1 сентября 1889 года (13 сентября по новому стилю) появился на свет один из наиболее выдающихся лидеров крымскотатарского народа – Джафер Сейдамет. В честь 130–летия со дня рождения «крымского Петлюры» – литератора и публициста, в переломную эпоху ставшего военачальником и дипломатом – Крым.Реалии публикуют уникальные мемуары Сейдамета.
Продолжение. Предыдущая часть здесь .
Иншалла, мы не пожалеем
Однажды утром я пошел в военную комиссию, меня осмотрели. Я получил назначение в Первую школу прапорщиков, из комиссии вернулся прямо к [Номану] Челебиджихану. Я рассказал, что сделал. Я сказал, что понял, что невозможно разрешить эту проблему, постоянно дискутируя, и нельзя откладывать решение до бесконечности. Челебиджихан обрадовался, словно я избавил его от какого-то несчастья. Он поцеловал меня и сказал: «Иншалла [«если Аллаху угодно»], мы не пожалеем...», – поскольку и он тоже уже принял решение. На следующий день он поехал в Крым, явился в комиссию в Гёзлеве и начал обычную службу в Акмесджите, поскольку Психоневрологический институт, в котором он занимался, не был признан официальным вузом, и тех, кто там учился, не брали в прапорщики.
В школе прапорщиков в Москве
Я начал учебу и муштру в Первой школе прапорщиков в Москве. Дни были жаркими, ночи холодными. Из-за жары мы сильно уставали на муштре. Рано укладывались спать, рано вставали. Так как вся школа состояла из студентов университета, то и здесь я легко обзавелся товарищами. Мы говорили обо всем, и здесь я также воспользовался случаем подучиться русскому...
То, что я учился во Франции, не нравилось некоторым офицерам, они смотрели на меня с подозрением
На другой день после начала учебы некий офицер спросил меня об именах царя, его матери и царицы. У них были чрезвычайно длинные официальные титулы. Каждый должен был помнить их и в случае вопроса правильно, четко и решительно выговорить их. Я этого не умел, никто мне раньше не говорил, что это нужно знать. Зато ученики, обучавшиеся в российских школах, знали. Офицер спросил, где я учился. Я ответил, что сперва во Франции, а потом в университете в Петрограде. Это немного смягчило мою вину. Он сказал, что спросит то же самое через несколько дней, и к тому времени я должен отменно научиться всей титулатуре. Конечно, не теряя времени, я, как попугай, все выучил. То, что я учился во Франции, не нравилось некоторым офицерам, они смотрели на меня с подозрением. Начальником школы был культурный, образованный офицер, по природе мыслитель. Во время муштры он несколько раз подходил ко мне побеседовать. Я не сомневался, что он пытается меня понять. Я понял, что он желает оказать мне свое понимание и благосклонность особенно чутким и душевным образом и не хочет оттолкнуть меня, ибо заметил, что я, в свою очередь, почувствовал, как другие относятся ко мне с подозрением. Он рассказывал мне об офицерах и солдатах-мусульманах, с которыми познакомился во время своей военной карьеры. Он вспоминал их с теплотой, прямо-таки хвалил. Он признался мне, что некоторое время служил в нашем Крымском конном полку, и заявил, что это был прекраснейший период его военной жизни. Далее он рассказывал, что, поскольку у него больные легкие, после войны он поселится в Крыму и проведет там остаток своих дней. Он говорил, что несколько раз уже бывал в Крыму и очарован его красотой. Мне нравился этот мудрый, прямой и патриотичный офицер. И он тоже узнал, что я питаю к нему уважение. Он, владевший обширными знаниями, хорошим воспитанием и человеческими чувствами, был просто исключением из известных мне российских офицеров. И он был благосклонен ко мне. Я мог рассчитывать на его помощь. Самой большой любезностью, которую он оказал мне, было разрешение зимой надевать наушники.
В конце осени [1916 года] начались проливные дожди. Отбывая муштру под дождем, мы тосковали по лету. Однако же холода, которые усилились к зиме, заставили нас, в свою очередь, затосковать за дождливой порой. Осенью и зимой самым трудным для меня было рано утром выскочить из постели. А уж больше всего меня мучили ночные тревоги. В такой ситуации мы должны были немедленно подготовиться и с готовым оружием собраться на плацу. Кроме этого, то, что меня больше всего беспокоило зимой, это то, что у меня очень мерзли уши на учениях, которые мы проводили в окрестностях Москвы – в лесах и на холмах. Впрочем, одно ухо я отморозил еще в 1915 году, когда в Петербурге несколько минут ехал без шапки на ступеньках трамвая. Теперь в этом холоде я страдал от того обморожения. Начальник училища разрешил мне за городом и тогда, когда не было инспекции, надевать наушники, что избавило меня от этих больших страданий.
Мы выходили из школы раз в неделю. На всякий случай, около двух месяцев я не возобновлял контактов вне школы. В это время примерно на два месяца приехал в Москву Асан Сабри Айвазов, по нашему предложению оставив управление «Терджиманом» нашему коллеге Аблякиму Ильми. Как же тяжело мне было выдержать. Я не мог каждую неделю, поэтому каждые две недели я ходил к нему, и мы часами болтали.
Садри Максуди Бей
Во время одного из таких визитов я познакомился с Садри Максуди Беем [Садретдином Максудовым], которого знал только понаслышке и к которому питал большое уважение и привязанность. Он расспрашивал меня о моей парижской жизни, профессорах и впечатлениях. Он весьма прозрачным образом рассказал нам о своих мыслях о ситуации в России и нашем будущем. Садри Бей стал для меня наиболее подготовленным к новым вызовам человеком из тех представителей российской татарской интеллигенции, которых я до сих пор знал. Я знал, что в Думе он произнес историческую речь, в которой отверг обращение к нам как к «русским мусульманам» или по племенным названиям, знал, что тогда в первый раз с официальной и наивысшей трибуны россиянам сказали, что мы – татары, мы – значительная часть сообщества тюркских народов, знал, что говорил об этом человек компетентный и увлеченный – и испытывал к нему большое уважение. Хотя на него возводили клевету, что «Садри Бей из кадетской партии и сотрудничает с ней ради собственного положения и собственного блеска», вопреки моим левым убеждениям, мое уважение к нему не поколебалось.
Я знал, что в Думе он произнес историческую речь, в которой отверг обращение к нам как к «русским мусульманам» или по племенным названиям
Поговорив с ним, я понял, что пока мы еще не подготовлены должным образом, и пока функционирует российская государственная машина, только кадеты могут положительно повлиять на эту машину, и только с кадетами нам полезно совместное движение. То, что конкретная цель союза Садри Бея с кадетами не в том, чтобы служить им, а забота о том, чтобы это они были полезны нам, позднее убедительно доказало его историческое выступление о Проливах, которое он изложил на собрании этой партии. Когда я рассказал Асану Сабри свои впечатления о Садри Бее, то Асан Сабри заявил, что разделяет мое мнение, заявил, что так же Исмаил Гаспыралы [Гаспринский], да покоится он в мире, считал, что среди татар в России после Фатиха Карима и Алимардана Топчибашева идет Садри Бей. До сих пор у меня не было случая встретиться с этими деятелями лично. Только потом мне довелось познакомиться с этими великими сынами народа российских татар, к которым я питал уважение и за текстами и деятельностью которых издалека следил.
Молодые русские, молодые украинцы
Я полностью привык к жизни в школе прапорщиков – муштру исполнял прилежно и даже с удовольствием, в свободную минуту читал русские романы, дискутировал с русскими товарищами. Я хотел узнать их менталитет. Время шло. Я пришел к выводу, что приватно русские очень сердечны, завязывают глубокую дружбу. Однако познакомиться с русским народом мне не удалось. Я также заметил, что если среди молодых русских интеллигентов (а среди таких я находился) случаются коварные, завистливые, лжецы, то они стараются этих качеств не проявлять. Ибо хорошо знают, что в этой среде это будет воспринято очень плохо.
По духу и чувствам нечего было сравнивать русскую интеллигенцию или русский народ с украинцами. У них был ограниченный кругозор, они жадны, хитры, не открывают души перед другим человеком. Даже когда они проявляют сердечность, в них есть некоторая искусственность и принуждение. Они не привязываются к человеку от всего сердца, от всей души. Даже когда они высказывают свое по идее искреннее мнение, чувствуется, что они все равно думают иначе.
Хорошо, но смотри не на меня, а на врага
Единственное событие, которое в школьной жизни потрясло меня, было следующее: офицер, проводивший занятия по использованию штыка, зная, что я мусульманин и, возможно, учился в Турции, когда следовало воткнуть штык в полный мешок соломы, прикрепленный к дереву, сказал: «Ну, представь себе, что это турок, тогда атакуй». Кровь ударила мне в голову. Глядя прямо в глаза офицеру, я воткнул штык в мешок... «Хорошо, – сказал он, – но смотри не на меня, а на врага...». Я долго чувствовал горечь этого события. Этот грубиян освежил и умножил боль в моем сердце.
Предвестник революции
Для меня это был предвестник революции и самый важный признак того, что революция состоится. Я был счастлив
Однажды до нас дошла весть, что на московских заводах бастуют рабочие, и что если начнутся волнения, нас отправят на их подавление... Неизвестно, откуда из уст в уста стал распространяться слух, что ми не должны в такой ситуации стрелять в народ. Для меня это был предвестник революции и самый важный признак того, что революция состоится. Я был счастлив. С этого дня я еще больше полюбил школу и товарищей. Ведь мы все уже были на одном и том же фронте... По сведениям, которые доходили до нас, Вторая школа прапорщиков приняла такое же решение. Не знаю, почуяло ли наше начальство наше отношение, или же забастовка закончилась раньше, во всяком случае, такого задания мы не получили…
Значит, и тебе суждено надеть этот казачий мундир...
Наконец, где-то в середине ноября школа закончилась. Я был направлен в Одессу, в первую дивизию, которая как раз организовывалась. Тем временем пять дней я мог провести в Крыму. Я прибыл в деревню в форме прапорщика. Мама обняла меня, сказав: «Значит, и тебе суждено надеть этот казачий мундир». И вздохнула: «Лишь бы с помощью Аллаха все хорошо закончилось». Хотя с отцом мы еще не совсем помирились – он принял меня с любовью. Я даже не заметил, как прошли три дня дома, и с сожалением уже расставался с семьей. Я отправился в Одессу.
Примечание: В квадратных скобках курсивом даны пояснения крымского историка Сергея Громенко или переводы упомянутых Сейдаметом названий, а обычным шрифтом вставлены отсутствующие в оригинале слова, необходимые для лучшего понимания текста.
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: