18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годах Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.
Я, Абдульджемил Гафаров, крымский татарин, 1930 года рождения, уроженец деревни Катырша-Сарай (с 1948 года Лечебное – КР) Карасув-Базарского (с 1944 года Белогорского – КР) района Крымской АССР.
При выселении в семье было семеро человек: мать Усние Аблякимова (1906 г.р.), я, Абдульджемил Гафаров (1930 г.р.), брат Сеитвели Гафаров (1935 г.р.), сестра Мунире Гафарова (1937 г.р.), брат Фетта Гафаров (1940 г.р.), брат Сейдали Гафаров (1943 г.р.), тетя, сестра отца, Аджире Аблякимова (1906 г.р.).
На момент выселения мы жили в своей деревне Катырша-Сарай в своем доме, где я и родился. Учился в школе во втором классе. С 1941 по 1944 год не учились.
Во время оккупации колхоз был ликвидирован, колхозные земли распаеваны, каждые десять семей имели свои земельные паи и обрабатывали сообща. Таким образом, образовалась частная собственность. То, что было в колхозе, тоже было распределено между обществами, обрабатывали землю кто как мог. Рабочая сила: старики, женщины и дети. Надо было выживать.
В 1942 году у нас были две лошади и телега, которые мы подобрали после бомбежки румынского обоза на трассе. Лошади были раненые, мы вылечили их и использовали в хозяйстве, а также были корова, бычок, телки, барашки, куры, утки. Дом наш был новым, 1939 года постройки, до сих пор стоит, живут в нем другие.
В 1941 году отец Гафар Аблякимов был призван в армию, служил ротным командиром и писарем пехотной дивизии на Акманайском перешейке под Керчью, держали оборону. Попав в окружение немцев, отец оказался в плену со своей дивизией. Убежав из плена, жил с нами, с семьей. В 1944 году был мобилизован в трудармию, работал на угольной шахте в Тульской области, город Балаховка, шахта №11.
Все, что было в хозяйстве, опять отдали в колхоз, организовали бригады по отраслям и как будто все было нормально. И вдруг, 18 мая, утром на рассвете, когда все спали, двое солдат с автоматами постучали в дверь и объявили, что мы должны в течение 15 минут собраться и выйти из дома. Без всяких разъяснений: мол, собирайте вещи, необходимые продукты на две недели, и все.
Местом сбора на кладбище была большая площадь. Там находилась вся деревня: дедушки, бабушки, женщины и дети плакали, обнимаясь друг с другом
В нашей деревне жили греки, армяне – несколько семей, которых заставили подвозить людей к месту сбора. И нас тоже привезли на то место – это была площадь на кладбище. Все осуществлялось молча, физического насилия не замечалось. Разрешалось брать одежду и продукты питания на две недели. Время 15 минут на сборы и ждать во дворе – двери сразу закрывались на замок.
До места сбора сопровождали два вооруженных солдата, держа на дистанцию 10-15 метров. Местом сбора на кладбище была большая площадь. Там находилась вся деревня: дедушки, бабушки, женщины и дети плакали, обнимаясь друг с другом. К вечеру начали подъезжать автомашины «студебеккеры»: началась погрузка, а куда повезут, зачем – никто ничего не знал. Люди между собой говорили, что везут на смерть, кто-то говорил, что в Сибирь.
К утру, на рассвете, мы уже выезжали из Крыма, кто-то, смотревший в окно, сказал, что проезжаем Чонгар
На каждую машину дали по два конвоира с автоматами за кузовом, в месте, загороженном от людей. В нашей семье было семь человек. Ночью, примерно в 11 часов, нас привезли на станцию Къалай (с 1945 года Азовское – КР). К утру, на рассвете, мы уже выезжали из Крыма, кто-то, смотревший в окно, сказал, что проезжаем Чонгар. Вагон, в котором мы ехали, был забит до отвала, не было возможности передвигаться. Вагон был предназначен для перевозки скота, поэтому и пахло как в коровнике. По двум концам вагона было по два яруса. В каждом вагоне было по 20-25 семей, семьи были большие и малые, в среднем по семь-восемь человек с детьми, были и беременные женщины, и с грудными детьми. Больше половины в вагоне были дети от грудного возраста до 15 лет.
Условия были ужасные. Молодая женщина с ребенком шла к родственникам в соседнюю деревню, была задержана и присоединена к нам. По дороге, в степях Казахстана, люди начали жаловаться на неприятный запах: оказалось, что ребенок у этой женщины давно умер и начал разлагаться. На какой-то остановке, еле отняв мертвого ребенка, его положили в канавку на обочине дороги, обложив чем попало. Через день умерла мать ребенка, ее оставили на обочине дороги, и эшелон двинулся дальше.
В туалет ходили кто как мог: кто в консервные банки, кто в тряпки, а на остановке выбрасывали из вагона, а мальчики и мужчины мочились в щели вагона. В вагонах было душно и дышать было трудно, воняло, люди завшивели и начали болеть. Иногда объявляли время остановки. Если позволяло время, то люди, кто мог разжечь огонек, кипятили воду или поджаривали кукурузу на куске жестянки для своих детей.
На остановке солдаты ходили по вагонам и опрашивали, есть ли умерший. Если есть, то снимали и оставляли возле дороги и говорили, что похоронят без нас. Видимо, после нас мертвых подбирала бригада санэпидемстанции и уничтожала каким-то образом. Питание было такое: через день давали хлеб по 200 грамм на душу – это не хлеб был, а смесь ржаной муки с овсяными отрубями, иногда приносили баланду из пшенной крупы, там не было жира вообще, даже запаха не было.
Люди молились, прося у Аллаха помощи, кроме Аллаха просить помощи было не у кого. Мы были обречены на медленную смерть
Появились болезни: начали умирать маленькие дети и старики. Наступило ужасное время: в вагонах стояли крики, плач детей и взрослых. Люди молились, прося у Аллаха помощи, кроме Аллаха просить помощи было не у кого. Мы были обречены на медленную смерть. На третью неделю смертность была огромной: на каждой остановке (остановки делались подальше от населенных пунктов) мертвых снимали с вагонов и оставляли прямо на земле, кто мог, укрывал чем попало, а кто-то и не мог этого себе позволить. Хоронить было нечем, да и не давали, сразу отправлялся эшелон дальше. Солдаты говорили, что похоронят без нас.
Из Крыма нас вывезли ночью 19 мая 1944 года, на место прибыли, точно не помню, где-то 10-12 июня 1944 года.
Двигались в сторону России и прибыли ночью, было очень темно, никто ничего не знал, где находимся. Утром, на рассвете, через щели вагонов было видно кругом лес, тайгу. Под деревьями лежал снег. К дверям вагонов приставили трапы, по которым начали спускать людей вниз.
Люди спрашивают: «Где мы находимся?». Комендант, повернувшись к людям, отвечает: «Теперь тут ваша вечная родина!»
Нас встретили комендант со своей свитой, солдаты с карабинами стояли с двух сторон. Люди спрашивают: «Где мы находимся?». Комендант, повернувшись к людям, отвечает: «Теперь тут ваша вечная родина!».
Место, где нас выгрузили, называлось «10-й километр», бывший лагерь заключенных. Место было огорожено колючей проволокой с четырьмя вышками по углам, а внутри забора были бараки, где жили заключенные, были два барака двухэтажных – № 13 и № 15. Возле ворот начали распределять по баракам и по количеству состава семьи. В комнатах вдоль стен были двухъярусные нары. Местных жителей не было никого, кроме солдат и коменданта, правда, печи в бараках были растоплены, а кто топил, не знаю.
На второй день организовали баню, в специальной камере прожарили одежду со вшами. Был объявлен недельный отдых, после чего всех трудоспособных вывели на площадку возле бараков. Тут уже были начальники, бригадиры этого хозяйства. Людей отбирали как животных: ты туда, а ты сюда, не так стоишь и так далее. Издевательство было на полную катушку. Бригадиры отбирали кого на лесоповал, а кого на погрузку вагонов.
Рабочих мужского пола как таковых не было, в основном были женщины и девушки. Пожилые мужчины сами добровольно шли со своими детьми 12-14 лет на лесоповал, чтобы выжить. Рабочим давали по 600 грамм хлеба, а иждивенцам – по 300 грамм хлеба. В столовой давали баланду из крапивы только вечером. Жилищные условия были очень плохие. Представьте себе, что на 25 квадратных метрах комнаты расположились семеро человек на нарах и на полу. А ведь это не Средняя Азия – в сентябре начинаются морозы, люди были не подготовлены к таким условиям, были практически голые. Пришлось приспосабливаться, научились плести лапти. Насчет продуктов: кроме хлеба ничего не давали, а по карточкам должны были давать крупу, мясо, сахар и чай, которых мы не видели.
К концу декабря 1944 года количество умерших составляло 25% населения поселка. А эпидемия продолжала свирепствовать
Люди начали болеть и умирать, в первую очередь дети и старики. Эпидемия охватила весь поселок. К концу декабря 1944 года количество умерших составляло 25% населения. А эпидемия продолжала свирепствовать.
К концу декабря 1944 года в нашей семье остались три человека, а было семеро человек. Люди болели, и никакой медицинской помощи не предоставлялось, мы оказались брошены на произвол судьбы. В 1945 году раза два дали по четыре килограмма пшеницы на душу населения, и больше ничего не было. А насчет помощи и компенсации разговора не было. Народ, как говорится, жарился в собственном жиру. Труд рабочих оплачивался не по закону, получали мизерную долю оплаты за столь тяжелый труд. Только в 1945 году, когда начали возвращаться из фронта наши отцы и братья, которые разоблачили бандитов, промышлявших и обиравших народ, и они были наказаны, люди немного ожили.
Комендантский режим продолжал существовать: оставалась ежемесячная расписка, за малейшее нарушение было 5 суток ареста, невзирая на возраст.
С людьми обращались как с животными, пинали, толкали и заставляли грузить вагоны
Труд в основном – это лесоповал и погрузка вагонов; все это осуществлялось вручную. Порожние вагоны подавались в любое время суток, рабочее время не было ограничено, ночью грузили при свете костра, падали, ломали руки, ноги, и были разные травмы, о технике безопасности тогда и не было в помине. С людьми обращались как с животными, пинали, толкали и заставляли грузить вагоны.
Насчет осведомителей, они всегда были и до, и после. Людей тихо-тихо отбирали, уводили, приводили. В нашем поселке появился некий Умеров в звании капитана, назначенный замкоменданта, родом из Симферополя, ему было около 50-ти, по-татарски не разговаривал, ругался, издевался над людьми, мне кажется, что он и был собирателем информации о нас.
Однажды мы пошли на станцию Суслонгер (железнодорожная станция в Марийской АССР – КР) за 10 километров, где были выгружены замерзшая картошка и свекла. Базу охранял солдат с деревянной винтовкой, этот продукт был предназначен для гарнизона штрафного батальона, который находился неподалеку от этой базы, в лесу. Солдат нам разрешал набрать, и мы, взяв кто сколько мог, пошли домой. Когда мы дошли до поселка, Умеров со своим солдатом, встретив нас, привел в комендатуру, отобрал наши мешки, приказал все высыпать в туалет, а нас посадил в камеру на пять суток. Нас было шестеро человек, среди которых старик лет 70. За это народ проклинал его, и спустя недели он умер за столом в комендатуре, бог наказал, как говорили люди.
С июня по декабрь умерли два моих братика, тетя и мать. Хоронить было некому, каждый сам по себе, и мы с братишкой вдвоем хоронили своих умерших
Без разрешения никуда нельзя было идти, но людям надо было выжить, они добирались до сел побираться, шли по лесным тропам, чтобы не попасть в руки палачам. За выезд за пределы республики полагалось 20-25 лет тюрьмы. С июня по декабрь умерли два моих братика, тетя и мать. Хоронить было некому, каждый сам по себе, и мы с братишкой – ему было 10 лет, а мне 14 лет – мы вдвоем хоронили своих умерших. Возили на ручных санках, при морозе 30-40 градусов, земля замерзшая, да и силы то не было, все истощенные, просто закапывали в снег и все. Никто на нас не обращал внимания, люди умирали каждый день, по 10-12 человек, это был кошмар. Ни медики, ни комендатура – видимо, боялись подойти к больным, чтобы не заразиться, это мое мнение.
Люди голодали стопроцентно, эпидемия охватила весь поселок. Кроме 300 грамм хлеба ничего не было. 90% людей умерли от голода, холода и тоски. Кто мог ходить, шли побираться за 20-30 км. Спустя некоторое время появились двое мужчин с повязками, в белых халатах с ведрами и вениками в руках, начали обрызгивать только подъезды бараков и исчезли.
В 1947 году отец вернулся из трудармии к семье в Марийскую АССР. Мы с отцом работали на лесоразработке – рубили лес вручную.
Вопрос о культуре и развитии национальной культуры был на нуле, дети учились на русском языке, не имели права на национально-религиозные обряды, предупреждали наказанием.
После снятия ограничений в 1956 году на Родину – в Крым – не было разрешено возвращаться, поэтому крымские татары из северных республик разъехались по всему Союзу: в Узбекистан, Казахстан, Кавказ, Украину, Краснодарский край и так далее. Мы переехали в Среднюю Азию, Бухарскую область, Навоийский район, хлопковый совхоз «Нарпай».
На родину вернулся в 1988 году. В Джанкойском районе, в селе Яркое Поле купил домик, работал в колхозе, в настоящее время живу в городе Евпатория, в поселке Исмаил-бей.
(Воспоминание от 15 января 2010 года)
К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: