18-20 мая 1944 года в ходе спецоперации НКВД-НКГБ из Крыма в Среднюю Азию, Сибирь и Урал были депортированы все крымские татары (по официальным данным – 194 111 человек). В 2004-2011 годы Специальная комиссия Курултая проводила общенародную акцию «Унутма» («Помни»), во время которой собрала около 950 воспоминаний очевидцев депортации. Крым.Реалии публикуют свидетельства из этих архивов.
Я, Диляра Вагапова, крымская татарка, 1937 года рождения, уроженка деревни Черкез-Кермен (с 1945 года Крепкое, ныне исчезнувшее село – КР) Куйбышевского (ныне Бахчисарайского) района Крымской АССР.
Детская память очень цепкая. Я являюсь свидетелем бесчеловечного отношения к нам, когда в 5 часов утра нас спящих разбудили сильными ударами в дверь два солдата с автоматами, велели за 15 минут одеться, взять с собой из еды самое необходимое. Мы взяли хлеб, крупу и кукурузу по маленькой торбочке.
Нас в семье было 5 человек: отец Арслан Вагапов (1902 г.р.), мать Зейнеп Вагапова (1910 г.р.), сестра Февзие Вагапова (1932 г.р.), брат Лутфи Вагапов (1934 г.р.) и я, Диляра Вагапова (1937 г.р.).
Отец до войны работал в сельском совете, его в армию не призвали ввиду того, что был признан непригодным служить, у него на спине возле позвоночника была шишка-жировик величиной с яйцо, дали «белый билет».
Мама прижала к груди Коран, обняла нас, прижала к себе, плакала и причитала, что нас повезут расстреливать как евреев
В 5 часов утра 18 мая 1944 года, когда нас прикладами стали подгонять – торопились скорей выгнать – мама сняла со стены наш священный Коран в красиво сшитом чехле, там еще хранились наши реликвии – старые фотографии родственников, близких. И среди этих фотографий находилась настоящая реликвия – фото-открытка из серии «Исторические памятники Крыма» с башней Къыз-Куле на скале, описанной в путеводителе по Крыму. Открытка датирована 1900 годом, на фото надпись старославянским шрифтом. На этой фото-открытке я даже узнаю свой дом напротив колодца. Это была фотография села Черкез-Кермен. Мама прижала к груди Коран, обняла нас, прижала к себе, плакала и причитала, что нас повезут расстреливать как евреев, ничего не хотела брать из еды.
Подъехали офицеры в папахах и с бурками на плечах – черкесках, какие носят на Кавказе. Оказывается, это были казаки, нас выселял казачий отряд
Всех жителей согнали на околице деревни, где особняком стояли несколько домов, так называемые «сараи», которые окружили солдатами, и где стояли наготове машины студебеккеры. Потом подъехали офицеры в папахах и с бурками на плечах – черкесках, какие носят на Кавказе. Оказывается, это были казаки, нас выселял казачий отряд.
Всех погрузили на машины и привезли на станцию, кажется Сюрень, загнали в скотские товарняки, оборудованные в два яруса, наверху разместили нас, малышей, а внизу расположились взрослые, ехали долго без остановок.
Через решетки вагонов справляли нужду, а внизу для взрослых для этих целей сделали в полу дырочку, отгородили тряпочкой, это был туалет.
Трупы умерших в пути конвойные на остановках забирали, чтобы выбросить их всех в «братскую яму», о братской могиле и речи не могло быть.
Бабушка с узелком в руке постоянно твердила одно и то же слово «балам»: сын их был на фронте, и они молили Бога, чтобы он уцелел
До выселения 18 мая забрали в трудовую армию дядю, маминого брата Абдурамана Зиядинова. Другой дядя Талип Зиядинов ушел в Красную армию в 1939 году, в боях под Сивашем пропал без вести. Двоюродный брат моего отца Юнус был на фронте, когда его маму выслали в Среднюю Азию. Люди рассказывали, что она умерла от голода, ее нашли утром возле мусорной кучи мертвую. В руке она сжимала какой-то непонятный кусок, поднесенный ко рту. В силу своего детского возраста я не могу вспомнить количество людей в вагоне, но была такая теснота, что возле дверей вагона притулилась супружеская пара пожилых людей, у которых сын был на фронте. Бабушка с узелком в руке (взгляд у нее был бессмысленный, как сейчас помню) постоянно твердила одно и то же слово «балам» (сынок): сын их был на фронте, и он у них был единственный, они молили Бога, чтобы он уцелел.
За ширмой кричала от боли молодая женщина, а мы, дети, плакали, думая, что ее обижают, оказывается, она рожала своего первенца
А напротив нашего «верхнего этажа» – второй полки – я видела, как две женщины развернули большой клетчатый платок как ширму. А за этой ширмой кричала от боли молодая женщина, а мы, дети, понятия не имели, что творится там, плакали, думая, что ее обижают, а это, оказывается, она рожала своего первенца, она была совсем юная, ее мужа-юношу забрали в Красную армию за неделю до выселения.
В поезде не было врачей и медсестер. Эта роженица без врачебного ухода, без надлежащего питания впала в депрессию, находилась в страшном стрессовом состоянии, естественно, обнаружилось что у ней нет молока для новорожденного и, конечно, этот малыш у нее скончался без медицинской помощи и молока.
Молодая мама с обезумевшими глазами прижимала к себе бездыханный сверточек, никого к себе не подпускала. На очередной остановке она закатила страшную истерику, не хотела отдавать тельце ребенка охранникам вагона, чтобы его, как и других покойников, вместе кинули в очередную «братскую яму».
Раздался гудок паровоза, двери с лязгом закрылись, все дали волю слезам – взрослые от обиды, а мы, дети, от того, что лишились каши
Как было организовано питание я не помню, но прекрасно помню, как на какой-то остановке взрослые возле путей сделали какие-то импровизированные костры и на этих кострах пытались приготовить какую-то пищу. Мой отец тоже приспособил котелок солдатский на костре, а мы через решетки люка с вожделением ждали сваренной крупы. И тут вдруг конвойный начал ногами раскидывать костры, котелок наш опрокинулся и все его содержимое вылилось. Раздался гудок паровоза, двери с лязгом закрылись, все дали волю слезам – взрослые от обиды, а мы, дети, от того, что лишились каши.
Наконец, нас привезли в какой- то заболоченный населенный пункт Горьковской области. Но там кроме лесоповала никакой работы не было, люди стали умирать от голода, тонули в болоте. Один раз в день людей кормили по очереди в местной столовой какой-то киселеподобной жидкостью. Люди стали жаловаться в комендатуру. Я помню, как старики собирались в бараке, куда нас всех поместили, вынесли решение просить комендатуру, чтобы нас перевезли куда-нибудь, где была работа.
Нас, маленьких детей, женщины зажали в середку подальше от бортов вагона, чтобы мы не выпали
Однажды нас всех снова отвезли на машинах на какую-то станцию, погрузили на открытые платформы с низкими бортами. Помню, как нас, маленьких детей, женщины зажали в середку подальше от бортов вагона, чтобы мы не выпали.
Привезли в Калининский район Горьковской области, где находилась картонная фабрика и лесопилка. Нас встречало на станции большое количество жителей, им, местным, сказали, что привезут татар, что они носят шкуры вместо одежды, у них растут рога и т.д.
А когда они увидели измученных детишек, обыкновенных людей, их отношение совсем поменялось к нам. Местные жители нас детишек угощали овощами со своих огородов. Нам, детям, вязали лапти детские, потому что мы ходили босые, поизношенные, дети с нами подружились. Мы в школу стали ходить, изучать русский язык, нам всем, детям, сделали уколы под лопатку, очень болезненные, наверное, какую-то прививку сделали.
Нас разместили в одном общем бараке. Он, наверное, предназначался вначале для заключенных. Людей в бараке было много, каждой семье выделили отдельный топчан, один большой на всю семью, между топчанами висели перегородки – тряпки или большие крафт-бумаги. Раньше из таких бумаг делали продовольственные кульки, из такой бумаги мы сами сшивали тетради, расчерчивали и года 3 мы писали в таких желтых тетрадках. Потом из коммунальных квартир двухэтажных зданий изъяли общие кухни и наши семьи, только многодетные, разместили в таких кухнях, а остальные остались жить в бараке.
На первое время выдавали продукты: какие-то крупы, горькое льняное масло, мыло хозяйственное. На работе зарплату выдавали наравне со всеми. Моя 13-тилетняя сестра была крупная и рослая и вместе с отцом пошла работать на фабрику разнорабочей, чтобы получить продовольственную карточку, по которой отоваривали не как иждивенцев. Осенью 1944 года сестра и мой 10-летний брат ходили подбирать картошку, которая осталась на полях после уборки в близлежащем колхозе.
В 60 лет умер мамин отец, а также умерли ее брат в возрасте 40 лет и племянник 13-и лет. Смерть косила всех ослабленных
Мама часто болела, чахла на глазах от горя, от потери близких. В Марийской АССР в возрасте 60 лет умер мамин отец, а также умерли ее брат в возрасте 40 лет и племянник 13-и лет. Смерть косила всех ослабленных, не выдержавших тяжелый труд на лесоповале. Когда мама попала в больницу зимой с воспалением легких и температурой 40-41 градусов, отец был в шоке. Боясь, что мы осиротеем, он решился на отчаянный шаг: пошел к коменданту (фамилия была Рябов), упал на колени, рассказал ситуацию и попросил разрешения на выезд в Среднюю Азию к родственникам. Отец пообещал, что по приезде на место встанет на спецучет в местной комендатуре. Всю жизнь мы с добром воспоминали этого благородного человека, человека с большой буквы, за понимание.
А в Ленинабаде, куда мы прибыли, тоже повезло: местный комендант был из поволжских татар, офицер, прошедший всю войну, он проявил милосердие, и, как полагается, дал ответ в Горьковскую область в комендатуру, что наша семья приехала, проживает в Ленинабадской области и регулярно ходит отмечаться в комендатуру.
До 1956 года мы не имели права уезжать дальше радиуса 10 км, и, чтобы поступить в учебные заведения, которые располагались на расстоянии 12 км от места, где мы жили, я ходила в комендатуру за разрешением.
Мой муж Шевкет Абдурахманов и его друг Энвер Сеферов были первыми репрессированными среди крымских татар по 60-й статье
В 1957 году я вышла замуж. В те годы уже зарождалось молодежное движение за возвращение на Родину. В 1959 году в нашем доме была сходка молодежи, и я тогда еще очень молодая с маленьким ребенком тоже включилась. Я редактировала письма, которые составлялись на таких собраниях, поскольку я хорошо владела русским языком и грамматикой. Потом мы переехали из Чирчика в Ленинабадскую область. А в 1961 году была первая политическая репрессия: мой муж Шевкет Абдурахманов и его друг Энвер Сеферов были первыми репрессированными среди крымских татар по 60-й статье. Энверу Сеферову дали 7 лет, а моему мужу Шевкету Абдурахманову – 5 лет. Об этом процессе написано в книге Гульнары Бекировой «Крымскотатарская проблема в СССР (1944-1991)».
Моя семья вернулась на Родину, в Керчь, в 1976 году. Мы подвергались репрессиям, нас не прописывали. Наша семья прописалась спустя 2 года, в 1978 году.
У меня 3 сына. В настоящее время мы проживаем в Керчи, в доме, купленном на свои кровные деньги. Ни копейки компенсации от государства мы не получили. Мне сейчас 73-й год.
(Воспоминание от 10 января 2010 года)
К публикации подготовил Эльведин Чубаров, крымский историк, заместитель председателя Специальной комиссии Курултая по изучению геноцида крымскотатарского народа и преодолению его последствий
FACEBOOK КОММЕНТАРИИ: