ее со мной. Эти различия существовали не только между Хамзой и мной, то же было и между сестрами. Хатидже была похожа на меня, а Айше – на Хамзу. Вот почему отец в шутку говорил матери: «Джафер и Хатидже – твои дети, а Хамза и Айше – мои».
Продолжение следует.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: